With you infinity

Тоша ненавидит саму Москву, а москвичей еще больше — сказываются неполные восемнадцать лет внутри садового, где куда не посмотри, либо мусор, либо церкви, либо мусор очеловеченный, который на эту же церковь плюет. Люди в Москве прогнившие, странные, курят вместо привычных замкадовскому ребенку лаки страйк красные мальборо с риском выкидыша, кичатся, словно дороже; отстаивают право зваться коренным москвичом и покупают мятые цумовские пакеты на Дубровке. Тоша злится на них даже издалека, давно переехав в культурную столицу благодаря отчиму. Разглядывает томные лица бывших одноклассников в инстаграме на фоне Патриков — выглядят так, будто к каждому из них как минимум снизошел Иисус — вот суки. Когда ты восемнадцать из прожитых двадцати двух лет обитаешь в Москве под зорким присмотром коренной москвички в лице собственной бабушки, мнящей себя потомком какого-то очень важного княжеского рода, как-то не приходится задумываться о самоосознании — ты уже стоишь перед сбродом покинутой всеми богемы на лакированной табуретке и тебя важно объявляют: Антон Дмитриевич с произведением Есенина Сергея Александровича. Антону Дмитриевичу только-только стукнуло шесть, и по важным заверениям он уже достоин обращения по отчеству. Его бабушка искусно делает вид, что от прочитанного «Письма к женщине» в семнадцать четверостиший ее пробирает на слезливость. В итоге только дядя Миша не аплодирует взахлест после четко выговоренных последних строк — бабушка не теряла надежды, что хоть один из ее сыновей пойдет в ее густую, исконно московскую кровь. И раз уж первый Димка женился по глупости на дурочке из Калуги, незнамо как в Москве оказавшейся, то вот Мишенька! Но Мишеньке было плевать на племянника, на его прекрасное прочтение такого чудного стихотворения и тем более на густоту своей московской крови. Он постоянно бренчал связкой ключей в ладони и втихую давал попробовать Тоше коньяк. И жениться не хотел вовсе. Так вот, когда ты восемнадцать из прожитых двадцати двух лет видишься родителям, родственникам, бабушкиной богеме и питерскому отчиму маленьким вундеркиндом исконно княжеского рода, разве что с примесью из Калуги, никто не оказывается в бурном восторге от твоего пристрастия к наркотикам. Тоша выдерживает наплыв нравоучений стоически — на тот момент он уже известный в московских кругах «Богдан богом дан» и выдуманный инсульт у бабушки мало его волнует. Один только дядя Миша как всегда оказывается лучшим. Бренчит своими ключами, улыбается. Потом ловит возле туалета и просит грамульку на язык, так сказать попробовать. Тоша тоже с охотой ему улыбается. Не зря дядя Миша всегда был его любимым родственником. И вот ты уже несколько лет далеко от Москвы, но весь день сугубо одинокой питерской хандры Тоша не понимает, что не так. Скуривает лишнюю лаки страйк после обеда подогретой солянкой из Перекрестка, полчаса зависает на дождь — не то скачок депрессии, не то просто несварение. К семи вечера тучи рассасываются, телефон на тумбочке советского производства долбится от уведомлений. Слава настойчиво зовет в лес на ржевку. Ехать туда как за три пизды, подмечает в лаконичном сообщении Тоша, и берет просто конченный желтый дождевик. Добираются туда к полдесятому, спустя огромную толкучку во всевозможном общественном транспорте, и успокаивает Тошу только то, что у Солнцеслава в рюкзаке лежит двухлитровая бутылка недопитого дюшеса и пустой, уже давно готовый обрезыш нольпятки бонаквы. Солнцеслав любил грустить и смотреть на болото, Тоша — тишину, природу и вдохновение, местом пересечения их желаний с самого знакомства стал Ржевский лесопарк. Туда важным решением было принято ездить каждый раз, как захочется спокойствия и покурить. Уебанский желтый дождевик расстелили под жопы на мокрую траву, Солнцеслав умелыми движениями вылил в болото дюшес, набрал мутной воды. Тоша, чтобы не казаться безучастным и хандрящим, подал Славе наперсток из фольги. Водник был готов через пять минут. Через тридцать Тоша, укуренный и счастливый, понял, что же все-таки не так. Ладожский вокзал, ебтвоюмать. В два ночи приходит поезд Чингиза. Тоша был не только почти всегда укуренным дединсайдником, по весне читающим Бродского и любовную лирику Бодлера, он как самодостаточный исконно питерский человек, проживший большую часть жизни в засратой китайцами Москве, был олицетворением дебильного стишка Маршака про человека рассеянного с улицы Бассейнной. Бабушка, покуда была жива, заливала эту дрянь в уши внука так, словно когда-то это помогло бы излечится от рассеянности. Тоше двадцать два и нет, оно не помогло. Навскидку с Ржевского болота до Ладожской столпотворятни в ноль не уходит. Слава коротко замечает, что Тоша под шмалью, даже легкой, похож на Бурунова с того фильма про полицейского. Тоша ласково шлет его и его вкусы катиться колбаской по малой спасской. В итоге на Ладожский вокзал Тоша добирается вовремя на такси. Отчимовские деньги. Хуй с ними, что ли. Покупает в круглосутке пачку винстон сильвер. Чингиз любит делать цыганочку, Тоша любит Чингиза. Эти татарские корни заводят в нем грязную калужскими водами московскую кровь. Тоша смешно прихрюкивает, когда обнимает Чингиза, тычется носом в облезлый мех на его полушубке, дарит вместо букета пачку сигарет. Чингиз виснет на его руке и не прекращает рассказывать что-то про свою жизнь, школу, компанию укурков и все то, что делает его таким не таким. В такси они заваливаются уставшие, у Тоши случается отходняк от эйфории и легкой шмали, Леонид Каневский из старой магнитолы прибавляет интимной атмосферы. — Знаешь, а я песню написал. Может, на истории проходили, да ты хрен слушал, мелкий, — Тоша смеется, прежде чем дать Чингизу затянуться своей ашкой со вкусом тропического микса. — Тед ток. Есть такой миф, рассказывает про Пигмалиона и Галатею. Про любовь, про высокие чувства. Про счастье. — Споешь? — говорит Чингиз, косо смотрит на водителя и прилично выдувает дым в открытое окно. — Не, ты что. Споешь — это про Славу. Он обещал свести текст и бит, как только, так сразу, — Тоша наклоняется и целует Чингиза в лоб. — Я посвятил эту песню тебе. Честно. Так и назвал — «Для Чингиза». Такую только на свадьбе играть. — Да ты прикалываешься! После Каневского на «Европе Плюс» включают Тимати с его ужасающим рэпом. Чингиз начинает криво подпевать. Тоша вздыхает и даже умиляется. Хоть и кринжует с песен. Чуть-чуть. — Матерью своей клянусь. Два дня они с Чингизом ходят по эстетиковым местам Питера, перескакивая с блошек на Удельном до Невского в полпервого ночи. На третий день пребывания Чингиза у Тоши в парадном, до этого игнорирующий любые мемы Слава кидает один-единственный файл. Песня называется «Вечность любить тебя». Тоша не решается спрашивать, почему Слава меняет название, благодарит и отправляет смайлик с улыбкой. Анимация в телеграме глупая и смешная. Она прокручивается несколько раз, пока сообщение остается непрочитанным. Тоша старается не думать об этом вот уже как два года.