With you infinity

Чонгук сидит на ступеньках в подъезде Юнги. На улице тогда все еще январь, местами кусачий холод, местами — полная апатия и никакого солнца. Утром Чонгук просыпается от того, насколько в комнате ледник — отопление общежития экономное, подоконники покрываются инеем на всем этаже. Чонгук смотрит на то, как вязь еле заметного рисунка вычерчивает неясные миру послания. Пьет чай. Губы жжет, но не так, чтобы обратить внимание. Чонгук в какой-то момент словно включает автопилот и все, что происходит, все, что случается за дальнейшей чертой «очень хреново» работает по программе минимизации — оно происходит, но словно на периферии. Потому что, если быть совсем откровенными, воспринимай Чонгук все на короткой ноге со свойственной ему когда-то эмпатией, пришлось бы свернуться под одеялом и умереть еще в декабре. И Чонгук пьет горячий чай, чтобы потом открыть скрипучее окно в своей общажной комнате и дыхнуть на иней своим драконьим дыханием. Все тает за нещадную долю секунды. Какая поэтика. А потом Чонгук приходит к Юнги. Старается много думать о том, что он сейчас в конец отморозит себе задницу на холодном камне, и пальцы на ногах немеют один за другим последовательно, и кушать еще хочется жутко, и кружку свою с нарисованным слоником он оставил в раковине немытую, и… Вообще, Чонгук не собирается переживать эту зиму и плевать хотел на то, что сердце скулит куда громче, чем зубы отбивают чечетку. Чонгук говорит Хосоку «мне совершенно все равно, что будет завтра» и улыбается глазами — миролюбиво-умиротворенно, будто только что обнаружил смысл жизни, препарировал его на атомы, приготовил на пару и съел на завтрак, и Хосок ничего не понимает, потому что в его затасканной напускным оптимизмом голове нет такой установки, как сломанная в пыль жизнь. Он дергает губы в еле намечающейся улыбке, словно не знает, стоит ли улыбаться Чонгуку в ответ, и хлопает глазами. Хосока совершенно нельзя за это винить, если бы Чонгук хотел, чтобы все его многоэтажные загоны оказались понятыми и разложенными по полочкам со стороны психологии, философии и физиогномики — пошел бы к Намджуну. Но Чонгук говорит Хосоку правду и радуется, что тот глуповато щурится ему в ответ, не видя живого подтекста. Прямо как слепой котенок, такого даже топить жалко. Наверное, именно это нужно было Чонгуку, чтобы дойти до какого-то метафоричного края, точки бифуркации, тихоокеанского рубежа. Когда не хочется больше подсесть к первому попавшемуся человеку в Олимпийском парке, кормящему голубей свежим багетом, и попросить выслушать о том, как все плохо. Хочется просто — подсесть. Чонгук умненько считает, кутаясь в свой покоцанный жизнью полосатый шарф, что пытаться что-то делать бессмысленно — сознательно складирует все теплые вещи куда подальше, носит вечно промокающие от снега кроссовки на тонкой подошве и потом так громко смеется над собой же, что настолько все получается подростковым максимализмом. Кричит в пустоту, что эй, Чон Чонгук, тебе сколько лет для таких выкрутасов? Совсем в жалости к себе утопился? Не стыдно? Перед собой — не стыдно? Но нихрена не меняется. Точнее — нихрена Чонгук в своей жизни менять не хочет. Сто метров от дома до остановки, на остановке шмыгать носом — Чонгук, естественно, заболел, но трату на лекарства считает бессмысленной — все еще то самое, что эту зиму Чонгук переживать не собирается, и выкурить одну бонусную для поднятия настроения, потом перебежками от автобуса до корпуса, от корпуса до автобуса. Как-то в деканате случайная девочка в очереди рассказывает ему о том, как легко забрать документы из их университета. Одна подпись, чтобы все закончить. Чонгук думает над этими словами еще неделю. Юнги, поднимающийся к себе в квартиру, почему-то совершенно не удивляется. Ни тому, что Чонгук глупо решает повыпендриваться подростковым самоуничтожением — своими вечно мокрыми летними суперстар и хриплым голосом из-за разболевшегося горла, ни тому, что Чонгук уже бог знает сколько времени сидит на лестнице у его площадки и стучит зубами. — А ты не глупый, да? — риторически спрашивает Юнги. Его голос эхом разлетается в тишине подъезда, и это делает Чонгуку в несколько раз больнее. Как будто эхо многоэтажки разносит этот простой вопрос — не глупый, не глупый, не глупый? Как Каин убил своего брата Авеля, как Давид одержал победу над великаном Голиафом, после поединка отрубив его голову, как Иеффай принес в жертву свою единственную дочь. Что они чувствовали, когда их жизнь звенела на своем пике? Юнги поднимает Чонгук за плечи. Тот почти не сопротивляется, сам оттряхивает пыльные ладони от скопившейся на ступенях людской грязи. — А ты знаешь, что существует такая трактовка креационитической теории создания мира, где каждый человек — это трупоед, которых случайно расплодил Бог? — Чонгук слегка посмеивается, переминаясь с ноги на ногу. Юнги безмолвно прокручивает ключ в замке. — И я сейчас не про поп-культурную тенденцию, когда каждый второй неофициально вступает в юнит Гринписа, голосует на чейндже за петицию отменить воздушные шарики и репостит себе в истории худого белого мишку. Мы — тараканы, которых не планировали. Юнги, сбрасывая ботинки, смотрит на улыбающегося Чонгука с нелепым снисхождением. Чонгуку от этого взгляда хочется удавиться, либо сильно-сильно поругаться. Закричать — да хватит меня жалеть! И расплакаться на пороге, стоя в мокрых носках. — Если ты сейчас прозрачно намекаешь, что Тэхен — гнида, то я сделаю вид, что не понял. На дерьмовый цинизм и самоиронию сил совершенно не находится. Разве что Чонгук невзначай думает — заплакать было бы совершенно, совершенно унизительно. И быстро крякает: — А я не глупый, — промаргивается, — да. Да. Юнги перестает комментировать происходящее, кутает Чонгука в плед, поит какой-то разводимой и ужасно безвкусной бурдой, и весь воздух прямо смердит его молчаливым — я тебе говорил, я предупреждал, но ты не слушал. Чонгуку тухло немного и слезы все еще искалывают глаза. И немного хочется, чтобы хоть кому-то было не насрать. Хотя бы на то, что Чонгук не собирается переживать эту зиму.