With you infinity

— Прости, - говорит Хосок. На нем распахнутая ветровка под камуфляж и носки в зеленый горошек. — Но я встретил своего истинного. Юнги глупо смотрит на эти его носки, торчащие из-под черных брюк-бананов. Между зеленым горошком летают маленькие авокадо, принт в целом своем чересчур вырвиглазный, но Хосоку нравятся вещи, которые притягивают внимание. Как, например, его коллекция цепей с разноцветными бусинами. Или как носки эти дурацкие — у них совершенно неинтересная история появления. Они с Хосоком выбирали обувь в «West Phallik», Юнги взял себе очередные безбрендовые кроссовки — принципами про корпорации и монополию — а Хосоку понравились кожаные тапки. И он так радостно заявил: «Хочу сразу же переобуться, но у меня ужасно скучные носки!». Юнги, помнится, ворчал, что у Хосока пропеллер в заднице и ему невозможно не усложнять, но сам выбрал эти зеленые убожества на кассе и оплатил в подарок. И теперь Юнги смотрит на эти носки. Просто — смотрит. Слишком поздно замечает, что Хосок держит его за запястье, руки холодные, кажется, что дрожат. Тремор передается Юнги. Но Юнги смотрит. На носки в зеленый горошек. — Юнги, — зовет Хосок, дергая пальцами кожу, — не молчи, пожалуйста. Юнги не знает, что сказать. Что в таких случаях говорят. Не уходи? Не уходи, Хосок, потому что ты был единственным живым элементом в моем мертвом существовании, а без тебя я — хочешь верь, хочешь нет, — без тебя я задохнусь, лягу и не найду силы встать, потому что я уже не знаю, как это, чтобы тебя не было? Так сказать? Звучит жалко. И мерзко. Или играть в жертвенность. Уверенно кивнуть — желаю счастья. Удали мой номер навсегда. Мы оба знали, что рано или поздно этот момент постучится в дверь. — Что ты хочешь услышать? — спрашивает Юнги. Хосок несуразно и резко отпускает его запястье. Словно неосознанное — отбросить печаль, отринуть горе, сложить бремя — и пожимает плечами. Юнги понимает, что все еще смотрит на хосоковы зеленые носки только тогда, когда сам Хосок дергается так, словно его ранили. И Юнги поднимает взгляд. Странно смотреть на Хосока после слов, произнесенных вслух за последние десять минут, будто кто-то разом перечеркнул все прожитые вместе три года одним своим существованием. Просто тем, что родился. Тем, что научился дышать. Тем, что решил появиться на этом свете рядом с Хосоком, сломать чей-то мир по дефолту, даже не осознавая проблемы. Юнги не чувствует свалявшегося кома печали — и в этом есть своя проблема. Юнги хочет взять канистру с бензином и спалить всю квартиру — вот это проблема оказывается на порядок весомее. — Ты неисправим, — посмеивается Хосок. Его голос слегка хрипит, словно он начинает простывать. У глаз собираются мимические морщинки от улыбки, раздающейся вширь. — Я люблю тебя за это. «Я люблю тебя» — самое жестокое, что мог сказать Хосок напоследок. И Юнги уверен, что ему ни на секунду не жаль. Человек, который патологически не может фильтровать слова градациями «можно» и «нельзя» никак не способен понять, что все происходящее, все, что еще произойдет, убьет Юнги в ничтожную пыль. Но Юнги молчит. Не потому, что ему нечего сказать, и не потому, что трахею своди судорогой так, что пережимает кислород. Иногда легче ничего не говорить. — Ну. Пока? Хосок нелепо машет на прощание широко раскрытой ладонью. Топорщит пальцы. Юнги опять смотрит на его носки в зеленый горошек. Говорит: — Пока. И закрывает дверь.