With you infinity

В рефленом стакане разбавленный кислым вишневым соком Эверклир. Намешан вместе с клейстерными блестками — красными и голубыми. По ушам бьет засемпленный даунбит с громкими вставками глитчкора, из-за чего создается впечатление землетрясения. Из-за этого тошнит в два раза сильнее. Чимин хочет пойти поблевать съедобными блестками в сифозный клубный туалет, но вместо этого запивает стоячий ком в горле еще одним глотком, мерно перемалывая на зубах мелкие ошметки — кто, блять, вообще посчитал эстетичным добавлять в коктейли эту бурду? В свете случайных цветных прожекторов Чимин видит свое отражение в полупустом стекле — на несоображающую голову хочется информативно спросить у человека, размазанного перспективой рельефов по стакану с градусным дерьмом, что, ну как. Ты там как, Пак Чимин, доволен своей жизнью? На языке слишком много красных блесток, на вкус как прах, по ощущениям — блевать и плакать. И от одного, и от второго Чимин категорически устает за последние три месяца. Игнорировать самого себя в душной потной толпе получается по крайней мере старательно, игнорировать Намджуна не получалось в принципе никогда. И не получится — тоже никогда, вот этим максимализмом, зацикленностью жизни, очень тупо, но правда. Была бы возможность отмотать пленку, сделать репит прошедшего с уже имеющимися сведениями, сыграть Марти Макфлая из «Назад в будущее». Хоть на секунду подержать эту данность — изменить все с самого начала. Чимин бы отдал все за эту надежду. Ведь если бы, возможно, Чимин сделал все по-человечески с точки отсчета, хоть какая-то часть моментов эффекта бабочки повернулась иначе. И мысль, как бы Намджун отреагировал, признайся ему Чимин в своих больших и раздраенных грехах низшего существования, ущемляет сильнее прочего, потому что на девяносто девять и девять процентов — никак, мог бы растеряться от неожиданности, в остальном ему эти чиминовы проблемы… Поблевать лучше пойти до того, как его затолкают в такси, заказанное пятнадцать минут назад, и на счетчике простоя там наверняка уже набежало больше, чем они могут себе позволить тратить за вечер, даже если скинутся. Последнюю неделю Чимин ощущает себя стоически наполовину подвешенным на праздничной мишуре предстоящего Нового года, и, кажется, что это начинает походить на виток бытовой депрессии. Но остальные вроде не замечают изменений — значит, ничего серьезного, выкарабкается. Первые дня три Чимин еще устойчиво медитирует на открытый диалог, задрачивая перечитывать и без того отпечатанные на сетчатке глаза сообщения, ловит себя на тухлой мысли нагадить еще сильнее. После всего устроенного Намджун даже картинно выходит из общего чата компании — говорит, спасибо, Чимин. И исчезает. Остается только перечитывать — личные сообщения, местами сопливые, местами вранье. Вот, например, Чимин двадцать шестого августа пишет Намджуну: «сори трубку не взял, ходим тут с девчонкой по парку аттракционов, лотте ворлд, сечешь». Намджун отвечает «секу». Но вместо аттракционов с девочкой Чимин ширяется разбодяженным оксибутиратом у старых друзей, с которыми божился, что никогда и ни за что снова. Или в октябре — Чимин оставляет висеть свой глупый вопрос «почему не отвечаешь?» в их диалоге. Намджун усердно игнорирует четыре дня, потом отходит, конечно, возвращается. Исправляется. И перестает бороться. Чимин перечитывает все. Скролит вверх-вниз, глаза болят, мозги тоже. Хочет добить — написать саркастичное «ну, как ты там?» или «звони что ли, когда перехочешь ссориться», а к последнему приклеить печатью счастливый улыбающийся смайлик. Ведь тут так много смешного. Но только — зачем оно все? Но Намджун все такой же красивый. Во взгляде Чимина — гребаный идеал. Он смеется с чего-то невообразимо не, и Чимин как обычно невпопад ловит себя на этой дурной мысли, что любит его. Ким Намджун все такой же не судьба, такой не судьба транслитом, прописью, белым флагом, и об этом точно нельзя никогда и ни за что забывать. И Чимин не забывает. В такси душно и жарко, жить в одном городе с Намджуном, в принципе, тоже как-то душно, Чимин прикрывает тяжелые веки, чтобы затошнило сильнее прочего и все ненужное перестало лезть в голову. Уйди ты уже, господи, уйди-уйди-уйди. Но образы становятся лишь четче, гораздо более яркими и живыми: как бы оно было, если бы. На ухо бурчат что-то про не засыпай, сейчас твоя высадка. Чимин открывает глаза и хочет сдохнуть. Когда в глушащей тишине третьего часа ночи остается на улице один, распахнув выпендрежную косуху с кричащим вышитым красным драконом на кармане, думает, как хорошо было бы свалить сейчас домой. И проебывается: мимо жизни, мимо смысла, мимо понятия «дом», подъезд которого за спиной. Ощущение безмерной нуждаемости в груди распирает в кашу все остальное — Чимин врет хотя бы сам себе, что это все очередная стадия алкогольного опьянения, пытается сыграть в амнистию, размазывает по губам оставшиеся блестки ватным языком вместе со своей гордостью. С карты списывают деньги, кажется, он тратит последнее, выделенное родителями на этот месяц. Поездка была комфортной? Пять звезд. — Я в говно, — с порога предупреждает Чимин, буквально проталкиваясь в чужую квартиру. Громко хлопает замок, по привычке один поворот защелки, за столько времени выученная траектория. Намджун как будто не спал. Чимин читает каждый вопрос, вставший ребром в сгущающемся молчании, но ни на один из них ответов нет. И пожалуйста, не надо просить. Куртка балластом спадает к ногам, отброшенная на пол, колокола звенят по тебе, Чимин. Пан или пропал такая бредовая хрень, когда перед ним Намджун — домашний, живой, отчетливо не понимающий — сдохнуть надо было еще на моменте, когда его тормошили в такси. Два шага — километр. Чимин сгребает Намджуна руками настолько, словно пытается вдавить их ребра друг в друга, срастись в одно дерево скорби, и этот душный момент самое интимное, что между ними было, Чимин уверен. Прижимает к себе, утыкаясь холодным носом в шею — дышать, пока дают, пока не отталкивают. И это такая страшная секундная иллюзия принадлежности. Просит еле слышно, про пьяных отговорка для детей, плевать: — Пожалуйста, поверь мне еще один раз. Намджун даже не дергается. И Чимин выдыхает прямо ему в шею, касаясь губами стрекочущей сонной артерии — красные блестки словно печать позора, тебя заклеймили в отряд большой маленькой лжи, которую придется перетерпеть. Чимин сжимает руками плечи, сминает фланелевую рубашку под ладонями, организм бросает в тремор, все еще неумолимо хочется блевать и плакать, и просить Намджуна — еще раз, еще разок! Постоим так еще хотя бы мгновение, хорошо? — Чимин, — как-то осторожно повторяет Намджун. Словно хочет выпроводить, но не знает, как сделать это без боли. Намджун вообще ужасно хороший — точно не для этой вселенной. — Не ненавидь меня за это, — повторяет Чимин. — Да? Намджун вплетает свои пальцы в чиминовы вытравленные краской волосы и, кажется, хочет отпинаться от него, как от грязной дворняги. Невпопад с действиями говорит очень строгое и серьезное: — Ты меня убьешь. Убиваешь. Понимаешь ты это или нет? Чимин хрипло смеется. Цепляется носом за кадык. Смех больше похож на бульканье и рвотные позывы, чем на что-то светлое и прекрасное. За такой смех точно не захочется убивать. Или умирать. Но Чимину все равно, он противный и мерзкий, а их отношения ужасная ошибка, которую они осознавали каждую секунду, с самого начала. Намджун все такой же не судьба, как и в тот момент, когда подсел в лекционной. Чимина ломает по новой. Ломает так, как не ломало уже тысячу лет. Ломает всеми неделями глухой безнадежной тоски. Жизнью этой мерзкой, своей, паскудной. Собачьей. Псина. — Я скорее умру, чем убью тебя, — булькает Чимин. Кажется, готов блевать на пороге. П-с-и-н-а.