Поймай меня, если сможешь

      Келлан не мог смотреть ни на что иное, кроме как на эти ужасающие руки. У дока были длинные пальцы, широкие кисти и длинное предплечье. В Форксе редко можно встретить кого-то с загаром, однако у этого человека цвет кожи казался не просто светлым, а болезненно бледным. Наверное, все дело было в тяжелой работе хирурга, бессонных ночах, в перекусах, заменяющих нормальную пищу. Это молодого следователя волновало сейчас меньше всего; а что было более пугающим, так это темно-синие перчатки, облачившие руки его врача. Ужас детства был связан именно с этим — униформой.       Тогда, будучи ребенком, он еще не мог понять этот первородный страх; осознал лишь позже, в последний раз, когда видел отца и мать, сразу перед тем, как отключиться. Он видел такие же руки врача, подносившему к его телу шприц с иглой, когда кто-то посильнее держал его за плечи, прижимая к кровати. В тот день его хотели усыпить как неугодного щенка, и у них бы все получилось, если бы у кого-то не проснулась совесть.       Воспоминания не отступали, и в теле волны страха и сожаления, обиды и злости уже давно расплескали по той броне, которую Келлан возводил в своей душе чуть ли не с того самого дня, когда он попал под опеку бабушки, а после ее кончины — в приют. Он всегда пытался казаться жизнерадостным ребенком, а затем и юношей, веселым, берущим от жизни все с горстью. Но сейчас не было более сил сдерживаться.       Чарли сдавил его плечо еще сильнее, жестко надавил на него, чтобы Келлан опустился на кровать. Последний безвольно поддался, хотя паника внутри него бушевала, все первородные рефлексы будто кричали: «Беги отсюда, дебил, они закончат то, что не успели в тот раз!». Тело все еще било ознобом, на глазах наворачивались слезы. Келлан, пока Чарли отвернулся, смахнул их грязным рукавом рубашки, а затем опустил взгляд в пол, словно прячась ото всех. Ему все равно не сбежать, сил почти не осталось, ноги и вовсе казались ватными. Он находился в сознании только из-за адреналина, которого в крови было больше, чем глюкозы. Пообедав хоть раз за сегодня, Келлан бы уже прописал себе беспокойный сон в самом неожиданном месте. Иногда голод бывает не столь вредным, как некоторые полагают.       Док подошел ближе, по позвоночнику Келлана пробежали мураши, он неприятно вздрогнул, словно от разряда электрического тока.       — Ты замерз? — тихо произнес врач, и шумно развернул первый лист медицинской карты, а затем закрепил его на планшетке. — Тебе дать одеяло?       — Нет, спасибо.       — Чарли, не хочу тебя напрягать, но, может, ты поставишь чайник в ординаторской? — док снова отошел, и Келлан украдкой посмотрел на этих двоих. Шериф стоял у окна, с любопытством наблюдая за происходящим, и в то же время выглядел он как-то задумчиво, отстраненно. Док же был расслабленным, спокойным, с его лица все еще не сходила полуулыбка, а в глубоких карих глазах плясали отблески ярких ламп. Кудри его волос, еще немного влажные, но все такие же легкие, весело пружинили при ходьбе. Пожалуй, будь доктор Каллен сейчас не в голубой хирургической робе, он бы больше располагал к себе, нежели запугивал. Его голос казался Келлану очень мягким и добрым, но отнюдь не успокаивающим, нет, скорее упрекающим. Пожалуй, на фоне доктора шериф казался слишком неотесанным, что ли. У последнего тоже были волнистые волосы, но спутанные, казались жесткими коричневыми колючками, нежели ласковым хлопком. И форма смотрелась весьма серо, если сравнивать с врачебной светлой сорочкой. В общем-то сравни начищенного после операции врача с любым другим зевакой, последний явно казался бы в проигрыше. — Там не должно никого быть. Извини, что прошу тебя об этом, я так устал, да и вам двоим сладкий напиток сейчас уж точно не помешает.       Чарли кивнул, кинул последний взгляд на Келлана, трясущегося на кровати, взял ключи из рук доктора Каллена и поплелся прочь. Карлайл проводил его до двери и, удостоверившись, что Чарли найдет по коридору ординаторскую, закрыл замок на щеколду.       — Думаю, так нам никто не помешает.       Келлан сглотнул. Ему только что обрезали путь к отступлению. Оставалось лишь окно, которое явно открывалось лучше, чем застарелая щеколда, но и прыгать со второго этаже не было желания.       — Встань, пожалуйста. Хочу сначала спину и шею осмотреть. И сними рубашку, — док подкатил к себе ближе стул на колесиках, сел на него и принялся переписывать данные с медицинской страховки и удостоверения Келлана в медицинскую карту. Он почти не смотрел на своего пациента.       Келлан встал с большим трудом, его ноги подкашивались. Было ощущение, будто он проседает вниз при каждом своем шаге. Но ноги еще полбеды, пуговицы на его рубахе — вот, где затаилось настоящее зло. Он расправлялся с ними, как ему показалось, уж очень долго, под тихий треск старых часов с маятником, расположенных у врачебного стола и шорох ровного тихого скольжения ручки о гладкую бумагу. Иногда доктор останавливался, будто вспоминая, что хотел написать, а затем продолжал. Его дыхание тоже было тихим, еле уловимым, особенно в сравнении с учащенным и прерывистом дыханием Келлана. Следователь старался абстрагироваться от всех окружающих его звуков, но, тем не менее, он все равно иногда отвлекался на них.       Кое-как покончив с пуговицами рубахи на планке вдоль тела, он намеревался приступить к рукавам, но ровный тембр голоса его прервал. Келлан посмотрел вперед и тут же попятился назад, чуть ли не запинаясь о кушетку. Доктор Каллен уже не сидел в паре метров от него, а стоял прямо напротив. Но Келлан не слышал ни звука падающей на стол планшетки, ни шагов. Врач будто телепортировался на то место, где сейчас стоял. Док был высоким, плотным, сантиметров на пять выше шерифа, и более чем на пол головы выше самого Келлана. Сейчас на его лице уже не было улыбки, он был сосредоточен, но спокоен, не таким нетерпеливым, как полагал Келлан. Он достал из кармана своей хирургической рубашки стетоскоп, и, надев его, приложил к груди Келлана, придерживая парня за плечо, чтобы тот не двигался, а ровно стоял. Док смотрел прямо на пациента, не сводя взгляда, жутко становилось вдвойне.       — Постой пока тихо. Дыши как обычно, — док учтиво посмотрел куда-то вдаль. Келлан попытался выровнять дыхание или же успокоиться. Он подумал о том, что его могло бы расслабить, но на ум приходила только его кровать и подушка, теплый душ. Ему пришлось представлять в ближайшее время, какая наволочка на подушке будет особенно приятна; однако он пришел к выводу, что в его состоянии ему будет достаточно просто горизонтальной ровной поверхности и тишины. Доктор обошел его, встал сзади, стало более жутко и неловко. Он продолжал слушать его сердечный ритм и дыхание.       Закончив с этой процедурой, док ничего не сказал, убрал свой прибор в карман и потянулся за планшеткой. Келлан подумал, что сейчас его направят на кардиограмму — это ведь ненормально, что сердце так сильно бьется. А этот врач, он наверняка в душе смеется над ним, считает неудачником и мамочкиным сыночком, который боится такой ерунды как медосмотр. Парень почувствовал, как щеки начинают пылать от стыда, ему так не нравилось казаться слабым, а больница всегда являлось местом, где даже сильнейший наибрутальнейший человек выглядел не храбрее слизняка. Куда уж там он — тот, кто не в силах перебороть детские страхи. Невозможно чувствовать себя личностью, когда кто-то строго просит тебя раздеться, а потом вытворяет всякие непристойности, даже забыв просветить пациента о причинах и намерениях таких действий. И будь у тебя даже высшее образование в области медицины или ученая степень, когда к тебе приближается врач, почва под ногами уходит тут же.       Келлан трясущимися руками расстегнул обе пуговицы левой манжеты рукава. Он собирался заняться пуговицами второго рукава рубашки, но док, видимо устав ждать, перехватил его руку и сам их расстегнул. Он ничего не сказал, только подмигнул и улыбнулся. Вроде и дружеский жест, но для Келлана это казалось сродни заигрываний Фредди Крюгера. Док придержал рубашку, пока парень ее стаскивал, а затем бережно повесил ее на спинку кровати, подальше от Келла.       — Сейчас шея болит? — тихо поинтересовался доктор Каллен, аккуратно проводя пальцами по выступающей цепочке позвонков молодого детектива. Не заметив никаких реакций на легкое нажатие, он принялся пальпировать шею сильнее. Руки дока были твердыми и холодными, знобить от такого прикосновения начало сильнее, но Кел ничего не сказал по этому поводу, предпочел учтиво промолчать. Ему и без того было жутко.       Шея не болела, но каждое надавливание усиливало головную боль чуть ли не до жжения в глазах. Келлан зажмурил веки, тихо ответил, что шея его не беспокоит, а затем ощутил настойчивое твердое касание вдоль спины. Когда руки доктора коснулись поясницы, парень неожиданно даже для себя простонал от острой резкой боли. Касание руки доктора тут же прервалось, а затем вновь возобновилось, но уже слабее. Кел попытался посмотреть, в чем было дело, но док попросил его не двигаться, стоять ровно, снова придерживая рукой за плечо. Острая боль прошла, но тупая и ноющая преследовала его еще несколько минут, кажется, на спине и впрямь началось воспаление, только Келлан не понимал по какой причине. Ему и не хотелось понимать сейчас, он был слишком измучен. Когда со спиной было покончено, док снова встал перед Келланом, принимаясь осматривать торс. Он провел рукой сначала вдоль ключиц, затем вдоль груди, пальпируя область ребер. Его движения были одновременно твердыми и холодными, но в тоже время аккуратными. Каждый раз, когда пальцы дока приближались к кровоподтекам, он сбавлял темп и глубину надавливаний, сначала чуть ли не до легкого поглаживания ладонью, затем чуть настойчивого, но не сильного надавливания пальцами. И всякий раз он переспрашивал об ощущениях, о боли и ее характере.       Келлану пришлось довольно долго стоять, даже сердце перестало биться так часто, а некогда горящие кончики пальцев стали ледяными. Его клонило в сон, предметы вокруг него больше не казались статичными, они будто кружились. Кровь отливала от головы, все мрачные мысли начинали притупляться. Он решил прикрыть глаза, подумал, что так сможет немного расслабиться: он не будет видеть манипуляций, вытворяемых с ним врачом, яркий свет перестанет настойчиво бить по усталым глазам, да и энергии он немного сэкономит, если не будет пытаться отвести взгляд куда угодно, только чтобы не видеть эти руки. Но стоило ему лишь чуточку прикрыть глаза, как его строго спросили, будто он заснул на уроке:       — Келлан, в чем дело?       — Ни в чем, — буркнул Келлан и открыл глаза, сразу же поморщившись от яркого света. — Слишком ярко.       — Потерпи, можешь сесть на кушетку.       Кел помялся на месте. Ему было неудобно стоять без рубашки, хотелось натянуть ее и застегнуть по самое горло, но пока ему не позволяли. Говорить с лечащим врачом уж очень не хотелось, мало ли, вдруг тот разозлится и их осмотр затянется на продолжительное время. Но и перспектива поддаться, изображая из себя робкую первокурсницу, была ему неинтересна. Келлан потянулся за рубашкой, но наклонился, пожалуй, слишком сильно, быстро и неловко. Его повело в сторону, он попытался восстановить равновесие, выставив ногу вперед, но, запнувшись о стул, полетел на пол. Ледяная хватка хирурга чуть ли не в сантиметре от пола спасла его от падения плашмя о кафель. Доктор осторожно толкнул его на мягкую кушетку, но предплечье руки не опускал, а лишь развернул к себе той стороной, где отражались стыдливые отпечатки недавнего падения со стула — четыре разноразмерных пореза стекла и раздутая от воспаления плоть.       — Пока не одевайся, — док отложил карту с ручкой, подкатил к кушетке свой стул, но пока на него не садился. Его тонкие пальцы словно сдавили голову Келла, а затем скрылись среди его тонких мягких волос. Док осторожно перебирал пряди одну за другой, выискивая следы повреждений, осторожно надавливая пальцами в самых неприятных для парня участках — те, что болели больше всего.       — Голова сильно болит? — Карлайл отошел в сторону, сел на стульчик и снова перевернул лист карточки.       Келлан сразу не понял, как ответить. Ему не задавали вопроса: «Болит ли у тебя голова?», — а, значит, чтобы он не ответил, он все равно уже спалился, что голова болит, что он ей хорошо треснулся пару дней назад. А еще рука болит, спина болит. Весь Келлан превращается в один большой комок боли. Но скажи он сейчас это врачу, его оставят в больнице на долго, запрут в палате и будут раз за разом тыкать в него иголки, таскать на процедуры. Нет уж, спасибо, но Келлу и дома в кровати будет хорошо. Тихо и спокойно.       — Келлан? — чуть громче обычного переспросил доктор Каллен, прищуриваясь смотря прямо Келлану в глаза. Кто из них следователь на этом допросе надо еще решить.       «Да, пиздецки сильно, болит голова! Сейчас глаза из орбит выпадут», — подумал про себя Келлан.       — Терпимо, — произнес парень вслух и тяжело вздохнул.       — Понятно. Тогда не буду тебе давать анальгетики, скажешь, когда боль станет сильнее, — он поставил твердую точку в карте и отложил ее на тумбочку. Затем пододвинул ближе такой же передвижной маленький столик, поставил его к кровати, и начал распаковывать пакет со шприцем. — Я возьму у тебя кровь для анализа, хочу удостовериться, что рана на руке не вызвала сепсис.       Док достал из другого пакета жгут на пластиковой застежке, закрепил на плече Келлана и велел качать кулаком кровь. Сам же распаковал спиртовую салфетку и, обильно протерев ей мягкую кожу, осторожно ввел иглу в набухшую вену, медленно потянул поршень шприца вниз. Кровь текла неохотно, она была густой, темно-бардового оттенка. Парень почувствовал, как его начало мутить, тело словно ледяной водой облили. Мозг вот-вот намеривался отключиться от вида собственной крови, но иглу убрали быстрее, чем тело Келлана взбунтовалось на преднамеренное насилие.       Карлайл перевязал кровоточащую царапину бинтом в три оборота и приказал посидеть спокойно пару минут, чтобы кровь остановилась. Затем он выбросил салфетку и упаковки, убрал шприц с образцом крови в герметичную тару, и подвинулся снова к пациенту, уже со скляночками и бинтами.       — Я сейчас осмотрю порез на щеке, промою его физраствором от остатков пороха, а затем наложу повязку. Зашивать будем позже после рентгена и томографии головы. Также придется сделать тебе ультразвуковое исследование почек. У меня есть основания полагать, что удар от застрявшей в твоем бронежилете пули мог привести к сильному ушибу. Если все будет в норме, то отпущу тебя домой, — фраза про дом не могла не радовать Келлана, он не желал тут оставаться, ему надоело чувствовать, как все его тело содрогается дрожью, как ему тяжело дышать от паники, что уж там говорить, ему было даже тяжело расстегнуть пуговицы на рубашке. Однако он все еще видел, как Карлайл набирает в новый шприц жидкость, подносит к его лицу вместе с чистой салфеткой.       Его воспаленное сознание снова разыгралось. Некогда затихшее сердцебиение нарастало темпами с новой силой, пальцы рук и ног затряслись. В тот раз, в последний день с семьей, врач приближался к нему так же. Его держали, пытались усмирить, успокаивали, что все хорошо, что он пойдет домой совсем скоро, после «небольшой операции». Операции для Тима. Операции по пересадке сердца. В тот день в больнице также ярко горел свет, дверь палаты была закрыта. Мамы и папы не было рядом, не было рядом и Тима. Келлан был один на один со своим врачом и крепким медбратом, или кем-то вроде него. Они не были в настоящей больнице, они находились в здании, оборудованном как больница и оказывающем частные медицинские услуги, некоторые из которых оказывать было незаконно.       Когда доктор приблизился к телу со шприцем слишком близко, когда он почти что развел неровные рваные края раны, Келлан одёрнулся назад, подвинулся к спинке кровати, стащил свою рубашку и встал, отойдя немного назад. Он больше не чувствовал ни озноба, ни усталости, видел перед глазами только «тот самый день». Даже палата больше не казалось той, какой она была изначально, выглядела серой, бесцветной. Дыхание начало сбиваться сильнее, в животе будто все перевернулось.       — Извините, но я не могу оставаться. Со мной все нормально, я дальше сам разберусь, — Келлан видел, что Карлайл ничуть не опешил от такой реакции, лишь отложил свои инструменты и также осторожно встал со своего стула. Кел подошел к двери, попытался открыть задвижку, но с первого раза она ему не далась, он попробовал снова.       — Вернитесь на кушетку, детектив, — твердо произнес врач где-то совсем поблизости. Сердце Келлана пропустило удар, терпеть такой зашкаливающий сердечный ритм становилось все тяжелее, хотелось полежать, но даже заснуть вряд ли удастся. Ручка двери не поддавалась. — Кажется, вы себя не очень хорошо чувствуете, мы с этим разберемся.       В голосе доктора пробивались нотки нетерпимости и упрямства. И это было странно. Политика медицины в Америке нацелена на предотвращение всех возможных рисков — проще дать пациенту то, что он хочет, чем стоять на своем. Не хочет принимать препараты или лечиться — пускай, только возьмите с него расписку об ограничении ответственности со стороны врачей за лечение. Но, кажется, в центральной больнице Форкса действовала иная практика.       Келлан отошел от двери, док стоял рядом с ним, но не останавливал пациента и не помогал ему. Уголки его губ медленно ползли выше, хотя было похоже, что он не желал улыбаться или радоваться несчастьем своего пациента. Он был хищником, загнавшим добычу в угол, ему это нравилось, но он не собирался об этом заявлять. Ему проще стоять и, скрестив руки на груди, ожидать, пока его жертва не поймет, что сопротивляться смысла не было.       — Мне правда лучше уйти, — жалобно простонал парень, смотря с безысходностью на доктора, будто умоляя его открыть дверь. — Я подпишу все документы.       Перед глазами возник образ отца — высокого и тонкого, как кипарис. Последние лет пятнадцать Келлан не мог вспомнить его голос, но теперь он эхом раздался в его голове. Сильный и строгий, властный и неумолимый. Голос, от которого замирают даже мурашки, останавливается на мгновение сердце и дыхание. Именно этот голос — последнее воспоминание о семье. И что же тогда сказал отец? «Не будь тряпкой, сын! Из-за твоего эгоизма может умереть брат!». А затем звонкая пощечина прошлась по его лицу в туалете того здания — фальшивой больницы. В тот день Келлан плакал в последний раз, плакал от отчаяния и безысходности, закрывшись в кабинке туалета, пока кто-то не выдернул его оттуда и не потащил за руку готовиться к операции. Отца уже там не было, были только врачи и средний медперсонал — звери, готовые ради денег разобрать ребенка на части. И сейчас рука врача, легшая на его спину в знаке утешения, воспринималась искаженно — как та рука, вытащившая маленького его из кабинки туалета и потащившая на верную гибель. Безмолвно и совершенно бессердечно. Келлан попытался отстраниться, но доктор Каллен крепко обнял его своей рукой, и успокаивающе погладил по плечу. Это противоречило всей врачебной этике, Келлан точно знал, но именно этого ему сейчас не хватало.       — Успокойся, ты же взрослый мальчик. Я не сделаю ничего плохого, ты же знаешь, — успокаивающе произнес Карлайл и тихо повел Келлана обратно. — Не стоит бояться, не забывай, что в коридоре полно полицейских и даже шериф тут.       Последняя фраза была лишней, но Келлану будто удалось очнуться от воспоминаний, от обиды на семью. В тот день, последний день с его настоящей семьей, когда наркоз уже брал свое, когда он проваливался в сон, но еще слышал как врач, которого он считал добрым стариком, раздавал приказы его раздеть и помыть, рассказывал, как они намеривались его резать, Келлан все же услышал голос своего спасителя, его громкие, почти что крик, слова: «Всем отойти от ребенка!». Шум и вопль раздался по палате и перед его лицом тогда возникла огромная рука в черной перчатке. То была рука бравого полицейского, который спас его от смерти и разлучил с семьей.       И сейчас, пока в больнице находились полицейские, ему и впрямь становилось лучше.       Но об этом было проще думать, чем действительно воплотить в реальность. Есть различные фобии, начиная от банальной, присущей каждому — боязни смерти, ложной жизни (танатофобии), заканчивая боязнью пуговиц (боттиафобия). Келлан много времени уделял психоанализу, такой уж удел одинокого человека. Он много читал медицинские книги, даже ходил на тренинги, только вот толку от этого не было. Страх — штука неумолимая, она то запрячется за маской гордости, то вылезет из глубины души. Со страхом можно сражаться, можно делать то, что тебя пугает, можно казаться бесстрашным, но это никак не поможет избавиться от страха навсегда.       Его усадили обратно. В этот раз доктор не спешил брать раствор, вместо этого он прошел к тумбе, позади самого Келлана, а затем вернулся, также бесшумно, как и всегда. Он стоял рядом, лишь смотрел на него, может быть тоже чего-то боялся, но вряд ли издевался. Он казался чересчур благородным для этого.       — Уколов тоже боишься? — произнес доктор, кивая в сторону приготовленных для обработки раны медикаментов. — Вроде неплохо держался, пока я кровь забирал. Потерпишь еще немного?       Келлан кивнул, хотя перспектива вновь сражаться со страхом его не устраивала. Ему было тошно даже смотреть на стол, хотя он прекрасно понимал, что шприц без иглы, что им просто промоют рану, им было невозможно убить.       — Ладно, доверься мне хорошо? Я знаю, что тебе непросто. Просто закрой глаза и посчитай, допустим, до ста. Хорошо?       Келлан прикрыл глаза, но рефлекторно опустил голову ниже, словно обороняясь. Вокруг него стояла тишина, нарушаемая тиканьем часов и треском длинных ртутных ламп. Он вздрогнул, когда снова ощутил холодное прикосновение к коже, но глаза не открыл, сидел тихо, почти не шевелясь. А затем он почувствовал боль, но не в щеке, нет. Кожа в плече порвалась от настойчивого соприкосновения с иглой, а затем холодная жидкость была впрыснута в кровоток. Это произошло быстро, Келлан среагировал, когда док уже отправлял шприц в урну, а к оголенной части руки прикладывал спиртовую повязку на хлипкий пластырь. Келлан не слышал ни звука открывающегося колпачка шприца, ни хруста ломающейся ампулы.       — Прости, но если тебе тяжело от простой промывки, то на рентгене станет и вовсе плохо, — доктор говорил спокойно, без ноток сожаления в голосе. Он не боялся, что о его квалификации могут возникнуть вопросы, будто делал так не в первый раз, не намеривался прекращать и дальше. — Не буду мучать ни тебя, ни себя. Когда проснешься, мы с тобой обсудим твое лечение, а потом ты сразу отправишься домой, а пока отдыхай.       Келлан почувствовал, как краски вокруг начали притупляться, обстановка становилась менее яркой. Даже настойчивый свет лампы не казался таким уж невыносимым. Он зевнул, впервые за сегодняшний вечер, а потом почувствовал, как сердце начинает биться все реже, и реже, и реже. Дыхание становилось более глубоким. Его тело будто подалось вперед, он снова чуть не упал с кровати, но Карлайл бережно положил его обратно, а затем помог закинуть и ноги. Келлан не хотел отключаться, но веки будто закрывал кто-то ему на зло, тело расслаблялось против воли мозга.       Последнее, что он увидел, прежде чем уснуть, надпись на упаковке ампулы — «мидазолам».       Все же, врачам нельзя доверять.