Все мы живем в одной вселенной, Где звезды сталкиваются, а планеты вращаются, Но я отдам свою жизнь, Мне все равно, если будет больно, Ведь я буду любить тебя до конца — Marina, End Of The Earth
Лалльман проснулся за час до рассвета. В палате было пусто и холодно. Его состояние оставляло желать лучшего, синяки потемнели, и в целом Лука не мог даже точно определить, где источник боли. Тупая, тянущая боль кажется была в каждой клетке его тела. Но особенно больно было ноге, когда парень, забывшись, встал с кровати. Он закусил губу и тихонько заскулил. На ноге уже была повязка из эластичного бинта и отёк с большего спал, но боль никуда не делась. Он медленно доковылял до зеркала в палате и скинул больничную рубашку, оставаясь в нижнем белье. Ему нравилось, как синяки выглядят на коже. Засосы — это ведь синяки, верно? Он любил, когда Демори оставлял ему засосы в самых нежных и неприглядных местах. Ему нравилось нажимать на них, чтобы почувствовать эту тупую тянущую боль и вспомнить в каких обстоятельствах был получен этот синяк. Ему нравилось оставлять Элиотту засосы самому. Было что-то практически животное в этом, будто желание пометить территорию. Показать всем что этот человек занят, что есть кто-то, кому он позволяет портить его кожу. Было в этом что-то мазохистское. Но Элиотт не был против, Лука тоже. Их всё устраивало. Эти синяки были не такими. Они не приносили хороших воспоминаний. Только боль. Парень провел пальцами по шее, следы от пальцев, которые пытались задушить ни капли не были похожи на следы от губ. А его тело было похоже на атлас с реками и озерами. Его ноги отказывались его держать, а голова начинала кружиться. Парень вернулся в кровать. Он вспомнил, что не ел уже довольно давно. Лалльман позвал медсестру, и та распорядилась о завтраке. Парень был настолько голоден, что с удовольствием съел даже постную кашу на воде, в которой он был уверен не было ни грамма соли и сахара. Он схватил телефон, чтобы написать Шарлю, но потом подумал, что это может выглядеть странно. С другой стороны, Шарль предложил ему пожить у него, а адреса Лука не знает, сам не доберется, да и Мюнье обещал помочь ему с вещами. В общем, решив, что в этом нет ничего странного, парень написал, что готов покинуть больницу, как только Шарль сможет его забрать. Ответ не заставил себя ждать: «Буду в течении получаса». Споры насчет выписки затянулись. Врач не был полностью доволен состоянием Лалльмана, но Лука упрямо отказывался от дальнейшей госпитализации. Зато Шарль, подъехавший очень вовремя, смог уладить едва не начавшийся конфликт. — Нет ведь ничего такого в лечении, что требует от него постоянного присутствия в больнице? — спросил Мюнье. — Нет, но нужно следовать инструкции, соблюдать режим дня, питание, всё будет написано в эпикризе, — ответил врач. — Я приготовлю документы в течении часа, если вы не передумаете. — Извините? Я готов прямо сейчас уйти отсюда, и забрать документы, когда они будут готовы, — встрепенулся Лалльман. — Мы подождем документы, — улыбнулся Шарль, положив руку на плечо Лалльмана. Он чувствовал себя старшим братом, который пытается утихомирить своего капризного младшего брата. Врач развернулся и ушел, напоследок сказав, что вчера вечером приходил жених Луки, но тот спал. Недовольство на лице Луки сменилось растерянностью, и он отправился переодеваться. Мюнье отчего-то рассмеялся, когда Лалльман начал натягивать брюки. — Смеяться над больным человеком грех, — вздохнул Лука. — Да нет, просто кто-то очень заинтересован в том, чтобы ты остался в больнице, под чутким контролем, — Шарль забавно пошевелил бровями. Конечно у него это получилось не так игриво, как у Элиотта, но Лука понял посыл. — Ну знаешь, под крылышком. — Черт, нет, — рассмеялся Лука. — Не думаю. Он просто выполняет свою работу. — Слишком настойчиво выполняет свою работу. Парень и подумать не мог о том, что у врача есть какие-то личные мотивы, по которым он хочет оставить Лалльмана в больнице. Это немного подняло настроение Луке. Как и выписной эпикриз, который ему вручили всего через двадцать минут. Мюнье только усмехнулся, когда увидел под именем врача наспех приписанный номер мобильного. Он победно взглянул на Луку, который поднял руки вверх, признавая своё поражение. В любом случае, он не был заинтересован. Даже скорее наоборот, внимание врача было чересчур надоедливым. Очень навязчивым и каким-то неуместным. Особенно, когда он выдал Луке костыли и сказал, что тот должен будет обязательно лично их ему вернуть. Лалльман был готов уже прямым текстом послать молодого человека в белом халате ставить кому-нибудь клизмы. Но, вероятно, недовольный взгляд Шарля дошел до цели быстрее, и врач быстренько ретировался. Лалльман гордо доковылял до машины на костылях самостоятельно, отказавшись от помощи. Он назвал адрес, и они отправились в путь в тишине. Когда мыслей в голове Лалльмана стало больше, чем ему хотелось бы он включил радио и попытался переключиться на попсовые песенки, которые там крутили. Элиотт должен быть дома. Их ждет серьёзный разговор. Демори должен понимать, что Лука не останется сегодня. Что скорее всего он не вернётся через неделю, две, а может и через месяц. Но он должен понимать, что он тоже не должен быть один. Лука чувствовал будто он взял на себя непосильную ношу и облажался. Облажался по всем фронтам. Он глубоко вздохнул, когда они подъехали к дому. «Тебе лучше подождать меня здесь», — сказал он Мюнье. Элиотту уж точно не стоит знать, что после всего он пошёл к Шарлю. Практически незнакомому парню, который по доброте душевной предложил ему пожить у него, который заботится о нём уже второй день, делает всё правильно. Лалльман прервал свои мысли, когда понял, что ему предстоит долгий подъём по лестнице. Он попытался сделать хоть пару шагов с помощью костылей, но быстро сдался и отбросил их. Вцепившись в перила, парень принялся подпрыгивать на одной ноге. Его хватило на семь ступеней, он считал. На десятой его сердце колотилось как бешеное, и появилась такая отдышка словно он пробежал марафон. В итоге Лука сдался и решил идти как обычный, здоровый человек. Его врач это бы не одобрил. Скорее всего он бы донес Лалльмана на руках. Парень закатил глаза, представив эту картину. С каждой новой ступенькой игнорировать боль становилось проще, и парень удивился, обнаружив себя перед дверью квартиры. На ней был приклеен конверт. «Луке». Лалльман нахмурился и оторвал его от двери. На задней стороне конверта было написано: «Не открывай дверь, пока не прочтешь». Но Лука не из тех людей, кто следует правилам. Он вложил письмо в задний карман брюк и открыл дверь. Предчувствие чего-то нехорошего только нарастало. Он сглотнул, оказавшись в прихожей. На зеркале были белые разводы от моющего, на стенах белые пятна на обоях, будто кто-то стер рисунок и сумка с чемоданом посреди комнаты. Лалльман нахмурился. Элиотт решил уйти сам или понял, что Лука уйдет? Часы в гостиной противно запищали. Продавец забыл упомянуть об этой прекрасной функции, когда впихнул эти часы Элиотту за крупную сумму. Каждый час на всю квартиру раздавались звуки из мира животных, если забыть отключить эту функцию. Иногда Элиотт назло включал звук обратно, ему нравилось смотреть на то, как Лалльман реагирует на них. Лука зашел в спальню. Его вещи были на месте. Значит Элиотт решил уйти сам. — Элиотт? — крикнул он. — Ты здесь? Парень снова выглянул в коридор, зашел на кухню, откуда всё началось. Дурное предчувствие преследовавшее его всю дорогу обернулось беспокойством и паникой, которые усилились, когда парень увидел приоткрытую дверь в ванную. Он видел силуэт внутри, и на мгновение, на одно мгновение он понадеялся, что это просто видение. Следствие его паранойи и нервов. Но, когда он включил свет и открыл дверь, кажется весь воздух выкачали из его легких, и парень начал задыхаться. В ванной практически не было воды. В ней был Элиотт и кровь. И с каждой минутой этой крови становилось всё больше и больше. Лалльман снова почувствовал этот металлический привкус во рту, в носу — повсюду, он как парализованный сидел и наблюдал как кровь вытекает из продольных глубоких порезов. Не помня себя, он встал на ноги, уже не чувствуя боли, не чувствуя ничего, кроме давящего кома в горле, он подошел к Демори и нащупал слабый пульс у него на шее. Он снял ремень с брюк и туго затянул его на левом предплечье жениха. А потом вытащил шнурок из своего кроссовка и перевязал правое. Глубокий вдох, чтобы успокоиться, пока сотовый оператор связывает со скорой помощью. Сказали, что будут в течение десяти минут. Самых долгих десяти минут в жизни Лалльмана. Он взглянул на себя в зеркало и понял, что снова в крови. От отчаяния парень вцепился в волосы, зажмурился так крепко, как только мог, и закричал. А после выбежал на балкон на кухне. — Шарль! Мюнье понял, что что-то не так, когда услышал сирену, подъезжающую к дому Луки, а после увидел Лалльмана зовущего его с балкона. Лука снова был в крови, в подъезде Шарль увидел отброшенные костыли, а сам парень буквально вывалился из двери в слезах. У Лалльмана была самая настоящая истерика. Он что-то сбивчиво бормотал, захлёбываясь в своих слезах, Шарль мог только крепко обнять его и успокаивающе гладить по волосам, пытаясь заверить, что всё будет хорошо. Он увидел, как санитары вынесли на носилках тело Элиотта и ужаснулся. В больнице Луке сделали укол успокоительного и обезболивающего. В этот раз от госпитализации ему отвертеться не получилось.***
«Лука, Ты стал светом в моей жизни, лучиком света, что освещал каждый мой день. Я никого не любил, как тебя. Точнее, я никогда и никого не любил, пока не встретил тебя. Всегда, каждый чертов день, я был благодарен судьбе, богу, вселенной — кому угодно, кто подарил мне тебя. Даже в мои плохие дни, в глубине души я знал, что ты желаешь мне лишь лучшего, и я тоже тебе этого желаю. Это причина, по которой я ухожу. Ты не заслуживаешь той боли, которую я тебе приношу. Я не заслуживаю такого замечательного жениха как ты. Я ухожу, потому что не могу дать тебе то, что ты хочешь. Стабильность. Я всегда буду метаться, будут подъемы, будут депрессии, с каждым разом как видишь всё хуже и хуже. Даже во время мании я становлюсь опасным. Я до скончания веков буду гореть в аду, за то, что я сделал с тобой. Когда я пришел к тебе в больницу, я был напуган. Когда я увидел тебя, я чувствовал лишь презрение к самому себе. Если есть хоть малейший шанс на то, что ты простишь меня, то я молю о прощении. Я ухожу, потому что знаю, что ты сам не уйдешь. Ты никогда не бросишь меня. Будешь ненавидеть, желать, чтоб я уже исчез из твоей жизни, но сам никогда не уйдёшь. Ты из тех упертых людей, которые вбивают себе в голову какую-то идею и не отступаются от неё. Мы оба знаем, что рано или поздно ты бы вернулся. И нет никаких гарантий, что это бы не повторилось. Я чувствую себя так, словно больше не контролирую себя. Я ухожу, потому что хочу, чтобы ты был свободен. Чтобы ты смог найти кого-то, кто будет по-настоящему тебя достоин. А может кто-то есть уже, но ты боишься сказать мне. Или боишься, что подумают другие, если ты бросишь своего больного парня. Это не их дело, только наше. Твое счастье самое главное для меня. Даже важнее жизни. Это единственный выход, который я вижу сейчас. Вероятно, ты бы смог найти выход получше. Я ухожу, потому что никогда не смогу отказаться от тебя. Потому что я эгоист. Я не смогу жить, зная, что ты не со мной. Где-то рядом, но твои губы касаются кого-то другого. Кто-то другой по утрам видит твою улыбку и крадет поцелуи. Что ты впускаешь кого-то другого в свою душу и тело, или же обладаешь кем-то другим. Эти мысли сведут меня с ума. Я ухожу, потому что не хочу больше причинять боль близким мне людям. Это последний раз, я клянусь. Я знаю, что это неправильно, и скорее всего всё не должно было закончиться так. Но со временем боль уходит, плохое забывается, оставляя только хорошее. Надеюсь ты ещё не открыл дверь, иначе мне жаль. Я не хотел, чтобы всё получилось так.Будь счастлив, навеки твой Элиотт Демори».