***
Серо-голубое небо над приютом Вула еще не тронула заря, зато в одной из комнат, в которых содержались воспитанники, горела настольная лампа и вовсю продвигались сборы. Если упаковку ссаных пожитков можно было назвать сборами, конечно. Мальчик, в мятой бело-желтой футболке и ублюдочных джинсах, собирал в один единственный рюкзак весь хлам до кучи, включая тетради, ручки, зубную щетку, шорты, рубашку из школьной формы, затертые плакаты и диски «Сэкс Пистолс», «Роллинг Стоунз», «Нирваны», «Эйси/Диси», «Рэд хот чили пеперс» в поломанных, перебинтованных скотчем дискетницах. Мальчика звали Гарри, просто Гарри, мальчик без прошлого и будущего, лишь с настоящим, сирота, выросший в приюте, не отличник, не ботаник, не гопник, но и не лох, внезапно обретший корни династии уважаемых музыкантов Поттеров, чему был совсем не рад… или рад? В общем, Гарри еще не определился со своим отношением к вдруг нарисовавшейся семье. Всю жизнь боролся и продолжает бороться с онанизмом, девочки ему никогда не давали, потому что хотели сразу остаться друзьями либо он вызывал у них чисто материнские чувства, поскольку был весьма милым и несчастным. Думал, что он, однозначно, — гей. Вскоре юноша собрался, вышел в коридор и направился прямиком к выходу. Он проходил мимо парадной и не мог не заглянуть туда перед уездом. На почетной доске бывших воспитанников Вула висело фото очень красивого молодого человека. Это была причина Гарриного гейства. Нет, ни снимок и ни доска почета, а — парень, запечатленный на куске цветного картона — Томас Реддл — гласила надпись со стенда. Том Реддл был выпускником Консерватории Хогвартс, окончивший факультет слизерин, но попавший на доску почета из-за признания в музыкальной сфере, на данный момент он работал в симфоническом театре, возглавляя целый оркестр, ведя профессиональные курсы по классам скрипки, виолончели и фортепиано. Том сирота, талант и волшебник, был старостой и заучкой, однако никто его не лошил, к нему относились с опаской, зачастую вовсе избегали всяческих контактов. Девочки готовы были давать с треском пулеметной очереди, да только он ими не увлекался и брать никого не хотел. Полагал, что он примерный асексуал. Когда Гарри смотрел на фотографию, у него начинало шевелиться в паху, ибо все юные годы, он любил Тома. У них была богатая история взаимодействия. Гарри поступил в приют в плетеной корзине, служба опеки сказала, что он был забыт на лавочке в парке под дождем, вместе с промокшей запиской, где указывалось имя и дата рождения мальчика. Родителей его не нашли, фамилия могла быть придумана от балды, почерк неразборчив, а в городских больницах не зафиксировался случай родов, исходя из даты рождения Гарри. Сначала Гарри держали в яслях, потом, по мере взросления, он познавал мир и знакомился с другими ребятами. Так Гарри первыми своими шажками пришел к Тому, который был его старше на семь лет. Тому было десять, когда Гарри объявил, что намерен дружить с ним, потому что любит его навечно. — Ты мешаешь мне делать уроки, — сказал тогда Том и закрылся от малыша учебником. Гарри продолжил попытки доказать, что Том был его смыслом, но получил книжкой по голове и расплакался, как последнее ничтожество. Хотя они были два совершенно разных человека под одной крышей, Гарри настойчиво пытался подмазаться к Тому, сблизиться с ним еще ближе допустимого. Еще будучи ребенком, он развязал с Томом странную игру, она называлась по-разному — найди Тома, заставь Тома захотеть с тобой общаться, приобщи Тома к своим детским забавам, предложи Тому дружбу, черт, нет, еще предложи, блядь, опять неудача, предложи снова, ни черта, поищи общие темы, без толку, трепли Тому нервы, проклятье, признайся Тому в любви, получи презирающий взгляд и напрочь избегающего тебя Тома. Гарри было пять, когда он попробовал снова изъясниться о своих чувствах, за месяц до того, как ему стукнуло бы шесть. — Зенись на мне, — потребовал Гарри, когда Том ел в столовой со старшей группой. — Нет, Гарри, я не буду жениться на тебе, — заверил Том с прохладной улыбкой. — Я люблю тебя, — пискнул Гарри. — Ну и что? — спросил Том и Гарри растерялся, он не продумывал ответа на столь каверзный вопрос, но и отступать тоже не собирался. — Ты еще маленький, понимаешь? Тебе нужно стать взрослее. — Тогда… — задумался Гарри, очень сильно задумался, почесав затылок неоднократно. — Тогда ты… полюбишь меня? — Я подумаю, — мальчик подспудно осознавал, что Том говорил так только, чтобы от него отъебались. Через месяц, когда Гарри исполнилось шесть, он решил уточнить, — достаточно ли он повзрослел теперь. Том вернулся поздним вечером с занятий по сольфеджио и был не в духе, собравшись запустить в Гарри нотной тетрадью, но потом пожалев тетрадь, гаркнул на дитя: — Я закрою тебя в туалете, если не отвалишь! Гарри расстроился еще больше, чем, когда ему было три. И сам закрылся в туалете. Он не выходил оттуда всю ночь и утром заведующей пришлось вызывать сантехника, а днем воспитатели отпиздили Гарри при всех детях. Только тогда Том сжалился и даже согласился проверить монстров под кроватью Гарри. — Вы будете молить о смерти, грязные монстры, если не уберетесь из-под кровати этого мальчика, — угрожал Том, стоя на четвереньках и заглядывая под матрас, потом резко выпрямился и кивнул Гарри. — Все. Их больше нет. — Ни одного? — засомневался Гарри. — Ни единого, — Том присел на его кровать. — Спасибо, — сказал Гарри, глядя в черные глаза подростка. — Я люблю тебя. Можно тебя обнять? Пожалуйста… — Да, — легко улыбнулся Том. Гарри влез на кровать и обернулся вокруг туловища Тома руками и ногами, чувствуя себя абсолютно счастливым. И подумал, само собой, что все доступы к Тому теперь открыты. И однажды, темной-претемной ноченькой, когда в приюте опустели залы, а спальня наполнилась детьми, Гарри шмыгнул под одеяло, пахнущее дустом, едким стиральным порошком и приятным ароматом кожи, укрывающегося в него парня. — Гарри? — Том был критически озадачен этим поступком. — Монстры… в детской спальне… под моей кроватью, четно… — поклялся Гарри в темноте. — Монстры только в твоей голове, — гневно прошептал Том, чтоб никого не разбудить в общей спальне, а потом добавил нехорошее слово. — Я не дебил! — воспротивился Гарри и ущипнул Тома за ляжку со всей детской дури, когда лег на бок, поудобней устраиваясь в чужой постели. — Уйди с моей кровати! Я расскажу воспитателю, что ты ложишься ко мне. — А я расскажу, что ты ругаешься, — кто-то из соседей заворочался, и Том сказал злобным шепотом, дабы никого не разбудить, но пугающе серьезно: — Если кто-нибудь узнает, что ты забираешься ко мне под одеяло, мне придется убить и тебя, и того кретина. — Хорошо, — сразу согласился Гарри. — Дыши так тихо, будто ты покойник, не вздумай прикасаться ко мне, будешь ворочаться, я тебя задушу, — зачитал правила поведения Том, Гарри под всем радостно соглашался. Так они и уснули, порешив вопрос дележки Реддловой кровати. Мальчишке исполнилось семь, он уже ходил в младшую школу и уверовал в свою победу по части завоевания сердца старшего сироты. Гарри не заботило мнение других детей или воспитателей, ему более-менее удалось сойтись с Томом на почве непохожести на остальных, ведь… Том был особенный. Том был высокомерен, но вежлив, тщеславен и отчужден, довольно умен, чтоб не рассказывать кому-либо о том, что он — маг, на самом деле. Он показывал Гарри свои партитуры, ребенок делал вид, что понимает, ведь, только так можно было дружить со старшими — делать вид, будто разделяешь их взгляды. — На каком это языке? — Гарри тупил со скрежетом, рассматривая нотные символы. — На языке музыки, Гарри. Это магические знаки, только великий маэстро способен их перевести, чтобы родилось волшебство музыки. И я… волшебник. — А я? — Том оценивающе осмотрел на мальца. — Ты вряд ли, — соболезнующе сообщил он. — Ты просто малолетний дебил, мешающим мне заниматься делами. — Ну и ладно! — Гарри швырнул листы в полосочках и точках на кровать, на секунду подумав, что Том врежет ему за это. — Язык змей куда лучше, чем музыки! Том рассказал Гарри о языке змей, чтоб тот больше пребывал на улице и дал ему личное пространство, — так звучала официальная версия. Но Гарри знал, что так Том хотел отвадить заебыша, как ему сказали ребята в школе. Это было обидно. Тому нравилось обижать, но Гарри утешался спустя десять минут после нанесения душевной травмы. Спустя полчаса — пропадало упрямство. Спустя час — он был готов атаковать Тома заново. — Что тебе наговорили змеи? — поворачивался Том с сонной физиономией, когда костлявое тельце прилипало к его пижаме, обнимая за спину. — Ничего, — сквозь губу отвечал Гарри, зная, что Тому, кроме как обижать его, еще нравилось, когда мальчик шипел ему перед сном, якобы, пересказывая змеиную речь. — Рассказывай, а то выгоню, — так он, вроде, быстрее засыпал. Помимо неумолимого задрачивания Тома своей персоной вплоть до выпуска из приюта, Гарри навострено следил за ним. Том не общался с крутыми пацанами, глупыми сверстниками, казалось, он ненавидел каждого, а они считали его психом. Тому было четырнадцать и ему дали отдельную комнату за музыкальные успехи на благотворительных вечерах, где он играл. Гарри восхищался Томом и приходил в его комнату регулярно… выражать восхищение. — Опять ты? — негодовал Том, ибо дверь комнаты не запиралась. — Я не хочу с тобой дружить, Гарри. — Ну и что? — Гарри быстро взял на заметку, что эта фраза являлась универсальным ответом при любых обстоятельствах и начал пользоваться ею повсеместно. — Отстань от меня, — Том выпроваживал ребенка за руку, пока тот не падал на колени. — Блядь, Гарри! Найди себе другой предмет любви! — Не могу, я люблю тебя, только тебя, — мальчик, как клещ, вцеплялся в ногу подростка. — Гарри, я убью тебя, ты можешь это понять? — Гарри пришлось потерпеть, когда его подняли за волосы. — Ну и что? — Хули что? Тебе будет сначала больно, а потом ты умрешь, уебок тупой! — Убивай, — решительно сказало детство, даже не подумав. Том не просто отпустил его. Он присел на корточки перед Гарри, смотрел на него своими черными, внимательными глазищами, и… засмеялся. Вскоре Гарри начал смекать, как ему выгодней себя вести, — нужно было давить на жалость упорнее, изображать слабого и всегда ссать до того, как лечь к Тому, чтоб ни в коем случае не напрудить. — Мне снились кошмары… — жаловался Гарри, прильнув туловищем и обняв руками и ногами ворчащего и хмурого взрослого приятеля. Он сперва делал вид, что засыпал в спальне со всеми, лишь за полночь убегал к Тому. Ночная воспитательница была только на яслях, а охранник все время дрых в подсобке. — Мне снились ведьмы, — скулил Гарри уже в девять лет. — Не надо бояться ведьм, я тоже могу заколдовать тебя, — иногда отвечал Том, иногда поворачивался, обнимал Гарри так, чтоб заткнуть ему рот своим плечом, иногда был таким уставшим, что разрешал мять на себе пижаму в неслаженных поглаживаниях мальчишеских ладошек. По вторникам Гарри возвращался с Томом вместе со школы, вся неделя парня была расписана — он занимался индивидуально с детьми чуть постарше Гарри. Это вызывало ревность. — А эти, Малфой, Нотт, Забини, — читал Гарри стоя над душой, пока Том вносил часы в расписание в блокноте. — Ты учишь их нотам? — Да, Гарри. Я учу их нотной грамоте. — А мне можно учиться у тебя? — Том малость поморщился, взглянув искоса на мальчишку, наконец, он перестал записывать, и постучал какой-то ритм по столешнице кончиками своих длинных пальцев. — Повтори, — сказал Том. — Что? — Гарри подумал, это относится к тонкому намеку на деревянную дебильность. — Повтори то, что я сделал, — терпеливо объяснился Том. И Гарри постучал по столу пальцами, с азартом спросив: — Что это было? — Произведение Глинки, — Том в задумчивости потер рукой подбородок. — Это неплохо… у тебя все в порядке со слухом… — Значит, ты будешь меня учить? Как этих… — небрежно махнул на блокнот, а потом в надежде захлопал ресницами мальчик. — Гарри, — усмехнулся Том. — Зажиточные родители платят мне за то, чтобы я занимался с их отпрысками, понимаешь? А ты, чем сможешь мне отплатить? — Любовью? — прикинул он. — Нет, Гарри. Любовь — это недостаточно ценная валюта. — Ну и ладно! Зато мы спим вместе, — грустно выпалил Гарри, Том засмеялся, но предупредил: — Если ты скажешь так при ком-то еще, то умрешь самой мучительной смертью. — Хорошо… Насмешливые слова заставили Гарри крепко задуматься над тем, где он будет зарабатывать — ничего, кроме продажи ворованных сигарет, на уме не обозначилось. Когда Гарри исполнилось десять, Том был с ним очень ласков, позволил без толкотни юркнуть к себе на кровать. — Мне снилось, что охотники на ведьм убивают мою семью, что они хотят убить и меня, и… тебя… — ворчал Гарри в детских суетливых объятьях под конусом одеяла. — Я убью этих охотников на ведьм, — прошептал Том, еле шевеля губами, у Гарри от этого сперло дыхание. — Они всего лишь люди… они не умеют столь же многого, как я… — Ты правда волшебник? — Естественно. Гарри был весьма наблюдательным, чего снаружи и не выявишь, он знал, что Том разглагольствовал о превосходстве над людьми небезосновательно. Он часто замечал, что бутерброды или печенья из тарелки какого-нибудь мальчугана исчезали, а через время обнаруживались в заначке Тома. Ворованную еду, конфеты, чужие вещицы, всякие мелкие побрякушки можно было прощупать в карманах, потому что Гарри постоянно хотелось прикоснуться, толкнуть, потискать, обнять — короче применить любой тактильный жест к своему загадочному другу. — Ты можешь приказать вещам исчезнуть? — однажды, после ужина, спросил Гарри, явившись в комнату Тома, как по звонку. — И не только это, — Том приставил палец к губам, Гарри непреднамеренно еще больше влюбился. — Я могу заставить инструменты играть без моих прикосновений, могу управлять целым залом зрителей, внушить всем желание кричать и биться в конвульсиях. Это уникальный дар. Но ты должен молчать об этом, ясно? Это наш маленький секрет. Гарри закивал головой так яростно, насколько мог, потом плюхнул скороговоркой: — А как ты все это делаешь? — Я же говорил. Это магия, волшебство. То, что рождено музыкой, энергией вдохновенных масс, аурой оркестра, возбуждением концерта. Это намного выше любви и прочих… человеческих пороков. Только обо всем этом ты должен молчать, Гарри. Накануне одиннадцатилетия на Гарри навалилось слишком с горкой новых впечатлений. Он был катастрофически счастлив, что Том поделился с ним еще не одним своим секретом, — за каждый из таких можно было смело заложить душу, если бы она не казалась столь дешевой, по сравнению с искусством. В семнадцать лет Том уже имел свободный пропуск в театр и, однажды, он провел туда Гарри. Это было белоснежное фойе, размером, как весь приют Вула, огромнейший зал с королевскими ложами и балконами, облитыми светом в четыре яруса, словно арена обрамляющая широченную сцену так сверкающую золотом, что глазам больно было смотреть. Том протащил мальчика по всем этажам, они минули галерку и шли все выше, уже по винтовой лестнице, пока не достигли бельведера под самым куполом крыши, откуда обозревался весь гигантский зал, сцена, где люди казались малюсенькими и поглощенными светом. Они попали на ораторию «Воскрешение», от которой у Гарри волосы на затылке еще неделю стояли дыбом. Возносившийся под потолок полифонический звук камерного оркестра с хором, будто рикошетом продевал каждую пору кожи, откалывался от стен, свода, блеска внешних фактур интерьера, расщеплял пространство и время, отслаивался от воздуха, сталкивался с самим собой, с собственным эхом, чтоб вновь разрываться уже где-то внутри Гарриного тела, в груди, в горле, в черепе. Ноты проходили сквозь его нутро, развивая что-то, что до конца оформилось только тогда, когда он увидел Тома. Том стоял рядом с прожектором превышающим диаметром трейлер мороженщика, направленным пучком света освещающим сцену. Он стоял у мраморных перил лицом к Гарри, но смотрел куда-то вдаль, начав дирижировать, порой смыкая веки в тоске, истоме, хмурясь, точно от боли, вздрагивая, как в агонии. — Какое чудное свечение пронзает мглу в аду? В какой гармонии поют Стигийские ундины? Овации мои из бездны возвожу! Ах, праведники снова победили! Мой грех уже отмщен в презренной тьме, куда низвергнут я с высот небесных! О, это правда! Я повержен! Но мощь моя иссякнет лишь тогда, когда длань Господа дотронется меня — не человека смертного десница! А что в очах передо мною только дух? Как ветер пуст он, как дыхание сух! И я готовлю мою армию вернуть… мое былое царство! * Когда Том пел, у Гарри вибрировали поджилки от ужасного баса, — это казалось даже лучше того, что исполнялось на сцене. Кроме того, что Гарри впервые слышал, как Том пел, одновременно дирижируя, он тут же подхватывал сопрано. Женское сопрано, звучавшее ни чуть не хуже, чем у артистки в зале. Он выводил вокал и Люцифера, и Ангела, попеременно. И тут Гарри понял, что с его организмом происходит нечто очень подозрительное. Так было и раньше, но сейчас — уже стало страшно. У него в трусах будто забился птенец, и безвольная рука принялась поглаживать пах в попытке устранить странную тяжесть. — Тебе понравилось? — спросил Том, когда они вышли через черных ход, после концерта. — Да! — Гарри не мог успокоиться. — Это было… как же, блядь, это слово… Чарующе! Вот. Это было чарующе… Они шли к приюту пешком, было недалеко, и Гарри пытался запомнить дорогу изо всех сил, но все, кроме его новых ощущений казалось вторичным. — Ты, ведь, даже не понял, о чем это великое произведение, — пристыдил Том. — Вообще-то, понял, — ответил Гарри, кривя улыбку. — Они разве не по-английски пели? Том остановился посреди тротуара и достаточно долго, аналитически смотрел на своего младшего сопровождающего. И его взгляд был — само коварство. — Что с тобой, Гарри? — Живот болит… — солгал ребенок. Они возвратились поздно, зато Гарри теперь знал все потайные входы и выходы из приюта, короткую дорогу до места обиталища Тома, дверь для персонала в театре. Его будоражили изменения в теле, поэтому он не мог долго это скрывать. После отбоя и ночного осмотра спален, Гарри притворился для воспитателя спящим, а сам быстро улизнул к своему темному кумиру. — Ты поступишь в Консерваторию? — спросил Гарри, прыгнув под одеяло. — Да, — Том писал ноты в тетради, полусидя на кровати. — На какой факультет ты поступишь? У тебя очень красивый голос. — Что ты в этом смыслишь, Гарри? — вдруг обратил на него внимание Том. — Вокал не даст мне тех преимуществ, что даст симфонический. Невозможно подчинить себе все звуки мира, если только и можешь, что вопить серенады в подземках… В остром желании просто находиться ближе, еще ближе дозволенного, пользуясь тем, что Том увлекся рассказом о музыкальном образовании, мальчишка обкрутил ногу по его бедру, колено просунул между ног, влез руками под пижаму, прижимая худую ребячью талию. И почувствовал что-то в нижнепоясничной области. Грубый хлопок его пижамных штанов вдруг стал сильно стеснять движения. — Гарри, что ты делаешь? Отлипни, не надо так. — Том, — парень уставился на него. — Том, ты помнишь, что творил охранник под столом, когда подсматривал за девочками, играющими в салки во дворе? — Да, помню, — Том приподнялся на выпрямленном локте, напряженно посмотрев, как бы угадывая тему. — Он трогал ту штуку у себя между ног. — Ну и что? Гарри помогал себе рукой, просто сжимая промежность. С учетом нулевого сексуального опыта, Гарри мгновенно смекнул — эта фигня происходила с его писюнчиком из-за Тома, из-за его тела в пижаме, из-за аромата его кожи, — не из-за оперных партий. — Кажется, я понял почему. — И почему же? — Штука… становится длинной, примерно, как с утра, когда хочешь в туалет, и ее невозможно не трогать… — Гарри шмыгнул ладонью под резинку пижамных штанов. — У меня тоже самое, когда смотрю на тебя, особенно, когда прикасаюсь, или пижама прижимается у меня там плотно-плотно… — Хм, так не прикасайся ко мне, — Том отстранился подальше. — Но я не могу… мне будет больно… не прикасаться к тебе. — Все, Гарри. Твое детство закончилось, — Том встал с кровати, потянув Гарри за руки и насильно отводя к двери. — И твои ночевки со мной тоже закончились. — Почему? — Гарри пытался втиснуться обратно в дверной проем. — Потому что я так сказал. — Это что плохо? Скажи хотя бы… то, что со мной происходит… плохо? — Гарри закусывал губы от досады, дабы не ныть. — Да, — выдавил Том, стиснув зубы. — Хуже только пьяный балалаечник, провалившийся в оркестровую яму! По всей вероятности, это было очень позорно или смешно для определенного контингента, могущего оценить степень пиздеца, творившегося с Гарри, в творческом эквиваленте. — Если ты вопрешься, когда я усну, мне придется предупредить заведующую о твоем поведении, ясно? — строго выпалил Том напоследок. — Тебе ясно, Гарри? Мальчик закивал, ибо говорить он был не в силах. Его лицо покраснело и распухло от сдерживания слез. И он пошел рыдать в туалет, думая, что Том больше не будет с ним общаться. Том поступил в Консерваторию, уехал. У Гарри начался период познания в сфере рукоблудства. Было приятно вспоминать, как они были вместе, именно таким образом — безобидным. Он почти свыкся с ужасными мыслями, что иначе никогда не будет, другого не дано. Гарри критически не готов был жить без этого парня — пусть он вообще никак не поучаствовал бы в его половой жизни, главное, чтобы он был где-то неподалеку. Весь год Гарри был выпит меланхоличной уединенностью и отрешенностью маленького, ненужного существа. Случилось чудо — Том вернулся после второго курса Хогвартса, хотя ему было уже девятнадцать. В случаях геморроя с получением жилья, приют Вула содержал некоторых круглых сирот аж до двадцати одного года. И Том не против был подождать, чтобы получить нормальную квартиру, а не скотский хлев в общажных трущобах. Пока Гарри не видел Тома, студент стал еще выше, мужественней, и что-то мимолетно дьявольское скользило в его чертах. Гарри набросился на него возле парадной. — Я так соскучился! — и видел, что Том тоже несколько привязался к нему, потому что не отталкивал, не шарахался, и не угрожал расправой. Молодой маэстро уничтожил в нем стыд и чувство самосохранения, зато привил любовь к музыке, — Гарри любил все, что было родственно Тому Реддлу. Гарри учился в нигерской школе и, к тринадцати годам, начал записывать биты со своими приятелями, сперва на диктофоны, затем на пустые кассеты. Это было полнейшее убожество, но многих в школе тащили самопальные темы малолеток. Когда Тому было двадцать, он приехал под Рождество, чтоб поставить в театре оперный спектакль, и целую неделю находился в приюте. В его комнате на тихом проигрывателе звучали симфонии Шуберта, когда Гарри сидел на его постели, взволнованно глотая слюну. — Полагаю, под твоей кроватью уже нет никаких монстров, Гарри? — Они переселились в другое место, Том… — ответил мальчишка, подползая под руку парню, обнимая теплый черный свитер, аккуратно, чтоб не коснуться бедрами чужих ног, так как его сразу вышвырнут. Треклятые гормоны размножались вирусом в крови, заставляя Гарри искать любые способы столкновения с Томом Реддлом, даже после того, как парень окончил третий курс. Каждый день после уроков, Гарри оккупировал театр, искал зацепку, хоть что-нибудь, позволившее бы задержать Тома в его жизни на дольше, чем до того момента, как деятель культуры получит жилплощадь и они разойдутся по разным дорожкам. На исходе седьмого месяца четырнадцатилетнему отроку удалось узнать один роковой секрет, о котором он поклялся молчать.***
Гарри вышел из парадной, опустив голову. Глядя себе под ноги, волоча на плече тучный рюкзак, он нацелился на дверь, бросив охраннику прощание. Он перепрыгнул через порог, двинул к решетчатой оградке, распираемый изнутри тревожными чувствами. В пятнадцать лет Гарри принялся задрачивать не только Тома, но и службу опеки, чтоб найти родителей, будь они хоть алкоголиками, нариками или трупами. Просто, хотелось знать о своей нелепой родословной. Гарри не возлагал на эти поиски особенных надежд, однако некто под фамилией Поттер изъявил инициативу ДНК. Само собой, Гарри согласился на экспертизу. Так он познакомился с отцом и узнал, что он — действительно Поттер! Что у него есть музыкальные предки! Что его сводный брат — солист легендарных «Мародеров»… Это стало шоком и Гарри еще не оправился от него. В июле мальчика уведомили, что все документы попечительства в норме, и скоро за ним приедут. Служащий патронажной комиссии передал заведующей Вула все необходимое и уведомил Гарри об отъезде к семи утра, дал адрес нового дома, — ежели что-то пойдет не так, он имеет право туда заявиться. Подросток не желал никого обременять из богатой родни, он собирался провести время в Лондоне, пошариться по улочкам, послушать концерты в подземках. А теперь у него был шанс бежать из приюта на законной основе. И он уверено зашагал по тротуару к автобусной остановке. Гарри еще не дошел до конца оградки, как возле приюта припарковалась кроваво-красная Ламборджини без верха и с пошлыми наклейками на бамперах и дверцах, преградив ему путь. — На, сука, свой кефир! Заебал! Весь салон в этой шняге! — покинул авто брюнет, хаотично отряхивая свои резаные джинсы. Гарри спустил лямку рюкзака с плеча, оставаясь стоять, как истукан, глазея на парней — первый, что выпрямился на фоне тротуара, вполне мог быть самим Гарри, через лет пять, второй — тот, что ржал в машине, был явно обгашеный. — Куда ты попиздил? Время шесть утра, — сказал длинноволосый брюнет из автомобиля. — Пусть привыкает рано вставать, — парень с примятым ирокезом обогнул капот и встал, уставившись на Гарри, ярдах в семи от него. Они стояли, изучая друг друга, пока чел в машине не вывалился из кабинки с криком: — Еб-твою-свекровь! — Тише, мой Цербер. Ты, случайно, не Гарри? — первым спросил застопорившийся на подступах парнище. — Гарри, — ответил подросток. — Так это, — вмешался патлатый, подбежав слишком шустро для убитого в хлам. — Мы ж за тобой… — Я Джеймс, этот оторванный хер — Сириус, — представил парень с ирокезом, подходя и хватая Гаррину поклажу. — Папаша звонил? — Да, — ответил Гарри. — Сказал, что он будет в командировке до конца августа, и что тебя заберет брат? — Нет, — покачал головой Гарри. — Жесть! — заорал Сириус, больно по-дружески саданув Гарри по предплечью. — Гарри Поттер? Ты посмотри на него! Вас будут путать фанатки! — Чувствую, как поклонницы переметнутся к кому-то помоложе, — засмеялся Джеймс. — Короче, Гарри. Я твой брат. Сигай в тачку, хера ты застыл!