Личный эльф Торина Оукеншильда

В действительности Трандуил так и не поднялся тогда и не пришел в себя. Он лежал под черным небом, по которому в свете луны неслись серые облака, но не чувствовал ни холода, ни овевающего его ветра. Наверное, ему было бы даже жарко, если бы он осознавал себя, но в тот момент, когда Торин овладевал им, какая-то часть его сознания и памяти так сильно хотела оградиться от этого, что уснула навсегда — иначе он давно сбросил бы оковы, преодолел бы слабость и поднялся. Но он лежал, и смотрел вверх, на редко показывающийся меж облаков бледно-серый лик луны, но ничего не видел. Проносились мимо темные тени, и все они отражались в его сознании бликами на поверхности воды, не проникая вглубь, поскольку он не хотел ничего осознавать. Однако лежать так ему пришлось не слишком долго. Очередная из теней принадлежала не гонимому ветром облаку, а вполне телесной и материальной сущности, и сущности, надо сказать, самого дрянного пошиба — беглому бывшему бургомистру, одетому в грязное мешковатое женское платье. Раздобыв где-то тачку, тот колесил по полю, подбирая всё, что плохо лежало и чем можно было бы потом подзаработать. Наткнувшись на мертвого эльфа, он выругался, поскольку чуть было не высыпал свои пожитки из подскочившей тачки обратно наземь, но, приостановившись и разглядев, кто перед ним, взглянул на лицо Трандуила куда более благосклонно. Эльф был, очевидно, вовсе не мертв, но находился в ступоре и не отзывался ни на одну из попыток бургомистра его расшевелить: ни на обращение на всеобщем и ломаном синдарине, ни на окрик, ни на пощечину, после ториновой руки слабую и неощутимую; впрочем, по перепачканной кровью нижней рубахе, которая виднелась из-под задравшейся кольчуги, и по всей бессильной позе можно было предположить, что эльф серьезно ранен и не отзывается из-за боли. На эльфе не было ни дорогих доспехов, ни венца, но на пальцах оставалось несколько перстней, из которых главный, с бледно-зеленым камнем, заинтересовал бывшего бургомистра сильнее всего, и он стащил их с пальцев. Стоило отвезти бы раненого к своим — но этого он делать не собирался и, наверное, так и бросил бы его, решив, что эльф так и так отойдет к праотцам, а напрягаться лишний раз не стоит, но кольца показались смутно ему знакомы, и он хоть и не помнил, как выглядел король эльфов, а догадался, что лежащий перед ним — не простой воин. Дело представало интереснее. Ни на секунду не сомневаясь, что его уже обчистили другие мародеры, бургомистр лихорадочно думал, что предпринять. Высокий светлый воин определенно имел ценность — может, за возможность расправиться с ним дорого заплатили бы орки или гномы? Но он был совсем не то же, что и кольцо, которое можно беспрепятственно снять и сунуть за пазуху, а прежде чем добраться до тех или других, добычу эту нужно было и где-то прятать. С тяжким трудом, потея и ругаясь, тщедушный бургомистр попытался увезти его с собой на тачке — но предприятие это было и нелепо, и бессмысленно, так что он, побродив в округе еще с часок, привел брошенную повозку и запряженную в ней хромую крестьянскую лошадку, куда и уложил неузнанного короля Трандуила и понадежнее прикрыл тряпьем. Он бы, конечно, с радостью отправился торговаться за тело эльфийского короля уже сейчас, но орки разбежались прочь, делая крюк в сторону степи, чтобы избежать новой встречи с эльфами, а гномы, может, и пировали где-то рядом, но вход в их жилища бургомистр так и не отыскал. Вдобавок тут бродило слишком много и личных его врагов, так что он счел за лучшее убраться подальше и, слившись с толпой крестьян, направился на юг вдоль реки. Беда заключалась в том, что личность его была слишком известна, чтобы он сам мог неузнанным поселиться неподалеку, и потому он со своей повозкой вынужден был уходить все дальше, дальше и дальше, пока в неделе езды от Эсгарота с остатками крестьян не осел в самой глухой деревушке: место было мрачное, путь неблизкий — а всё же бургомистр радовался, что сумел удачно скрыться. Он наворовал достаточно для того, чтобы, выбираясь изредка в деревеньки побольше, выручить денег себе на жизнь. Что касается эльфа, то тот стал для него источником сплошных разочарований и страхов, так что под конец, когда Торин согласился купить его, бургомистр готов был отдать ему эльфа и хоть вовсе даром… Но до этого было далеко. А пока эльф не подавал никаких признаков жизни. Глаза его были открыты — а он даже не знал, в сознании тот, запоминает ли происходящее или впал в летаргический сон. За всю неделю он лишь пару раз напоил его, уверенный, что довезет до деревеньки лишь хладный труп — но эльф не погиб и не истек кровью, а продолжал жить, и что делать с ним, было ему совершенно неясно. Вдобавок рискованным было даже открывать сам факт присутствия у него эльфийского воина: лес был тут же, в двух шагах, и кто поручился бы, что тот не позовет на помощь? Так что, заняв заброшенный ветхий домишко на краю селения, бургомистр первым делом сколотил низкий долгий ящик, по очертаниям больше похожий на загон для кроликов и кур, и о котором никак нельзя было бы догадаться о пребывании внутри кого-то покрупнее, и установил его в самом дальнем углу сарая, завалив прочим скарбом. Здесь началась другая фаза неприятностей. Во-первых, до гномов бургомистр так и не смог добраться, а проезжавшие мимо орки вовсе не обладали мирным нравом и норовили пристрелить наглеца еще издалека; предложение же купить у них тяжело раненого эльфа и вовсе высмеяли. Но попыток своих со временем тот не оставил, надеясь однажды продать эльфа на юг кочующему каравану. Вторая заключалась в том, что если сперва ослабший эльф лежал недвижно и лишь изредка стонал, то позже сделался совершенно неуправляем. Еще страшнее было то, что он, казалось, совершенно потерял разум, и в попытках вырваться походил яростью на раненого зверя. Бургомистр успел поблагодарить удачу, что при том не было ни клинка, ни стрел, иначе собственный трофей снес бы бургомистру голову еще быстрее, чем бродящие по степи орки. И успокоился только тогда, когда на его шее и руках снова замкнулась цепь. В первые порывы гнева ему казалось, что он сломает сейчас не только ветхий ящик, но и весь сарай. Беснование сменялось апатией, и тогда эльф делался покорен, как дитя, или вовсе безразличен ко всему. Ни память, ни разум так и не вернулись. Он так и не отзывался на речь и не говорил ничего; но шли месяцы, и силы покидали его, так что всё чаще эльф лежал, согнувшись, под низким навесом, не видя света, до крови кусал иссушенные губы и смотрел в никуда, будто видел там нечто большее, чем окружающие его четыре стены и низкий потолок. Стоило подойти к нему в такой миг и дотронуться — и он сжимался, словно от сильной боли. Бургомистр срывал на нем злость, поскольку не мог ни прогнать его не обнаружив своей тайны, ни выгодно продать. Его силы были не слишком велики для того, чтобы нанести вред еще больший, чем был уже нанесён Торином, и он мог разве что бессильно хлестнуть его по лицу или огреть тем, что попалось под руку, чтобы прекратить бешеные припадки. Но те со временем становились все реже и тише, да и потом, он боялся, что эльфы станут мстить ему за собрата, а орки, узнав, решат отнять силой и прикончат заодно; так что он все чаще проклинал собственное решение похитить эльфа. Вскоре и злость бургомистра утихла: он надеялся, что эльф тихо помрёт, избавив его от проблем. Он забывал его кормить, даже не пинал его больше, только воротил нос, когда подходил к нему. В итоге, когда вонь от тела, ходящего под себя стала ощутимой, а любопытные захожане косились за занавеску, за которой лежал на полу бедный эльф, бывший бургомистр ночью перенёс его в продуваемый всеми ветрами сарайчик и запер для верности в деревянном ящике, в котором раньше отвозил живность на продажу. Побега он не боялся, поскольку тот был слишком слаб даже для того, чтобы приподниматься. И теперь никто бы не подумал, что в длинном ящике спрятан эльф. Трандуил лежал на поле боя, раз за разом переживая случившееся. Ни света звезд, ни обступившей тьмы он не видел; ее место занимала другая тьма, поскольку сознание его омрачилось. Мир вокруг него замер, и он оказался заперт в ужасном мгновении, переживая его раз за разом. И страх перед озверевшим гномом, и бессилие вогнали его в долгий ступор. Так что он не чувствовал ни того, как возится с его телом низкий сквернословящий человек, ни того, как долго трясется телега, увозя его всё дальше Одинокой Горы и всё ближе к глухой вымершей деревне. Позже силы вернулись, вернулась ярость — и он рванулся, желая избавиться от оков, но так и не понял, что давно уже находится в другом месте. К большому страху бывшего бургомистра он ничего не слышал и не понимал, и его было непросто утихомирить. С Силами взбешенного эльфа обычному человеку было не справиться; но цепи на руках сдерживали его, а когда силы Трандуила иссякали, бургомистр неумело опаивал его сонным зельем, и тот надолго засыпал. Наверное, низкий деревянный ящик показался бы ему похожим на гроб, но он почти не видел ничего вокруг и всё ещё находился в плену пережитого недавно кошмара. Бургомистр почти не кормил его, и силы, даже силы эльфа, вскоре закономерно начали иссякать. Он почти всё время спал, видя один и тот же кошмар. Но и эта память медленно изглаживалась, отдаляясь. Память так и не вернулась, но проблески разума, моменты, когда эльф, поднимая голову, осматривался вокруг, становились чаще. — Кто ты? — спросил он у бургомистра, подносившего ему воды вместе с сонным зельем. Жаль, он не видел, как воровато забегали в тот момент у него глаза. Бургомистр не был бы собой, если б прямо признал, что выкрал его и держит взаперти. Он понял, что эльф не в себе, и решил соврать: — Твой хозяин. Эльф дернулся, отшатываясь от него, гневно сверкнул глазами — и тут же упал назад, на пропахшую подстилку из сена. Голова его закружилась. Впрочем, вряд ли бы он стал возмущаться или спорить: он помнил лишь то, как случилось непоправимое, а значит, удивляться было нечему. Язык не слушался его, тело ослабло до того, что он не мог ни подняться. ни выпрямиться, и сжался, стоя на коленях в углу сарая. "Хозяин" говорил ещё что-то, говорил, кажется, что он должен быть послушен, или иначе он продаст его другому хозяину, который будет ещё хуже, но Трандуил этого не слышал. В ушах звенело, и хотелось согнуться, сжаться, чтобы сохранить хоть немного выстывающего в этом холодном загоне тепла, и спать, долго спать. Так Трандуил провел почти два года. Долгими они были для него, или пролетели как один кошмарный сон — сказать сложно. Холод и слабость превратили его в полузверя — ведь его новый хозяин боялся его сил и сознательно держал голодным. Он запомнил, что при хозяине нужно быть покорным и спокойным, иначе не получишь ничего; он ослаб так, что уже не мог вставать (да ящик и не давал выпрямиться) и каждый раз подбирался к нему на четвереньках; ноги и руки болели, и если он не спал, то лежал, сжавшись и мечтая лишь о том, чтобы ноющая боль прошла. Сознание его ограничилось этим маленьким мирком, и он не думал о том, чтобы выбраться оттуда, и не замечал ни отвратительного запаха, ни своего нового облика, и не задумывался о том, как попал сюда. Иногда на него нападала беспричинная злость, но с каждым разом реже, и он старательно забывал ее истоки, поскольку помнить об этом было слишком больно. Он не ждал ничего нового, но по слабости догадывался, что конец близок, и надеялся, что тот освободит его от всего. Случилось иначе. Однажды в привычную полутьму хлынул свет. Вернее говоря, свет был тусклый, но Трандуила он напугал, и он испуганно прижался, забившись в дальний угол своего загона. Послышались громкие голоса, грубые, голос хозяина, уговаривавшего гостей, и тяжелый стук их шагов — а потом крышка заскрипела, откинувшись, и Трандуил отвернулся, поскольку свет слепил. Их голоса вызвали у Трандуила холодящий кровь ужас; он застыл. Перед глазами проносились страшные обрывки образов, что хранились в его памяти. — Отец наш Дарин! Кроме этого выражения, пристойного, послышалась и ругань, вызванная, впрочем, не злостью, а тем ошеломлением, что испытали гномы, увидев, кто предстал их глазам. Но короля Трандуила они не узнали; что там, в чудовищно худом, закутанном в рваный кусок полотна, согнувшемся и дрожащем существе вообще сложно было отыскать черты эльфа. — Что с ним? — Он был долго болен, господа гномы, только и всего, — суетился бургомистр. — Но я его лечил. Рука протянулась к веревке, что связывала руки эльфа. — Почему он привязан? — неожиданно для всех вскинулся Торин. — Он что, скотина? — Господин мой гном, этот эльф потерял разум и память. Я постоянно усмирял его — знали бы вы, как страшны были его припадки! Но вам не стоит волноваться. Сородичи не ищут его: должно быть, больным и обезумевшим он им не нужен, и они не станут мстить. — Почем ты знаешь? — хмуро проворчал Балин. — Ни разу я не слышал, чтобы его искали. Так что я уступлю вам его всего за сотню монет — и можете забрать его с собой, а там — делать, что хотите. Мои глаза не видели вас! Как ни мерзко было Торину слышать его заверения, он, брезгливо покосившись на бургомистра, протянул ладонь к эльфу, отодвинув нечесаные свалявшиеся пряди, что упали на его лицо, и чуть сам не задохнулся от ужаса. Эльф вскрикнул жалобно, как подбитое животное, и отпрянул — а Торин, узнав того, кого искал так долго, и возненавидев нового его мучителя, уже разворачивался, беря бургомистра за грудки: — Что ты с ним сделал? Думаешь, я тебе это так оставлю?