Личный эльф Торина Оукеншильда

Торин не мог отвести глаз от эльфа, но в то же время каждый раз сердце его замирало. Он уговаривал его не сжиматься, укрывал теплее, дивясь тому, как гномы отличны от эльфов, смотрел на тонкие черты, и мечтал, чтобы затравленный перепуганный зверь внутри дивного исчез, чтобы он не боялся его, не дрожал под его рукой, а привык. Но гордый король эльфов не понимал обращённых к нему речей. Он был слишком слаб, чтобы сопротивляться, и со страхом сжимался каждый раз, когда приходил черед сменить повязки. Торин гладил его, ненавидя себя за то удовольствие, которое испытывает, и не понимал, отчего так привязан к нему. Это походило на одержимость. Сомкнутые темные ресницы таили напряжённый взгляд, и больших трудов стоило убедить эльфа, что его не станут наказывать или замахиваться. Трандуил понимал лишь то, что попал к новым хозяевам, и что с ним что-то делают, связывая по рукам и ногам и не давая сжаться, как было ему удобно, но и умолять прекратить не мог, разве что жалобно цеплялся за молодых гномов или тихо скулил. — Узбад, вы бы вернули эльфа его сородичам, в лес, — осторожно предлагали Торину освободиться от лишённого разума и здоровья эльфа. — Куда я его верну? — огрызался он на Фили или Кили, осмелившихся задать вопрос. — Думаешь, нужен он там будет сыну? Он запрет его где подальше, и забудет. Наши целители не хуже их! Убедив таким образом не столько племянников, сколько себя, Торин обычно продолжал возиться с эльфом. Оттенок боли изменился, если раньше эльфу казалось, что все кости прорвутся через кожу, а кровь вытечет холодной рекой, то теперь было горячо. Горячо и тяжело. Он попытался пошевелиться, но не смог. Только пальцы рук нащупали мягкий хлопок простыни. Он вскрикнул, когда над ним нависла темная тень. Он помнил её, помнил боль и насмешки и сейчас ждал повторения. Король только тоненько заскулил, когда горячая ладонь опустилась на его бедро. — Я знаю, тебе больно, но надо потерпеть ещё немного, — Торин оборачивал острые колени компрессом пропитанным настойкой берёзовых почек. Боль начала отступать и эльф даже зажмурился от удовольствия, что сильно ранило гнома. Сладкая боль и ломота во всем теле не помешали Трандуилу уснуть, так что Торин мог лишь мысленно быть спокоен, что не увидит гневного взгляда и не услышит укора в свой адрес — но от этого ему не становилось легче. Гном в тысячный раз оправдывался перед ним, держа речь в своих мыслях, убеждал, что не о таких последствиях думал, когда творил то, что творил, что он хотел лишь унизить его перед всеми так же, как этот надменный эльф — его самого, но что толку? Его гипотетический оппонент его даже не слышал. И вряд ли услышал бы, если б не спал. «Если только он и впрямь потерял разум… — подумал Торин, не торопясь продолжить фразу. Перспектива ужасала его, озадачивала, но в то же время он вовсе не чувствовал себя связанным по рукам и ногам необходимостью ухаживать за эльфом. Он не хотел его отпускать и наконец признался себе честно: — Тогда я не стану оповещать его сына. Пусть королевич правит сам. В конце концов, его не обрадует обезумевший отец». Здесь он не только ошибался, но и лгал себе — что ж, Торин делал это из благих побуждений. Вина терзала его. Он поднялся и вышел из спальни, словно смущенный, спускаясь вниз. Неловко было признаваться себе в том, что он так виноват перед тем, кого ненавидел, и он шел, не видя ничего перед собой, пока не понял, что покинул пределы внутренних ярусов Одинокой Горы и бродит по наружной галерее… Ровно там же, где и произошло все. «Все к одному», — подумал он. Один вид тайной дверцы, которую можно было угадать по едва заметно сбившемуся узору каменной резьбы, вызвал стыд. Самая неприятная память… Он толкнул ее, словно решив себе сделать ещё немного больнее, и очутился в низенькой каморке. Все так же стояла тут скрипнувшая под его весом скамья, все так же лежал толстый слой пыли на полу, и стоял полумрак. Торин сел на скамью, качая головой. «Если бы можно было вернуться назад… Какая-то надежда, что с эльфом все станет так же, как прежде». Он повертел головой снова, будто бы споря сам с собой, и увидел вдруг, как у самых ног тускло что-то блеснуло. Венец Трандуила. Он валялся на полу, всеми забытый, эти два года, и сейчас Торин бережно поднял его, осматривая. Что ж, тот был в лучшем состоянии, чем его хозяин. Ни царапины на светлом серебре, и разве что пыль, что забилась в сплетения шипов. Торин поднял его и отнес в мастерскую, где долго чистил его и рассматривал. Под конец отложил в сторону, надеясь, что тот ещё украсит однажды голову эльфа. Трандуил… Он сам был похож на драгоценное украшение. Словно бы в его руки попало дивное, но поломанное ожерелье или венец, и он должен восстановить его, медленно и тщательно. Жаль, что эльф не был им в самом деле: уж как обращаться с самоцветами и металлом Торин знал прекрасно. А эльф… Как с ним обходиться? Однажды он его уже сломал, хоть и не хотел этого. Трандуил спал долго. Той частью своей души и памяти, что хотела остаться чистой, он пребывал далеко от жестокости этого мира, но самый простой инстинкт говорил ему, что здесь тепло, и вдоволь еды, и пока что его никто не бил. Правда, по-прежнему сильно болели колени, и ему не давали встать, но это не очень-то и хотелось. Попав в достаточно теплое место, он блаженно спал, даже злясь, когда его будили ради еды. Гномов он пугался, вернее, чувствовал инстинктивный страх, но постепенно уверяясь, что те добры, больше не дичился. Один Торин вызывал у него смутный страх, и в его руках он замирал. Торин приходил, помогал приподняться, уговаривал сонного эльфа немного поесть, кормил и поил его, затем с недюжинной силой перетаскивал к окну, что-то показывал, что-то негромко говорил успокаивающе… Все это утомляло, но Трандуил не противился из-за того же смутного страха. Что касается Торина, то он почти полюбил этот распорядок дня, а потом у него возникла одна идея. Страшная, надо сказать, но вполне интересная. Его захватил эльфийский венец, узбад считал, что эльфы всё сделали для изящества и ничего для красоты. Он приказал переоборудовать кладовку в мастерскую. В дальнем углу установили топчан, покрытый медвежьими шкурами, и ещё хватило места на небольшой ювелирный стол. Теперь Торин каждый вечер поднимал Трандуила на руки, нёс в эту кладовую, устраивал поудобнее и брался за работу. Он украшал венец сильмариллами, камнями, что белее света звёзд. Сначала эльф что-то шептал, очевидно просил пощады, но видя, что гном не трогает его, расслаблялся и даже стал потихоньку наблюдать за его работой. Красота завораживала его, и в такие моменты казалось, что и не было никакой боли. Что всё было кошмарным сном и он всегда был в этом месте и наблюдал, как Торин, он всё же вспомнил имя этого гнома, работает, давая новую жизнь прекрасным вещам. После таких посиделок эльф спал и через несколько дней стало заметно, что его кожа снова немного светится в ночи. Одним самым обычным утром Торин заметил, что эльф полностью смог разогнуть ноги, и теперь лежал укрывшись, но слёзы стояли в его глазах. Торин погладил его по волосам и спросил: — Дозволь заплести твои волосы, светлый? Торину нравилось приносить ему радость и украшать его, и он почти видел в свете его глаз прежнего гордого короля, но ещё сильнее нравилось ему то, что тот не возражал ему и не гневался. Ещё сильнее нравилось ему наблюдать, как возвращаются краски на мертвенно бледное лицо, и нравилось видеть, как эльф становится сильнее, и почти может распрямить ноги, он слышал, что тот не стонет больше ночами от боли, а крепко спит, и ему нравилось брать его, сонного, и нести куда-нибудь, наблюдая, как тот доверчиво клонит голову ему на грудь, а ещё сильнее нравилось касаться бархатистой кожи и любоваться венками, что виднелись под ней, и всеми очертаниями стройного худого тела, его изяществом и хрупкостью, и надевать на него лучшие одежды, затканные узором под мрамор или изумруд, который так шел его волосам. Они были коротко обстрижены из-за колтунов, и отрастали медленно, но сильнее всего Торин хотел бы, чтобы в них вновь цвели весенние цветы с их мелкой зеленью, и иногда казалось ему, что все его бриллианты не заменят их. И гном не знал, печалиться или радоваться тому, что тот вряд ли слышит его и понимает. Если бы тот знал, как дорог стал ему, он бы непременно его простил — но эльф всегда молчал и держался при нем настороженно. Если бы только Торин мог все исправить! Тогда ничего не случилось бы... Вернее, случилось бы, несмотря ни на что, но в этот раз Торин был бы бережнее и постарался непременно доставить ему удовольствие, он убедил бы эльфа, что тот так прекрасен, что об ином и мечтать нельзя, и он понял бы его... Это были безумные мечты, но Торин верил в них. Он целовал худые пальцы в тяжёлых крупных перстнях и спрашивал тихо: — Это я. Сможешь ты меня когда-нибудь простить? Сможешь вернуться? Ты был бы счастлив, о, поверь мне... Поскольку брать силой лишившегося разума он не стал бы. Эльф смотрел безмятежно, но затем замер испуганно. Во взгляде его появился страх, а Торин снова проклял себя за несдержанность. Правда, эльф не был полностью безумен. Со временем он научился и приподниматься, и сам принимал пищу или питье, но все давалось ему медленно, словно нехотя, и он часто подолгу замирал, тоскливо глядя в никуда. Трандуил чувствовал смутное опасение при виде Торина, и не мог защититься от него. Каждый раз что-то внутри сжималось. Он не мог ответить ему, и не хотел возвращаться из небытия. Даже несмотря на то, что тело его прекратило мучительно страдать. Но зато он позволял Торину делать с собой многое, пусть и с грустью. Он не догадывался, что стал самой большой его драгоценностью. Он привыкал к касаниям его, к крепким сильным рукам, к затаенному страху, пересиливая себя, и даже замечал, как нравится ему. Возможно, он надолго остался бы его безвольной куклой, если бы случай не заставил Трандуила вновь пережить все прежнее, и не заставил вынырнуть разум из небытия. — Если бы ты знал, как стал мне дорог. — Торин взял его руку, заглядывая в глаза лежащему безвольно на своей постели Трандуилу. Торина пугали эти моменты, поскольку ему казалось, что возвратившаяся тоска заставит эльфа истаять или застыть, как камень (он не был вполне уверен, как умирают от тоски). Трандуил смотрел на темный силуэт над собой, который так же, как и тогда, говорил что то — дежа вю, образ прошлого, воскрешенный ужас. — Думаешь, я не стал бы делать то, что задумал? Я отказался бы от желания? Нет! Потому что иначе я не обрёл бы тебя. Но я был бы осторожен... Я доставил бы тебе удовольствие. Я знал бы, как ты хрупок, как ты беззащитен перед насилием... Я не стал бы унижать тебя. Это была откровенная речь, где он искренне признался в том, чем желает обладать, но она не была услышана. Но Торину этого и не требовалось. Он вспоминал, как мог касаться эльфа, перебирать его волосы, как одевал его, как любовался, когда тот бывал обнажен, сидя в воде, вспоминал, как сравнивал его с собой... Торин любовался им и в этот момент; в спальне было темно, стоял поздний вечер, и он не видел страха, пока из глаз эльфа не потекли слезы. — Нет, нет, нет! — вырвалось у него. Слова, которые были скованы молчанием так долго. Торин отпрянул. — Ты?.. — он хотел спросить "заговорил?", но увидел страх и принялся утешать, как мог. К счастью, проблеск сознания был слишком короток и слаб, и эльф вскоре снова мирно уснул подле него. Но однажды он все же задал Торину роковой вопрос. — Почему я здесь? Тот замер. Сжал зубы, но все же признался честно: — Я совершил насилие над тобой. Но я хотел загладить свою вину. Торин боялся вспышки гнева, требований отпустить его — но ничего этого не было, Трандуил промолчал, и по взгляду нельзя было отгадать его мыслей. Но потом он обернулся к нему вновь, любуясь отражением камней в своих волосах в зеркале напротив. Поднял сапфировые светлые глаза на помрачневшего гнома. — Чего ты хочешь от меня, Торин? — спросил он вдруг. Торин сжал его руку. — Чтобы ты стал моим. Это признание дорого ему стоило. А эльф отнёсся к новости как-то даже слишком легкомысленно, на взгляд Торина, словно пропустил ее мимо ушей. Лицо его осталось безмятежным и непроницаемым. А затем во взгляде вернулась грусть. Он поднял глаза на Торина в ответ. — Отпусти меня назад, я прошу тебя. Лес... Он зовет меня, — попросил он. "Вот оно. Больше я не увижу его никогда", — пронеслось в уме у Торина. Он простился с ним мысленно, бережно гладя край его дорогих одежд. — Я не вправе тебя держать. Ты свободен. Тебя проводят.