Личный эльф Торина Оукеншильда

                    Леголас в тревоге ходил подле покоев отца, не решаясь войти.       Внезапное появление Трандуила и счастье, которое он испытал, когда того привели во дворец, сменилось страхом за него и неопределенностью. А ещё молодой король понял, что с отцом случилось нечто непоправимое; такое, отчего он был не в себе. И по редким фразам угадывалось состояние его сознания, разрозненное, отрывочное, словно тот так и не осознал до конца, где он. Лес он признал — слишком велика была любовь Трандуила к нему. Но за пределами этой привязанности все кончалось, и он лишь спал; поднимался иногда, чтобы поесть или спуститься вниз к источникам, где у эльфов были устроены купальни, и все. Его приходилось уговаривать переодеться или пройти в тронный зал, и молодой король скоро понял, что этого бы лучше не делать вовсе. Целители разводили руками и с уверенностью определяли лишь то, что его величество какое-то время был у гномов; впрочем, те обходились с ним достаточно бережно, судя по богатым одеждам. Леголасу за исчезновением отца чудилось нечто скрытое Торином, но осмотреть себя внимательнее король так и не дал, и обвинять короля-под-горой ему было не в чем. Леголас подолгу всматривался в отрешенное лицо отца, но не мог угадать ничего. Тот и раньше не раскрывал ему души, и отношения отца и сына никогда не были откровенными.       Король Трандуил походил на призрак, молчаливый, бережно охраняемый скрывавший свою тайну. Но по дворцу он бродил редко и все чаще оставался у себя, лежал, смотря в одну точку, и отказывался подниматься. Казалось, что скоро он уйдет в чертоги Мандоса навсегда, хотя сын его и не оставлял попыток вывести его из этого состояния       — Мне сказали, ты давно не поднимался. Прошу тебя, — Леголас коснулся рукой его лица, — сопроводи меня за трапезой.       Трандуил с усилием покачал головой.       Он надеялся, что в родных местах ему станет легче, и на самом деле все чаще приходил в себя, осознавая все, что происходит кругом, и первое время был даже весел — но после ему стало казаться, что он унес с собой из царства гномов не только себя и часть сокровищ, что полагались ему по праву, но и постоянный холод и тяжесть, что преследовали его неотступно. Он не мог согреться в самые жаркие дни июля; хуже того, со временем его стало мутить; невозможно было оторвать голову от ложа и поднять ее. А сын был рядом и просил его подняться — в этот самый момент.       — Мне дурно, — признался он наконец, сделав усилие над собой.       Сын обеспокоенно вскинулся.       — Позвать целителей? Ада, быть может, это от того, что ты давно не ел?       — Я не могу ничего есть, — возразил он почти капризно.       — Я позову…       — Не надо. Вели принести те драгоценности, что я с собой привез. Я боюсь, они прокляты.       Их принесли прямо сюда, в покои, чтобы он мог посмотреть на них и удостовериться, что все в порядке — прямо так, как были, в том же массивном окованном чеканным серебром сундуке. Но нет: как ни всматривался он в сверкающие грани Аркенстона и тонкие сияющие на солнце нити цепочек, он не видел ни тени злого умысла, что упала бы на них. Больше того: новые, особенно тот венец, что украсился сердцем горы, были сделаны так искусно и не по-гномьи изысканно, что разве что любовь могла двигать тем, кто сотворил его. И это было ещё более странно. Взятая в руки цепочка мягко струилась, тонкие листики серебра, имитирующие мелкую лесную траву, ложились в руки своими округлыми ушками, и просились украсить волосы короля. Он оторвался от их созерцания не без труда.       — Унесите.       — Вам всё ещё дурно, Ада?       Трандуил попытался встать — тошнота так и не прошла.       — Пусть принесут мне еды и питья сюда, — велел он.       Но от первого же выпитого глотка его стошнило. Это было тем более обидно, что есть ему действительно хотелось.       — Может, они отравлены?       — Нет, с драгоценностями все в порядке. Оставь меня. Здесь темно и тяжёлый воздух — вели открыть окно. Я полежу ещё.       Он остался в постели, вскоре снова погрузившись в недолгий лёгкий сон.       Пробуждение после было если и не из приятных, то точно легче. Он кое-как поднялся, накинув верхние одежды, и подошёл к окну, судорожно уцепившись за витую колонну в простенке — голова закружилась, и он счёл за лучшее поскорей отойти. Но по крайней мере испуг и прохладный ветер освежили его, и он смог спуститься вниз, но вскочить на коня так и не решился.       Обошел двор, поднялся наверх и лег снова, вспоминая, что произошло и чем он мог быть так отравлен. Но память милостиво — или коварно — скрыла от него эти детали. Ровно до тех пор, пока не прошло ещё несколько недель; странная тошнота прошла, и о ней можно было уже забыть — и тут, лежа бессонной ночью в постели, он ощутил нечто странное, что-то пульсировавшее внутри, в самом низу живота, незаметное, но, очевидно, такое, что собиралось медленно расти…       — Нет, нет, нет, нет, — забормотал он, прижимая ладонь к низу живота. Попытался лечь ничком — это оказалось неудобно, и он вспомнил, что уже давно не спал так.       В памяти тут же всплыла ещё добрая сотня признаков, в которые он так и не мог поверить. Хотелось закричать.       А ещё он понял, что уже ничего не может сделать.       «Успокойся, — приказал он себе, — быть может, это лишь игра разума, иллюзия, которая обращает все, что ты видишь и чувствуешь, в пользу одной-единственной версии». Оставалось лишь ждать — но каким же невыносимым казалось это ожидание! И все по вине его, Торина Оукеншильда. О свершившемся факте он думал уже почти без зла — даже сам не заметил того, как признал, что гном овладел им. Как он сказал ему тогда? «Я терпелив и я подожду»? Какой горькой иронией отдавали теперь эти слова.       — Совершенно абсурдное положение, — мрачно пробормотал он.       Нандор, лесные эльфы, обладали этой особенностью, и среди них не было ни мужей, ни дев, и Трандуил, родившись в Великом Зеленолесье, унаследовал эту их особенность… Но ему абсолютно не хотелось открывать ее перед какими-то гномами… Но принц! Что скажет он! Сильнее всего ему хотелось бастарда гномьего короля тому и оставить — но если только он хотел проделать это незаметно, долго тянуть не стоило, чтобы положение лесного Владыки не стало заметно многим. С другой стороны — он так и не был уверен, что все это — не иллюзия, которая развеется с рассветом. Абсурдное положение.       В конце концов, в своем возрасте он меньше всего рассчитывал зачать ребенка снова… Ему с лихвой хватило и первого раза.       — Нет, нет, — простонал он и уткнулся в подушку, но тут же лег на бок, подтянув колени к груди.       Лежать на животе было по-прежнему неудобно.       Он так и уснул со слезами на глазах.

***

      Отъезд был скорым и тем более неожиданным для Леголаса, что он вовсе не считал отца способным на такие причуды.       — Куда ты?       — К Одинокой Горе. Я вернусь спустя год, — сказал он и добавил, подумав, — или через два. Если я не вернусь по прошествии этого времени, можешь выступать к Одинокой горе с войском.       Это было серьезное заявление — ещё сильнее уверившее молодого короля в том, что отец не в себе.       — Но зачем? Думаешь, он отдаст тебе ещё больше сокровищ? — он решительно встал между ним и дверью. — Ты никуда не едешь.       Это было неприятное ощущение, усиливающееся тем, что сын обращался с ним, как с неразумным эльфенком, и был вполне готов удержать его силой. Поднимать на него руку или повышать голос Трандуил считал немыслимым и гадал, откуда взялась эта уверенность. Просто ли опьянение краткосрочным периодом власти или нечто большее? Но думать об этом всем совершенно не хотелось. Хотелось спать и не выслушивать этого больше; Леголас, как нарочно, не оставлял его и продолжил выговаривать:       — Пойми, ты странно себя ведёшь, отец; я оплакивал тебя почти три года подряд и не отпущу так легко, как будто ты не значил для меня ничего… Для всех нас. Хорошо, я понимаю, у тебя есть свои причины, которые ты не хочешь мне открывать, но я не готов лишиться тебя вновь.       — Но ты не можешь! — Трандуил метнулся к двери и ощутил, как сын схватил его в крепкое кольцо своих рук.       — Я не отпускаю тебя.       С этого момента за ним следили — неявно, но тем сильнее эта незаметная забота раздражала. Не было стражей, что не выпускали его из дворца, но стоило ему углубиться в лес и достичь его пределов, несколько всадников вставали перед ним, обгоняя и, кланяясь, предлагали вернуться. Было видно, что и им приказ принца и безумие короля причиняют боль. В остальном он был свободен, но чем быстрее ясность мыслей возвращалась к нему, тем сильнее Трандуил осознавал надвигающуюся катастрофу. Он мог себе представить гнев молодого короля при появлении потенциального нового претендента на престол, он не хотел гнева и мести, и всё, что им овладело — безумная усталость от всего. Он не хотел ничего решать.       Лежал целыми днями в своих покоях, закрыв окна занавесями, избегал зеркал, чтобы не видеть бледное свое лицо, ощущал временами легкую боль и ломоту во всем теле, и с ужасом думал о том, что свершится, когда его положение станет еще заметнее. Что там, он вообще не хотел этого открывать ни перед кем, и снова перспектива открыться гному казалась куда лучше той, чтобы посвятить во все сына.       «Враг мой (хотя и невольный) гном. Сейчас я нахожусь во власти проблемы, которая касается и тебя тоже, и, прежде чем ты порвешь письмо или выкинешь его с ненавистью ко мне, спешу сообщить, что речь идет о твоем наследнике. Думаю, ты представлял себе, на что шел, когда силой брал меня. Не сомневаюсь, что ты сейчас доволен, зная, что я не решусь избавиться от этого дитя. Однако в твоих же собственных интересах скрыть это, чтобы избежать войны между нашими народами. Ребенка я оставлю тебе. В твоих силах сейчас обеспечить мне безопасность и вызволить меня. Да, я стал пленником в своем собственном замке, и прошу тебя о помощи, зная, что врагу ты не откажешь. Трандуил».       Письмо это, отправленное с летучей мышью, достигло адресата спустя сутки. Новым туманным вечером в окрестностях горы крылатая вестница достигла преддверия царства гномов, нырнув в запутанные черные переходы, и как ни пугал ее жар и огонь кузниц, опрометью влетела в широкий зал и кинула свернутый в трубочку и запечатанный лист бумаги под ноги гномьему королю. Торин едва успел проследить взглядом мечущуюся тень мышки, что удалялась, и осторожно негнущимися пальцами подобрал свиток. Он предчувствовал страшное и успел многое надумать себе и даже заранее разозлился, чуя, что послание это — дело рук эльфов. Но он не привык отступать перед трудностями и распечатал его, решив посмотреть правде в глаза.       Сказать, что послание взволновало его, значило не сказать ничего. Колени подгибались, и он сам не заметил, как сел прямо на пол, в неровном скачущем свете огня дочитав все строки и перечитав их еще, а потом ещё и ещё раз. Смысл доходил с трудом — особенно истинный, скрытый.       Он так явно побледнел, что Фили, тут же при дяде делавший форму под рукоять меча, отложил работу и подошел к нему. Он был чуть в курсе дел и мог предположить, что так взволновало узбада:       — Эльфы? Они объявляют войну?       Торин помолчал, но, рассудив, что от Фили скрывать особенно нечего, всё же набрался сил и ответил:       — Могут объявить. Этого всегда стоит ожидать… Но Трандуил… — собственный голос показался ему хриплым и неуверенным как никогда: — Он просит помощи.       Слова о враге больно задели его, хоть и была в них горькая истина, но еще болезненнее отозвалось в сердце то чувство к королю эльфов, что он так долго прятал. А весть о наследнике и вовсе сбивала с толку. Торин принял бы эти слова за ложь, чтобы выманить себя, но эльф не назначал ни времени, ни места, а значит, вовсе не хотел заманить его в западню. Но всё это было совершенно неважно перед главной мыслью, совершенно невероятной: как сумел он… Торин воскрешал в памяти подробности горячей ночи, но не помнил ничего, кроме жалобных сонных стонов эльфа и своего удивительного открытия.       — С одной стороны, от эльфов только и ждешь, что чего-нибудь этакого, — проворчал он и замолчал, поняв, что рассуждает вслух.       Выходит, он был прав, у них нет дев и мужей? Вот почему ни разу за свою жизнь он не видел семей у эльфов, а лишь одного родителя и дитя. Но отвращение к себе самому и к тому, как он обошелся с королем или королевой, не становилось меньше. Он охотно бы послал сотни отрядов к границе леса, если бы не боялся этим навредить Трандуилу еще сильнее. Ведь тот, насколько он сумел понять, хотел покинуть лес незаметно.       Но вызволять его силой даже не пришлось. Трандуил, следуя переменчивому в последнее время настроению, уже через полчаса искренне возненавидел себя за принятое решение открыться гному. Это не меняло того, что из-под надзора сына стоило как можно скорее бежать, пока тот не догадается, если еще не догадался обо всем; одна мысль о сожалеющем лице Леголаса, склонившемся над ним, вселяла в него стыд. По крайней мере, он надеялся, что изменившиеся привычки не выдали его, и здоровье позволяло пока что вести себя совершенно естественно. Он встал и всмотрелся в зеркало, стараясь стоять в привычной позе — верхние одежды спадали широкими складками и не выдавали ничего, да и сбросив их, Трандуил был уверен, что никто, кроме него самого, ничего не заметит, и нижняя туника, и вообще большая часть старых вещей сидела совершенно свободно. Стоило даже поблагодарить себя за благоразумие, любовь к широким одеждам и своему же вздорному характеру, из-за которого ни одна его странность не прочитывалась странностью на самом деле. Но не может же это всё продолжаться вечно? По подсчетам Трандуила, минуло месяца три, за которые он успел отоспаться до отвращения, передумать многое, впасть в глубочайшее отчаяние… Вопрос о том, оставить ли дитя, более не стоял перед ним, как не стоял и тот, что делать после. Он был уверен, что отнесется к отпрыску Торина холодно, что он сохранит здравый ум и сможет покинуть его так быстро, как только поднимется с постели. Но ведь до гор стоило еще добраться…       А за ним неотступно следует стража. Но в конце концов, кто оставался истинным господином этих мест, он или сын? Природа слушалась его, и он творил заклинание на языке природы, упрашивая утренний туман задержаться подольше в низинах и оврагах, чтобы скрыть его. Может, он и не мог ускакать прочь на резвом коне, но всегда мог оборотиться лисом.       И в этот раз предутренний лес принял его прохладой, даже излишней, и густым, как молоко, туманом, что каплями оседал на длинных светлых прядях и намочил края длинных одежд. Трандуил долго шел по тропе, вслушиваясь в шорохи и тихий звук срывающейся с толстых зеленых листьев росы, пока не решился и быстро отступил вглубь, слетая, почти бегом сбежав на дно оврага. Он успел оступиться, но не упал. Может, чуть подвернул ногу — но боль была не сильной. «Я становлюсь неловок», — корил он себя. Но думать было не время. Он проскользнул сквозь густые заросли можжевельника, прильнул к земле и вскоре по ней стелились не длинные зеленоватые одежды лесного владыки, а серо-рыжая шкурка лиса, который мчался так быстро, как мог, скользя в кустах и траве, следуя инстинкту, что гнал его на северо-восток.       Тропы он, естественно, не придерживался, но был уверен, что старая память выведет его к болотам, а затем и горе. Лис уже промочил и лапы, и брюхо, и последнее было уж вовсе нежелательно, как и долгий бег — но в болотах за ним никто бы не угнался, да и легкого зверя трясина бы не утянула на дно. Он проскочил их быстро и спустя пару часов уже был в степи, где стал двигаться медленнее, озираясь.       Тут и свершилась встреча. Он узнал Торина издалека, в отличие от гнома, который разглядел рыжую тень лишь тогда, когда лис сам прыгнул к нему на колени.       — Лиса!       На него наставили было стрелу, но Торин отвел руку. Он, само собой, и не подозревал, кого везёт, хотя подозревал в своем новом спутнике посланца эльфов. Он завернул лису в плащ, чувствуя, как дрожит тело зверя, и отвез в свои чертоги, где вытряхнул на пол в своих палатах.       — Ну, что там у тебя? Новое письмо? Он хотел было пройтись ладонью вдоль шкурки, отыскивая новое послание, но лиса оскалила зубы и бросилась прочь, в сторону, за ширму.       Через миг, зайдя туда с топором наперевес, Торин обнаружил скорчившегося в углу эльфа. Сказать, что он поразился зрелищу, значило не сказать ничего.       — Ты… Но как?       — Ласковый же ты оказываешь прием, — проговорил эльф сквозь зубы, будто сдерживаясь. Его снова накрыла выворачивающая тошнота и какая-то обреченная усталость. Гном давно бросил и топор, и меч, и суетился возле него с десятком подручных, едва услышав «мне дурно», но от Трандуила всё это скрыла черная пелена обморока.       Он очнулся в покоях самого Торина.       — Скажи одно… Это правда?