Спасти нельзя предать

В кабинете второго заместителя начальника Тайного отдела Особенной канцелярии было тихо и сумрачно. Лишь потрескивали свечи в медных канделябрах да монотонно шумел за окном дождь. На неудобном стуле для посетителей со связанными за спиной руками сидел первый заместитель начальника того же самого Тайного отдела. Его разбитый нос кровоточил, дорогой сюртук был порван в нескольких местах, но глаза продолжали метать молнии, а зубы — скрипеть от злого бессилия. — Ну и как вы дошли до жизни такой, любезный Павел Константинович? Николай Сергеевич Рыбчинский еще вчера не мог представить себе, что будет допрашивать своего непосредственного начальника, а тот будет сидеть перед ним с видом оскорбленного викинга и яростным отчаяньем в глазах. — Так и будете молчать? А я думал, поговорим по душам, пока не появился Борис. Он молод и горяч, может организовать вам допрос с пристрастием, — Рыбчинский неспешно размещал на писарском столе все необходимые для записи показаний задержанного принадлежности. — Если вы рассчитываете что здесь появится еще кто-либо и разрешит «недоразумение» то сильно ошибаетесь. К вам на помощь никто не придет, мы не выносим сор из избы. Глаза молчавшего Сурнина потемнели от гнева. — А я то думал, что мы друзья, Коля. И вообще, я имею право позвать сюда своего поверенного и намереваюсь этим правом воспользоваться. — Я не думаю, что вам это поможет, — проигнорировал ремарку о друзьях Рыбчинский. — А вот откровенное признание может произвести впечатление на Государя и вам это на руку, потому как Порфирий Дмитриевич вряд ли проникнется к вам, после всего, что вы с ним сотворили. — Нужна мне его жалость! — оскалился Сурнин. — Он почти труп. В этот момент дверь в кабинет отворилась и в помещение вошел Борис. Он прошел к Рыбчинскому и что-то шепнул ему на ухо, а потом устроился за столом писаря, тем самым давая старшему по званию и положению возможность самостоятельно провести допрос. — Ваше счастье, Павел Константинович, что жизнь Порфирия Дмитриевича вне опасности и мы обвиняем вас уже только в покушении на убийство должностного лица при исполнении, а не в убийстве. Сурнин зарычал и дернулся на стуле. — Какая жалость. Не успел раздавить эту гниду. — Полегче, любезный! — одернул его Рыбчинский, поудобнее устраиваясь за своим исполинским столом. — Как же ты не понимаешь?.. Эта мразь недостойна нашего с тобой мизинца, а она еще столько лет командовала нами, — подался вперед Сурнин. — Уймитесь. Борис, вы готовы протоколировать? — обратился Рыбчинский к Борису. — Да, Николай Сергеевич, вполне. — Вы можете задавать поясняющие и уточняющие вопросы в любое время. — Благодарю, — отозвался с почтением Борис. — Как ты с ним разговариваешь…- снова дернулся Сурнин. — С этим извращенцем как с великим князем. Да он… — Первый вопрос: Павел Константинович, знаком ли вам Фёдор Смолов? — Все таки подставила меня эта мразь… — зашипел Сурнин. — Оформляйте мне покаянное признание. Знакомы мы с ним были лет семь, заприметил я его в театре, видный такой, красивый, а глаза как у мелкого беса алчностью горят. Присматривался я к нему долго, а он мой интерес заметил и сам подошел, только немного с другим предложением. Не знаю, как я тогда этого содомита собственными руками не придушил. А потом поразмыслил и предложил ему работу. Подкладывал под нужных людей, в основном под господ, которых было возможно долгое время доить. Благонравные отцы семейств, государевы служащие, да иностранные подданные готовы были хорошо раскошелиться, только бы никто не узнал об их дурных наклонностях. Сурнин ухмыльнулся и тут же зашипел от боли в разбитом носу. — Архивчик неплохой накопился. Вот оттуда и усадьба под Ярославлем и особнячок в столице… А вы все, Николай Сергеевич, гадали, откуда у меня наследство образовалось… — Сурнин гаденько ухмыльнулся. — Федьку я и порошочком нужным снабжал для строптивых клиентов, которые сами в постельку не укладывались. А этот идиот не только на себе попробовал, но и подшутил пару раз. С Ланской этой, которая очень трепетной оказалась и руки на себя наложила, да еще с одной девицей, только та наоборот — слишком бойкой была и сама стала Смолова шантажировать, что мол пойдет она куда следует… Пришлось девушку успокоить. — Как звали девушку? — бесстрастно спросил Рыбчинский, а Борю передернуло. — Алевтина Колпакова. Танцовщица из театра. Её Федька тоже под директора своего подложил. Выслуживался. — Где и как девушка была убита? — Понятия не имею. Шепнул пару слов молодчикам с Сенной, кинул несколько монет и она исчезла. — Ну и дьявол вы, Павел Константинович. — К сожалению, нет. — Смолова тоже убили молодчики? — Нет, это я должен был сделать сам. Федька, хотя и мразью был, но видать не конченной. У него видите ли чувства были к полюбовнику, — Сурнин шмыгнул носом и грязно выругался. — Что сейчас подстилкой Мирова-Лисовского является. Бросил этот борзописец когда-то Федьку, а тот вроде и отпустил, а тут месяц назад снова увидел и вожжа под хвост попала. Приполз ко мне и говорит: проси что хочешь, а помоги Гришку в постель затащить. Ну я пораскинул мозгами и дал ему того самого порошочка. А тут и Порфирий так вовремя в Москву убрался. Удачней момента для моей постановки выбрать было невозможно. Я и подсказал Федьке, как действовать, а сам дождался, пока полюбовники в квартиру вернутся и… — Целью был именно Смолов? — Почему обоих не придушил? Был соблазн. Сурнин хмыкнул, увидев, как напрягся Борис, судорожно сжав перо в руке. — А потом понял, что Порфирий наш Дмитриевич к Гришке своему и впрямь неровно дышит да так и представил, как будет он мучаться, когда его драгоценного полюбовничка, вьюношу нежного на каторгу сошлют и будут его там пользовать все кому не лень. Каждый день будет страдать, каждое мгновение. Вот тогда и передумал Гришку убивать. Не рассчитал, что Миров-Лисовский так быстро в столицу вернется и не побоится государя за него просить. Сурнин возвел глаза к потолку. — А как все хорошо продумал. Гришка убивец, Порфирий пособник и содомит. Его репутация летит ко всем чертям, едет он в Архангельскую губернию комаров кормить, а мы с вами, Николай Сергеевич поднимаемся… — Изощренная у вас фантазия, Павел Константинович. — А мне стыдиться нечего, да и терять особо. — А жену и дочь не жаль? — Им на жизнь хватит. — Перейдем к похищению господина Миров-Лисовского. — Господина?.. Этот лис что-то подозревать начал, вынюхивал, людей моих дергал, а меня как будто в упор не видел… А потом мне верный человечек шепнул, что появился у него на меня компромат. Кто-то видел у меня Смолова… Мы раньше с ним все по явочным квартирам да салонам встречались, а в последний раз этот идиот, потерявший голову от похоти, сам ко мне явился, прямо в особняк. Сурнин замолчал, словно припоминая. — А вчера после обеда Порфирий прогуляться вышел, голову так сказать проветрить, тут мне удача и улыбнулась… Оглушил маленько и в свой экипаж. Степана моего видели? — зло зыркнул Павел в сторону строчащего протокол Бориса. — Тот его связал, да и доставил куда следовало, а я на рабочее место вернулся. — Мирова-Лисовского вы тоже собирались устранить? — Надо было сразу содомита этого в расход пустить, но я хотел зрелищем насладиться, — осклабился Сурнин. — Мадейру с заветным порошочком я ему собственноручно в горло залил. Думал посмотреть на похотливо скулящего кобеля без своей сучки. Отдал бы его Степану, чтоб как девку выдрал… Да что-то пошло не так, в беспамятство он провалился. — Тварь… — это не выдержал Миронов, прорывая пером бумагу. — Зря я тебя там не придушил. — Но-но, полегче. Боря спокойней, а ты Павел Константинович уймись, иначе в холодную отправишься. — Плевал я на тебя, Коля и на этого. Развели тут Содом и Гоморру. Когда пленника наконец увели в камеру, Борис позволил себе расслабиться. — Выдохните, Борис. Вы отлично держались и при задержании проявили мужество. И при допросе не позволили себе сорваться. — Благодарю, Николай Сергеевич. Я старался. — Нашим агентам можно многому у вас поучиться. Не ошибся в вас Порфирий Дмитриевич, впрочем как и всегда. С удовольствием бы работал с вами, если бы не расстояния. — Благодарю. Очень признателен вам за помощь, Николай Сергеевич. Ваша выдержка и терпение восхищают. — Просто годы, юноша, дают о себе знать, — улыбнулся Рыбчинский. — Сегодня увидел, как вы разукрасили Сурнина, молодость вспомнил. Борис опустил глаза, а Николай Сергеевич, потрепав его по плечу, напутствовал: — На доклад к государю я съезжу сам, а вы приходите в себя. К Порфирию Дмитричу заеду после аудиенции. Ступайте. Над Петербургом занимался рассвет, когда Борис, отказавшись от экипажа, с чувством выполненного долга спешил по пустынным улицам в сторону особняка на Мойке. Нужно узнать, как там Порфирий Дмитриевич и отвлечь от очередной глупости находящегося на грани нервного срыва Измайлова.

***

Тяжелые шторы были плотно задернуты, чтобы утром солнечный свет не помешал хозяину спальни, который спал глубоким, спокойным сном. Его бледное лицо медленно обретало былые краски, а дыхание было умиротворенным. Гриша тихо сидел у постели, не отводя глаз от знакомого профиля. Так и не открытая книга, захваченная с собой по привычке, была забыта на бюро. Первые часы после вызволения любимого из плена Григория до Порфирия не допускали. Поставленный на страже у дверей спальни Ефим стоял грудью, не поддаваясь ни на грубую ругань, ни на откровенную лесть, ни на щедрые посулы. — Идите отдыхать, барин. Дохтур не велели, — единственное, что слышал Гриша, и тихо бесился. Ближе к полуночи уставший доктор наконец освободился, выдав последние указания Марфе и клятвенно пообещав быть завтра с утра. Глядя на бледного осунувшегося Измайлова доктор смягчился. — Успокойтесь, здоровью Порфирия Дмитриевича боле ничего не угрожает. Но ему положен постельный режим, строжайшая диета и никаких физических нагрузок. Все это я завтра распишу. А теперь отпустите меня и отправляйтесь спать, на вас лица нет. Не думаю, что в таком состоянии у вас будут силы для надлежащего ухода за пациентом. — Благодарю вас, доктор. Спокойной ночи. — И вам, Григорий. И вам. Конечно, он не выполнил рекомендации, не пошел в постель. Наоборот — он выгнал спать Ефима, а сам подтащив кресло к кровати Порфирия, удобно устроился рядом. Веки слипались, но сон не шел. В сознании по-прежнему вертелись картины недавнего вечера и с ними подступала мерзкая тошнота. Нервное напряжение и не думало отпускать. А потом страшные картины сменились иными: улыбками Порфирия, смеющимися глазами Порфирия обращенными на него, ласковыми руками Порфирия, критическими замечаниями Порфирия, замаскированными под ласковое подтрунивание. Ни одной грубости, ни одного злого взгляда, ни ехидного слова Измайлов как ни старался, припомнить не смог. Порфирий был его идеальным мужчиной, человеком, в котором сосредоточилось все самое нужное, ценное и жизненно необходимое, самое любимое. «Вдруг он придет в себя, а я сплю как младенец…» Такой была последняя мысль Измайлова, когда он наконец провалился в темноту. — Гриш… Измайлов разлепил веки. Думал, что показалось, но когда стряхнул с себя остатки дремы и понял, кто именно зовёт, мигом сполз с кресла и переместился на кровать. — Это я… — голос не слушался и Измайлов откашлялся. — Я здесь с тобой. Ты как? — Бывало и хуже. Пить дай. Измайлов поднялся и метнулся к бюро, где Марфа оставила стакан и кувшин с водой. Налив немного, Гриша вернулся к постели и, скользнув рукой по растрепанным волосам любимого, помог приподняться и сделать пару глотков. — Не торопись… Вот так… — Довольно. А ты… ты что здесь? — С тобой сижу. — В сиделки, значит, заделался, — прошелестело чуть слышно. Измайлов колкости словно не заметил и, примостив кувшин на место, вернулся к кровати. — Я так испугался… Григорий вздрогнул, когда его ладони коснулась прохладно-влажная ладонь Порфирия. — Теперь все будет хорошо. Обещаю, Гриша. Измайлов поднял лицо и утонул в знакомой мягкой темноте дорогих глаз. В ней было столько сокровенного, что он не выдержал и, высвободив руку, обнял торс любимого, борясь с подступающим рыданием. — Прости, прости, Поша… — Ну полно, какую еще вину на себя возьмешь? — Какую скажешь, только возвращайся ко мне. — Договорились, а теперь спать. — Я посижу пока не заснешь, а потом пойду. — Куда? — темные глаза повелительно сверкнули, указав на кровать. — Ложись. И ни слова больше. — Но доктор… — Ты снова перечишь? Гриша спрятал счастливую улыбку, ловко отвернувшись от больного, но все такого же проницательного взгляда, скинул всю одежду до исподнего и забрался под покрывала, не смея тревожить любимого. Его тут притянули к себе, зарывшись носом в светлые пряди: — Ты моё лекарство. Лезь под одеяло, ледышка, не то еще тебя лечить придется.

***

Борис не собирался боле задерживаться в столице. Преступник был обезврежен, честное имя Измайлова восстановлено. Пострадавший чувствовал себя хорошо, а его любимый человек, судя по улыбке за завтраком, просто лучился счастьем, не преминув еще раз поблагодарить Бориса, как бы между прочим оповестив о том, что Борис будет одним из главных героев его новой статьи о поимке опасного взяточника и убийцы. Конечно, под выдуманным именем, все же служба секретная. Борис лишился дара речи, когда ему пообещали переслать парочку экземпляров в Москву, «чтобы Алексей Андреевич могли узнать о ваших подвигах из первых уст…» Поэтому, когда после обеда его к себе потребовал Порфирий Дмитриевич, Миронов бодро отправился к нему, надеясь что его отпустят с миром. Долгая разлука с любимым делала его нервным и еще более молчаливым, чем обычно. Из спальни был изгнан сияющий прежней нагловато-беспечной улыбкой Измайлов, а Боря прошел внутрь. Обложенный подушками, но в безупречно белой рубашке и причесанный, точно на государев прием Порфирий Дмитриевич уже не походил на дух себя самого, каковым являлся еще сутки назад. — Борис, я вам бесконечно признателен, — начал Миров-Лисовский без экивоков. — Вы теперь не только мой подчиненный, но и мой, наш с Григорием Александровичем, друг. Я ваш должник. — Порфирий Дмитриевич, я… — Не перебивайте. Не знаю, полюбили ли вы Москву, но лет через пять будьте готовы занять место моего первого заместителя. Ошарашенный новостью, Борис решил, что ослышался — Но… — Даже не спорьте, это не обсуждается. Государь уже наслышан о вас от меня, а теперь и от Рыбчинского, который высоко оценил ваши действия при задержании Сурнина. Уже отчет мне с секретарем прислал, — кивнул на прикроватный столик Миров-Лисовский. — Не знаю, как вас благодарить за участие в моей судьбе… В который раз… — Вы уже меня отблагодарили. И, Борис, я не разу не пожалел, что тогда, два года назад приметил вас, и взял под своё покровительство. Борис лишь сдержанно улыбнулся и кивнул. — Могу возвращаться к месту службы? — Конечно. Все нужные бумаги уже готовят и подвезут к вечеру, а поутру можете выезжать. — Благодарю, Порфирий Дмитриевич. — Передавайте моё почтение графу Самойлову. — Непременно. — Ступайте собираться, Борис. И впустите того мерзкого шпиона, что сейчас торчит в коридоре. Как только Борис пошел в свою комнату, в дверях спальни вновь появился Измайлов. В идеальной отглаженной рубашке и сюртуке, без вечного набившего оскомину шлафрока. — Я соскучился. — Не прошло и десяти минут. — И что с того? Я тут подумал… — Над новой блестящей статьёй? — И вовсе нет. Тебе отдохнуть нужно, развеяться. Я думаю, что твоё начальство против не будет. Тут меня Борис в гости пригласил, на московский променад. — И что ты предлагаешь, — выгнул бровь Порфирий Дмитриевич. — Ты же знаешь, как я люблю Москву. — А если я скажу, что хочу показать тебе город моего детства? — наплевав на состояние своего туалета, Измайлов скинул домашние туфли и растянулся на краю постели, проигнорировав неодобрительный вздох. — Гриша, ты не заболел, головой не ударялся, пока нес моё безвольное тело? — Миров-Лисовский протянул руку к высокому лбу без единой морщинки. — Да отстань ты… — беззлобно огрызнулся Измайлов, перехватив ладонь и прижав её к щеке. — С родителями хочу тебя познакомить. — Я дорос?.. Гриша увидел как любимый ощутимо напрягся, но глаза отвести не позволил. — Я… — Похвально. Только напомни мне, насколько твой отец меня моложе. — Всего на два года… Как будто это раньше тебя волновало. — А теперь волнует. — Миров-Лисовский тщетно пытался отвоевать ладонь у цепких теплых пальцев своего журналиста. — А меня ни капли. Они любят меня, а значит, по определению должны полюбить того, кого люблю я. — Ладонь Гриша не отпустил, перевернул тыльной стороной и мягко коснулся губами. — Я понял. Ты просто запугаешь их грозным начальником Тайного отдела Особенной канцелярии? — улыбнулся вдруг расслаблено Порфирий, откидываясь на подушки. — Моему отцу плевать на чины и звания. Может, поэтому он один из лучших поверенных Москвы. — Может, тебе стоит сменить род занятий? — ласково, как никогда прежде смотрел в яркие голубые глаза напротив Порфирий. — Ты весь в папеньку. — Ну уж нет. Я… В спальню тихонько поскреблись, а потом заглянула невозмутимая как сфинкс Марфа и тоном заправского поручика на плацу произнесла: — Григорий Александрович, Порфирию Дмитриевичу вредны длительные разговоры. Ему дохтором положен послеобеденный сон. — Уже ухожу. — Ты почему такой покладистый? — закинул руки за все еще побаливающую после вчерашнего голову, Миров-Лисовский и удобнее устроился на подушках. — Хочу тебя очень. Измучился уже весь, — произнес Измайлов таким глубоким и нарочито чувственным тоном, что вызвал недоуменный взгляд. — Выздоравливай скорее. — Как же я люблю тебя, паршивец, — прошептал Порфирий чуть слышно вслед своему наваждению, делая себе пометку обязательно отблагодарить за участие и заботливую Марфу, и верного Ефима. Григорий же был уверен, что не ослышался. На слух он не жаловался никогда.

***

Борис, вернувшись к себе, немедля начал неспешные сборы, намереваясь уже завтрашним утром покинуть гостеприимную столицу. — Барин, ваше благородие, — в комнату заглянул Ефим, который после спасения любимого барина от злодея смотрел на Бориса как на святого, сошедшего с небес. — Там вас барышня спрашивают. — Барышня? — поднял глаза от дорожного несессера Боря. — Точно так-с. Представились госпожой Булатовой. — Спасибо, Ефим. Пригласи девушку в гостиную и попроси Марфу чаю подать, а я сейчас подойду. Ефим поклонился ниже, чем следовало, и грузно протопал в сторону гостиной. Когда Борис, надев сюртук и собрав растрепавшиеся волосы в аккуратный хвост, спустился вниз, Катенька уже сидела в креслах, и выглядела очень сосредоточенной и несколько взволнованной. — Добрый день, Катя. Простите, что заставил вас ждать. Девушка поднялась ему навстречу и так сверкнула в его сторону влажным восторженным взглядом, что Борис пожалел о своём спонтанном решении устроить чаепитие. — Знаю, что возможно не вовремя и отвлекаю вас от важных служебных дел… — Ничего подобного, сейчас я абсолютно свободен. Расследование завершено и скоро преступник предстанет перед судом. — Потому я и пришла. То есть не совсем по-этому, — замялась девушка. — Я… я так хотела отблагодарить вас. — Принимаю вашу благодарность, хоть это не только моя заслуга и очень вам признателен за вашу помощь с расследованием. Если бы не ваш откровенный рассказ, времени для распутывание этого клубка понадобилось бы гораздо больше. Марфа пригласила господ за стол в столовой и удалилась, снова оставив их наедине. — Я рада, что хоть что-то сделала для Тоси. — Я думаю, что она и без этого нежно любила вас. Угощайтесь пожалуйста, Катя. У Марфы чудесные кулебяки, а сахарные пряники, насколько я знаю, из лучшей кондитерской города. Девушка кивнула, потянулась за выпечкой и руки их встретились. — Ой, простите… Эти милые уловки были хорошо знакомы Борису. Их применяли не только очаровательные барышни, но и не менее очаровательные юноши, и сомнений в том, что с ним откровенно флиртуют, у него не осталось. Нужно было как можно более деликатно донести до девушки, что она обратила своё внимание не на того человека. — Катя, вижу что вы прониклись ко мне теплым чувством. Но ничего, кроме дружбы, я вам к сожалению предложить не могу. Простите. Катенька растерялась лишь на миг. Но потом просто и открыто улыбнулась. Богемная жизнь давно излечила её от наивности. — Это вы меня простите, Борис. Но, поверьте, это не просто благодарность. Вы действительно… — К сожалению, я не свободен. Точнее будет сказать — навеки связан с любимым человеком и любые, даже самые невинные отношения для меня невозможны. — Понимаю… — девушка посмотрела на него печальным, но еще более проникновенным взором. — Вы еще лучше, чем кажется на первый взгляд. — Я не хотел вас обидеть, — произнес Борис, кляня себя за неумение четко и ясно говорить «нет». — Это вы меня простите. Я наверно пойду, — Катя решительно поднялась, так и не притронувшись к угощению. — Спасибо вам за всё. — Я вас провожу. — Борис поднялся следом. — На улице быстро темнеет. — Не стоит. Меня ожидает в экипаже батюшка. — Возможно, в следующий приезд я увижу вас на сцене, — проговорил несмело Борис, чтобы только что-нибудь сказать. Он так и не научился спокойно реагировать на влюбленных в него дам. — Нет, уже не увидите. — Это почему же? — насторожился Миронов. — Я уезжаю домой, в Тверь. Здесь мне больше нечего делать. — Я думаю, что вы сделали правильный выбор и желаю вам удачи. — Спасибо вам. Вот возьмите, — Катя протянула Борису маленький мешочек. — Эта ладанка со святой землей, батюшка из паломничества привез. Пусть она ограждает вас от напастей. Вас и вашего любимого… человека. А я молится о вас буду. Спасибо вам еще раз. — Прощайте, Катя. И берегите себя. — Прощайте, Борис. Когда за девушкой закрылась дверь, Боря прошел к окну, чтобы убедиться, что Катя благополучно доберется до экипажа. Дорожная карета действительно стояла под окнами, а около нее неспешно прогуливался приятный немолодой мужчина. Боря невольно задержал взгляд на отце Кати, а тот словно почувствовав внимательный взгляд, поднял лицо и встретился с Мироновым взором. Всего мгновение на узнавание, и мужчина, приложив ладонь к груди, поклонился Борису. Миронов, чуть замешкавшись от неожиданности, поклонился в ответ. Из подъезда показалась Катя и отвлекла на себя внимание отца. Карета уже давно скрылась из виду, а Борис продолжал стоять как завороженный и смотреть вдаль, но не осенний Петербург был перед ним, а нечто совсем иное. Очаровательные зеленые глаза вновь напомнили о других, таких же выразительных и ярких, но иного, любимого цвета — цвета темного шоколада. — Больше никуда без тебя не поеду и одного не оставлю, — с улыбкой прошептал Борис.