Fata Morgana: Вайпер (временно)

      Стою посреди фургончика, который служил нам с Адель домом, и молчаливо пустыми глазами пялюсь на нее. Адель не выдержала. Вскрыла себе вены после очередного представления — мне только и оставалось, что найти ее уже остывающий труп. Еще совсем недавно она была такой веселой, смеялась и играла, замазав все-все синяки тоналкой и косметикой, а сейчас она…       С двух сторон ко мне прижимаются Тан и Миам — их под свое крыло взяла Адель около трех месяцев назад, когда их мать — Катарина — умерла от воспаления легких. Отца у них не было — говорят, что он был заезжим то ли клоуном, то ли силачом, который не провел в цирке даже недели.       У Адель широко раскрытые мертвые глаза, раскинутые в стороны руки, как будто она сражалась до последнего, и перерезанные запястья. В принципе, любому ясна картина произошедшего, вот только я слишком часто видела людей со вскрытыми венами, чтобы понимать, что она не сделала это добровольно.       Слишком много улик вокруг, слишком много разбросанных вещей, слишком много синяков по всему хрупкому телу. Да и горло бы у нее такое синее не было, где четко отпечатались большие ладони. Да и запястья в одну сторону никто чисто физически порезать не может. Тут же все четко — слева на право, будто по учебнику криминологии.       Такое прокатит только в цирке, потому что никто не будет с этим разбираться и что-то расследовать.       Особенно, если за этим всем стоит тот, кому этот самый цирк принадлежит.       Я абсолютно четко знаю, что Адель ни за что не бросила бы нас. Не бросила меня, не бросила Тана и Миам. Мне всего восемь, им же даже пяти нет. Она бы не стала бросать нас, даже если мучилась от непрекращающегося насилия и издевательств весь день. Она была слишком ответственной и слишком сильно любила нас, чтобы так сделать.       И уж тем более она не стала бы кончать жизнь самоубийством.       Она была католичкой, а в этой религии самоубийство — величайший грех. Впрочем, как, кажется, и во всех.       Да и, в конце-то концов, я слишком хорошо знаю Адель, чтобы абсолютно четко понимать, что она не стала бы делать это. — Вай… — Тан не договаривает мое имя срывающимся голосом и всхлипывает, утыкаясь в мой бок лицом. Тоже самое с другой стороны делает Миам. Я в сомнениях. Я глажу их по головам, стараясь подбодрить и успокоить, а сама брезгливо кривлюсь. Эта футболка — одна из трех, которые есть у меня. С соплями ходить просто отвратительно, но у меня нет выбора, ведь до реки, где мы можем постирать вещи, еще дня три, а две оставшиеся футболки в еще более отвратительном состоянии. — Вай… Она… Она умерла?       Вздрагиваю и поджимаю губы, устало опуская плечи.       У живых нет таких пустых глаз, в которых исчезли абсолютно все блики света; у них не такие неподвижные и расслабленные лица, будто жуткие маски на хеллоуин, вот только это совсем не весело; у них нет такой смертельной бледности, которая постепенно превращается в пугающую синеву; у них нет так неестественно запрокинутой шеи и трупного окоченения; в конце-то концов, у живых людей кожа просто не может быть ледяной.       Она мертва.       Это сто процентов.       Мертва.       М-е-р-т-в-а.       Так почему я не могу открыть рот и сказать им об этом?       Сказать о том, что Адель умерла? — Вайолетт, ты плачешь? — с тревогой спрашивает Миам, задирая свою голову. Я отупело некоторое время смотрю на нее, а потом поднимаю дрожащую руку, чтобы коснуться своей щеки. Кончики пальцев мгновенно становятся мокрыми. Видимо, я и правда плачу. Все-таки, за такое количество времени, которое мы провели вместе, я успела к ней действительно привязаться. — Не плачь… — просит Тан, дрожа и обнимая меня так, что у меня наверняка синяки останутся. Все-таки, мое тело достаточно хрупкое и слабое, несмотря на то, что я очень много времени посвящаю тренировкам. Сам плачет, а меня просит этого не делать. Все-таки, он такой милый и забавный. — Пожалуйста, не плачь! — Да, не плачь. — кивает Миам, всхлипывая. — Иначе мы тоже заплачем. — Все будет хорошо. — обещаю я и крепко обнимаю их, а потом они вцепляются в меня и рыдают навзрыд, выплескивая через слезы всю свою боль и грусть. Конечно, скорбь и душевная боль останется с ними еще надолго, но я все же надеюсь, что они смогут это пережить и двигаться дальше. Я тоже отчаянно надеюсь на то, что смогу пережить это, но… я слишком сильно привязалась к ней, так что не смогу отпустить так просто.       Не смогу.       Даже если понимаю, что Адель стала бы ругаться, если бы узнала об этом.       Через полчаса они засыпают, убаюканные моим Пламенем, и я устраиваю их в противоположном углу на сваленных вещах, где нет крови. Накрываю их лошадиной попоной, которая иногда валяется у нас, пылясь, после чего оборачиваюсь и снова смотрю на то, что осталось от Адель. Ее великолепные черные шелковистые волосы криво обрезаны и сейчас больше напоминают паклю. Снова смаргиваю слезы, мотая головой. Нет, сейчас не время плакать. Не время.       Не…       Я все-таки срываюсь и плачу, скрывая себя иллюзиями, чтобы не разбудить детей. Мои кулаки разбиты в кровь, а пальцы, кажется, сломаны, но это и на десятую часть не может погасить ту боль, которую я испытываю. Кто вообще сказал, что душевную боль можно перебить физической?       Я вспоминаю свое невыполненное обещание про то, что обязательно накоплю денег, чтобы мы могли жить свободно подальше от этого чертового цирка. За прошедшие года я смогла накопить лишь пятьсот серебряников, что равно около сорока долларов, но даже их все спустила на лекарства, когда Тан заболел. Других денег у нас не было, а другие не могли дать в долг — сами еле-еле сводили концы с концами.       А эта толстая крыса директор даже пальцем не пошевелил! И бросил отказом нам в лицо, противно рассмеявшись, когда мы попросили его об одолжении. Ненавижу.       Мне даже гадать не нужно, почему Адель убита. Конечно, мне очень хотелось бы ошибиться, но я знаю, что права на сто процентов в своих догадках. Я прекрасно помню, как натыкалась в мусорном ведре на тест с двумя полосками. Видимо, этот придурок даже контрацепцией не озаботился.       А вот как только узнал о беременности Адель, так сразу от нее избавился.       Учитывая, что он был выше, шире и сильнее ее у Адель просто не было шансов.       Ненавижу.       Как же я его ненавижу.       Дальше все было в тумане. Кажется, в палатку кто-то забежал и увидел Адель мертвой, убежал прочь и поднял крик. Вскоре вокруг столпились все взрослые цирка, а внутрь зашли только директор цирка да старичок-ветеринар, который, кажется, давно уже страдал маразмом. Разумеется, он мог покивать на слова директора о том, что бедная Адель покончила с собой, после чего все грустно повздыхали и разошлись.       Никто.       Только я видела, что директор широко и довольно улыбался, глядя на труп Адель.       Ненавижу.       Как же сильно я его ненавижу.       Клянусь, я убью его.       Это я пообещала на безымянной могиле Адель — ее похоронили рядом с лесом, сделав небольшой холмик да поставив небольшой самодельный крестик. Я и Тан с Миам и еще несколько детей принесли на могилу цветы и конфеты. Я видела, что туда подходили некоторые люди, с которыми она была дружна, чтобы попрощаться. Многие грустили и скорбели по ней.       Многие, но…       Директор цирка даже не попытался сделать вид, что хоть каплю расстроен.       Жестокое чудовище…       Монстр с лицом благопристойного человека…       Сволочь, не заслуживающая жизни.       Как же я тебя ненавижу… — Маленькая куколка, ты же станешь следующей канатаходкой, да? Станешь, если не хочешь, чтобы я вышвырнул этих детишек прочь, как щенков. А ты ведь этого не хочешь, верно? — противно спрашивает он, растягивая полные губы в мерзкой улыбке. — Уверен, что такая очаровательная девочка привлечет внимание очень многих своим прелестным личиком.       Я убью тебя.