Путь Лисы

Я — лиса, и значит — тысяча лиц, Я — лицо, во мне — сотня тысяч лис. И все эти лица в небо глядят, И все эти лисы меня едят. У меня один только зритель — ты, Я тебе пляшу среди пустоты, В пустоте стоит волшебный лес небес, А в лесу живёт сто тысяч лис. Приходи ко мне в этот лисий лес, Ежели ты весь — то я тоже здесь, Приходи меня пленя поесть вот здесь, Я вкусна, я вся создана из чудес! (Ольга Арефьева и Ковчег — «Лиса»)

Лисы не любят горы — их лапы созданы для бесшумного бега по лесной траве и мягкой земле, а не для голых острых камней, да и легкой добычи среди скал не найти. Но сейчас у Теи не было даже лисьего ночного зрения, как и привычного проворства — и когда яростный порыв ветра едва не смёл ее с узкого уступа, женщина припала к камням и несколько минут не могла двинуться дальше. Волосы растрепались и лезли в глаза, лишенные когтей пальцы скользили по камням… и мучительно не хватало хвостов! С их помощью она сумела бы обуздать бурю и оседлать ветер, вместо того чтобы трусливо ползти, прижимаясь к камням… Тея не знала, сколько времени прошло с тех пор, как она покинула пещеру — сейчас весь ее мир был заполнен лишь свистящей темнотой, ветром и хлесткими пощечинами дождя. Успел ли Ван Хельсинг обнаружить ее исчезновение? Может, он уже бросился в погоню… Тея отбросила с лица мокрые космы и заставила себя выпрямиться. Нужно идти быстрее! Молнии больше не сверкали над головой — их вспышки расчерчивали небо по другую сторону гор, и теперь едва можно было различить, где кончается скользкий склон и начинается пустота. Но Тея едва не бежала вперед, прыгая с камня на камень, не давая себе задуматься. Она почти поверила, что лисьи инстинкты не подведут… А потом нога по щиколотку ушла в рассыпчатую гальку, и прежде чем Тея успела перенести вес на другую ногу, целый участок склона вокруг нее пришел в движение. Она оказалась посреди осыпи и теперь неумолимо ползла вниз, увязая все глубже. В какой-то момент ее рука все же нащупала узловатый корень, и Тея вцепилась в него, пока шуршание оползня стихало где-то внизу. Она висела, распластавшись на склоне, и страх выпустил на волю воспоминания… …о душном трюме, о клетке, в которой едва можно повернуться, запахе сгнившей пеньки и прогорклого сала от стоящих рядом бочек. Она свернулась в клубок в своем узилище, но все равно каждую секунду ощущала, как во мраке скрипит и ходит ходуном нутро корабля, и как за преградой из просмолённых досок бушует водная стихия. До тех пор лиса ни разу не видела кораблей, и думала, будто ее проглотила гигантская рыба-черепаха линъюй. И там, в брюхе морского чудища она была беспомощна — между жизнью и смертью, оторванная от прошлого и лишённая будущего. Нет! Больше она никому не позволит сотворить такое с собой. Продолжая держаться за корень, Тея подтянулась, пока не нащупала ствол дерева. Она взобралась по нему, потом влезла на соседний камень… и так, карабкаясь и цепляясь, сползла на относительно ровный участок горы, усеянный крупными камнями. И только теперь Тея поняла, что ее бьет дрожь. Мир всегда готов пожрать слабого, и она должна оставаться хищником, если не хочет вновь услышать голодное рычание за спиной… Рычание? Женщина вскинула голову. Сквозь шелест дождя ее уши уловили мерный рокочущий гул. Он становился все громче, накатывал, подобно приливу. Тея опустила взгляд на камни под ногами. Гладко обкатанные, они поблескивали, как булыжная мостовая. Она стояла посреди пересохшего русла! И в эту самую секунду с горы на нее катил поток воды, грязи и камней. Первым делом Тея попыталась вскарабкаться по камням — но края промоины оказались слишком крутыми. Она была в ловушке, словно муравей в водосточном желобе! И не оставалось ничего другого, кроме как броситься бежать, надеясь, что край берега станет ниже прежде, чем вода ее настигнет. Она забыла обо всем — она больше не была ни кумихо, ни даже человеком — лишь маленьким напуганным зверьком, чьи инстинкты вопили: «беги, беги, беги или умрешь!..» Но вскоре и этот вопль заглушил перекатистый хруст и плеск — вода уже была ей по щиколотку и продолжала прибывать. Тея уже не разбирала дороги, в клочья раздирая юбку, скользила по камням, думая лишь о том, что если сейчас упадет или застрянет меж камней — все будет кончено. Без своих сил, ей не выбраться! Вдруг перед ней вырос огромный валун, и Тея со всего маху врезалось в него плечом и покатилась по камням. Бедро пронзила острая боль, сознание заполонило звенящее эхо, но лиса все же нашла в себе силы подняться. А затем, обернувшись, она увидела, как русло позади захлестнуло бурунами. Волна щетинилась мусором, обломками веток, гребень вскипал клочьями пены — будто зверь скалил пасть перед прыжком. И тогда она взвыла, и этот вой, не звериный и не человеческий — на миг превозмог даже грохот наступающей воды. …еееяяя!!! Женщина замерла, хватая ртом воздух. Нет, не может быть, всего лишь эхо… Она подняла глаза, все еще не веря, но отчаянно шаря взглядом по берегам. — Тея!!! Что-то шлепнулось на камни в шаге от нее. Тея уставилась на веревку с петлей на конце. Ван Хельсинг стоял на обрыве в десятке метров над ней, сжимая другой конец. — Лезь! Еще недавно она искренне верила, что лучше умереть быстро, чем гнить на цепи… но сейчас, в эту самую секунду кумихо сильнее чем когда-либо хотела жить! Тея ухватилась за веревку, продев в петлю руку и голову, затянула узел под мышкой. Она уже чуяла студеное дыхание потока… А потом веревка рванула ее вверх, и петля выдавила остатки крика из груди. Тея повисла, как птица в силке, сквозь рев воды слыша, как что-то кричит ей охотник. Ее жизнь буквально висела на ниточке… в его руках. Зарычав от бессильной злости, Тея каким-то чудом ухватилась за выступ склона. Ветер донес до нее обрывки слов Ван Хельсинга. — Только держись…вытащу… И тут вода ее настигла. Казалось, что-то схватило ее ноги и со страшной силой поволокло. Пронизывающий холод сковал тело до пояса, и вся одежда вдруг превратилась в смертельный груз, тянущий ее в стремнину. Следующая волна окатила ее, и вместо воздуха Тея щедро глотнула грязной воды. Песок скрипнул на зубах, ледяная тьма захлестнула глаза и уши… А потом ее выдернули, словно трепещущую рыбу из пучины. Еще рывок — и Тея закачалась над ревущим потоком. Веревка резала пальцы, онемевшие ноги едва слушались, но едва нащупав край обрыва, Тея вцепилась в него всем телом. — Хорошо, — словно издалека донесся голос Ван Хельсинга, — Я держу тебя, держу! Веревка снова натянулась, и раскисшая земля посыпалась вниз. Тею охватил ужас от мысли, что под их весом берег может обрушиться, и она судорожно поползла вперед, не думая о том, что вся вываляется в грязи. А потом ее дрожащую руку нашла чужая ладонь, широкая и горячая. Ван Хельсинг ухватил женщину в охапку и втащил на надежную землю. Едва он опустил ее, Тея упала на колени, содрогаясь и извергая из себя остатки мутной воды. Ей было плевать, что охотник увидит ее… такой. Уже второй раз за день лиса возносила молитву — на этот раз не только своим далёким богам, но и здешнему распятому богу и его матери, изображения которых в церквях прежде казались ей такими нелепыми… На мгновение она растворилась во всеобъемлющем чувстве жизни. И вздрогнула, ощутив прикосновение к своему плечу. Ван Хельсинг снял веревку и попытаться ее приподнять, но Тея мгновенно отпрянула. — Я могу идти! Однако стоило сделать первый шаг, как боль в бедре резанула с новой силой, заставив лису заскулить сквозь зубы. — Просто обопрись, — Ван Хельсинг подставил плечо, но уже через пару шагов подхватил ее на руки. И Тея не нашла в себе сил воспротивиться. Охотник вымок насквозь, словно тоже искупался в горной реке, но почему-то его руки оставались теплыми. Или может это ее кожа стала слишком холодной? Тея подняла глаза — это потребовало гораздо больше сил, чем она думала. На Ван Хельсинге не было шляпы — дождь струился по волосам и лицу, капал с бровей и ресниц, собирался в уголках плотно сжатого рта. Он не смотрел на нее. В долгом молчании они карабкались по склону — Тея была слишком вымотана, чтобы задумываться, как охотник ухитряется видеть тропу в дождливой тьме, но все же один вопрос не давал ей покоя. — Как ты меня нашел? Мужчина покосился на нее, и в глубине темных глаз Тее на миг почудился желтый всполох. — Ты кричала. — А, — сейчас Тея почему-то едва могла вспомнить, что происходило после того, как она сорвалась с тропы — все слилось в сплошной дикий кошмар. — Спасибо. Ван Хельсинг не ответил, только его рука сильнее сжалась на плече женщины. А потом впереди блеснул огонь, и его свет показался Тее истинным возвращением к жизни. Костер уже едва теплился, но все же его сухое тепло и запах дыма были похожи на объятия старого друга. Наверно были похожи, ведь у нее не было друзей. Увидев, что огонь почти погас, Ван Хельсинг бесцеремонно сбросил женщину прямо у порога и поспешил в угол пещеры, где лежали свежесрубленные ветки. — Эй! — возмутилась ему в спину Тея, — Покалечить меня хочешь? — Мне показалось, этого хочешь ты, — охотник подбросил веток в костер и повернулся, нависая над женщиной. В красных отблесках огня его фигура казалась еще выше и темнее, и лишь капающая с одежды вода слегка портила общий грозный вид. — Зачем ты это сделала? — голос Ван Хельсинга звучал более хрипло, чем прежде, — Ты куда умнее, чем притворяешься, а значит понимала, что бежать сейчас — чистое самоубийство. — А тебя бы это так расстроило! — прошипела Тея, глядя снизу-вверх немигающими зелеными глазами, — Не получил бы награду в Риме, или что там у вас принято… — Да что с тобой? — неожиданно тихо произнес Ван Хельсинг, и, кажется, впервые за все время в его голосе зазвучала непритворная растерянность. И Тея ощутила, как злость, прибитая страхом и дождем, вновь разгорелась ярче пламени костра. — Что со мной?! Ты еще смеешь спрашивать? Ты… — она запнулась, подыскивая самое злое слово, но так и не найдя его, бессильно осела на холодный пол. — Лучше бы ты меня убил. Еще там, в деревне. Лучше умереть, чем снова угодить в клетку. И, более не удостоив охотника взглядом, женщина принялась отрешенно разглаживать юбку, из празднично-красной ставшую кроваво-бурой от грязи и дождя. — Снова? — Думал, ты первый? — буркнула она, — Когда я встретила свою сотую весну, в небе стояла огненная луна. Но не успела она состариться, как меня уже выследили. Может это были охотники, может, пираты — но они знали, что кумихо уязвимы после перерождения. Это единственное время, когда нас можно взять живьем. — Ради твоей силы исцеления? — Исцеление, как благословение, не получить без воли лисы, — Тея бросила возиться с юбкой, вместо этого стала расплетать мокрые волосы, — Но на моей родине верили: если облачиться в шкуру столетней лисы, к тебе перейдет ее долголетие. Должно быть, меня хотели продать чужеземному царьку, падкому на сказки о вечной юности. Для этого шкура должна быть… свежей. Меня одурманили маковым соком и погрузили на корабль — так я попала в эту страну. Но я сбежала и вскоре поняла, что в Испании никогда не слышали о лисах-оборотнях. И только я понадеялась, что смогу начать здесь новую жизнь — пришла инквизиция. Снова была травля и войны одна за другой. Затем появился Лобо… а теперь ты! Нет, уж лучше бы ты меня убил! Ее лицо сморщилось и вдруг утратило сверхъестественную красоту. Теперь это была просто маленькая смертельно напуганная девушка, плачущая от боли на холодном полу. Пару секунд Ван Хельсинг наблюдал, как она баюкает раненую ногу, потом молча направился к седельной сумке и вернулся с уже знакомым кожаным футляром. — Покажи ногу. Женщина подобралась. — Будешь уверять, что ко всему прочему ты еще и лекарь? — Лекарь не лекарь, но с этой работой нужно уметь себя заштопать в случае чего, — Ван Хельсинг опустился на пол перед ней, и Тея, поколебавшись, все-таки задрала подол и вытянула ногу. Охотник быстро промыл рану — Тея поморщилась лишь раз, когда он нанес на рану какую-то мазь, а затем туго перетянул все несколькими слоями бинтов. — Вот уж не ожидала, — вымолвила она, поневоле завороженная ловкими движениями рук мужчины, — Ты мог бы спасать жизни, вместо того, чтоб убивать. — Спасибо на добром слове, — усмехнулся Ван Хельсинг, пряча лекарства. — Это правда, — Тея пошевелила ногой, — У кумихо есть то, что люди называли бесконечной проницательностью. Нам дано не только чуять сущность людей, но и угадывать путь, который эта сущность определяет… — Итак, лиса, которая может творить огонь, наводить морок, исцелять… и видеть будущее, — охотник подбросил еще сучьев в костер, — Больше секретов нет? Лиса хмуро уставилась на мужчину, уже сожалея, что позволила ему себя перевязать. — Ты даже не в состоянии осознать величие моего духа, — презрительно обронила она. — Куда уж мне, — Ван Хельсинг вытянул руки над огнем, и от сырой одежды тут же пошел пар, — Но ты можешь рассказать. Если захочешь. Тея покосилась на него, и вновь, как прежде на озере, ее окатило чувство разоблаченности перед этим человеком. Он мог уже несколько раз убить ее… но вместо этого спасал — и от этого собственная беспомощность жгла еще большим унижением. — Хочешь познать мою душу, охотник? Правда хочешь? — проговорила лиса, сжимая онемевшие пальцы, — Что ж… там, на пиратском корабле, я отказывалась от пищи, в которую добавляли опиум. Я целыми днями лежала в клетке неподвижно, пока люди не решили, что я при смерти… Но на самом деле я копила силы. И в тот день, когда наверху закричали, что видят берег, я заставила матросов поверить, что корабль наскочил на мель. Они бросились тащить груз из трюма, и один в суматохе схватил мою клетку… По телу женщины пробежала дрожь, словно она вновь переживала миг, когда впервые применила свою силу. Ван Хельсинг не сводил с нее глаз. — Даже слабая лиса может творить иллюзии, но чтоб овладеть разумом человека, нужно его коснуться. Пират сломал замок… а потом я убила его и еще двоих, что оказались рядом. Остальные бежали. Они знали, на что способна кумихо и предпочли прыгнуть за борт. Я осталась одна на неуправляемом корабле, и его еще три дня носило по волнам, пока не выбросило на скалы. Там меня нашел старый рыбак. Я была почти мертва, но он отнес меня в свой дом, и его жена выходила меня. Я долго не могла поверить, что этим людям ничего от меня не нужно. Я отвадила кабанов от их огорода и сделала так, чтобы у рыбака не болела спина. Рыбак дал мне это имя — Тея. Тогда я первый и последний раз задумалась о том, какого это — стать человеком. Тея скривилась, словно насмехаясь над своей прежней наивностью. — Но пираты, что спаслись с корабля, выследили меня. В день, когда я ушла на охоту, они явились в дом рыбака. Убили его и его старую жену. А ночью вернулась я и убила их всех по одному. Капитана оставила напоследок. Его печень была мерзкой, но я упивалась каждым куском. С тех пор, куда бы я ни шла — всюду находились люди подобные тем пиратам. И я не жалела ни одного, ни разу. Воздух в пещере еще несколько секунд дрожал, вновь обживая тишину. — Это всё? — спросил Ван Хельсинг. Тея вздрогнула — она ожидала чего угодно, но не этого спокойного голоса. Когда она неуверенно кивнула, охотник указал на костер. — Иди сюда. — Зачем? — насторожилась женщина, тут же вспомнив огненные пытки инквизиторов. — Затем, что ты промокла и дрожишь, — Ван Хельсинг достал из сумки попону и бросил ее на пол перед огнем. — Вздор, — проговорила Тея, — Я кумихо, мы никогда не мерзнем… И тут она умолкла, услышав, как стучат зубы. И все тело вдруг показалось ей окостеневшим и непослушным. Это и есть холод? Ошейник отнял у нее даже эти крупицы былой силы?! Проклятье!.. Но даже гнев от холода стал вялым и почти сразу угас. Женщина приблизилась к огню, не переставая коситься на охотника, но тот лишь скользнул взглядом мимо нее и пошел в глубь пещеры проверить лошадь. Глядя ему в спину, Тея вдруг подумала, что лучше бы он снова назвал ее лисой и чудовищем. По крайней мере тогда бы она поняла, чего ждать… Тея привыкла, что рядом с ней мужчины теряются и начинают лепетать, словно дети, либо напротив, ведут себя вызывающе грубо… Но ни один не оставался равнодушным! — Не пытайся меня провести, — предупредила Тея, — Я знаю кто ты на самом деле — всего лишь грубый, жестокий… — …варвар? — Ван Хельсинг продолжил, как ни бывало, расседлывать лошадь, — Занятно. Хоть ты родом с другого конца мира и называешь нас варварами, но сама говоришь и поступаешь совсем как местная уроженка. — Ничего удивительного. Для кумихо притворство — залог выживания. Чтобы жить с людьми — мы должны ходить, говорить и даже думать, как вы. Тея прижала колени к груди, еще крепче обхватив их руками. Рукава ее сорочки сползли, обнажив подрагивающие плечи. Ван Хельсинг тоже промок и замерз, но для него это состояние казалось уже привычным. Весь последний год он сам себе казался заиндевевшим изнутри, утратившим былую болезненную чуткость и остроту восприятия. До сих пор так было легче… но глядя, как маленькая женщина-лиса ежится от холода, он вдруг тоже ощутил озноб. И пусть Ван Хельсинг не представлял, каково это — быть зверем, а потом стать разумным существом и попасть в плен… Но зато он понимал, что такое жить с мыслью, что ты повинен в смерти того, кому этой жизнью обязан… Он подкинул еще веток в костер, а затем решительно приблизился к Тее. — Дрова скоро прогорят и станет холоднее. Вместе у нас больше шансов не замерзнуть. Зеленые глаза женщины-лисы горели восхитительной злостью, когда она придвинулась ровно настолько, чтобы охотник мог обхватить ее за плечи, накинув сверху плащ. Жар костра вытягивал из одежды белые струйки холода, кончики протянутых к огню пальцев светились киноварью. — Значит, прожив столько в Испании, ты забыла, какой была прежде? — спросил Гэбриэл. — Не знаю, — Тея поневоле вновь поразилась способности охотника подмечать то, о чем она сама так или иначе избегала думать, — Для лис это не имеет значения. Все это лишь маски, которые мы носим, чтобы дурачить людей. — И ты никогда не хотела, чтобы кто-то видел тебя настоящую? — Что толку? У всех есть тайны. Даже у тебя. Ее кожа была прохладной… мягкой и гладкой — по такой приятно скользить пальцами, и даже зная, какая страшная сила кроется под этой тонкой оболочкой, Ван Хельсинг не мог избавиться от ощущения, что держит в руках живую фарфоровую статуэтку. Пусть и смертельно опасную. Он посмотрел в ее тонкое лицо, дерзкие глаза… и вдруг увидел в ней другую. Ту, которую знал недолго, но которая успела изменить его навсегда. Которую он обрёк на гибель… И вдруг Тея произнесла: — Я видела твои шрамы. Метка Волка. Зверь должен был пожрать твою жизнь. Ван Хельсингу вдруг почудилось, будто один из его кошмаров сбывается наяву. Казалось, холод своими щупальцами оплел его шею, перехватив дыхание. Охотник тряхнул головой, пытаясь прогнать наваждение, но слова лисы по-прежнему отдавались в ушах. — Но ты еще человек. По крайней мере выглядишь им. Что-то тебя спасло. Или кто-то… Тею вновь подвело отсутствие привычных лисьих инстинктов. Разморенная теплом она упустила миг, когда руки охотника налились угрожающей силой. И не смогла вовремя замолчать. — Ее звали Анна? От резкого тычка Тея едва не упала ничком, в последний момент выставив руки. Но не успела она сделать вдох, как та же сила грубо развернула ее и вновь опрокинула наземь. — Откуда ты знаешь это имя?! — выдохнул Ван Хельсинг, вдавливая женщину в пол. — Ты… — Тея впилась когтями в руку мужчины, пытаясь ослабить хватку, — …прошлой ночью, без сознания… ты сам его назвал! Она захрипела и Ван Хельсинг отпустил…нет, отдернул от нее руки, как от зачумленной. — Лжешь! Всё твои лисьи чары! — Сам знаешь, сейчас мне это не под силу! — Тея щелкнула пальцем по ошейнику, от чего по нему забегали искры. Охотник уставился на них мутным взглядом, и, воспользовавшись этим, женщина отпрянула. Но испуг быстро сменился обидой, а затем звериным бешенством. — Я права! Волк забрал… только не твою жизнь, а чужую! — ни в силах скрыть злорадства, Тея рассмеялась, — А великий охотник не такой уже непобедимый! Ха-ха! — Замолчи, — прошептал Ван Хельсинг, и в глубине его глаз загорелся желтый огонь. Но Тея слишком упивалась торжеством, чтобы заметить его. — Она преследует тебя, не так ли? Вина — вот твоя клетка. Выходит, мы оба звери, загнанные в ловушку… Охотник качнулся вперед, но Тея его опередила — набросилась первой, расчетливо метя в место недавнего ранения. Ногтям не доставало привычной остроты, но ей удалось разорвать его рубашку, прежде чем охотник схватил ее за руку. Потеряв равновесие, они повалились, едва не угодив в костер, и покатались по полу — дыхание смешалось в сдвоенном рыке, язычки пламени вспыхивали, отражаясь в зрачках. В какой-то момент Ван Хельсингу удалось прижать одну руку женщины к полу, пока другой рукой Тея продолжала исступлённо хвататься за ворот рубашки охотника, царапая когтями его шею и ключицы. Не оставаясь в долгу, Ван Хельсинг намотал на кулак её влажные волосы, не позволяя женщине впиться зубами в свое плечо. И на несколько секунд они замерли в болезненном равновесии, наполненном шипением и прерывистым дыханием. А потом одно из поленьев в костре раскололось, выпустив сноп искр. Ван Хельсинг сощурился и лиса, извернувшись, пнула его в солнечное сплетение. И снова закипела круговерть среди огнистых всполохов и ломких теней, пляшущих по стенам пещеры. Обжигающий холод пола контрастировал с жаром тел, и Тея поймала себя на том, что пытается избежать ледяного касания, невольно приникая к противнику. Он был больше и сильнее, но явно не привык бороться с женщиной, она же без зазрения совести использовала подлые приемы, пока наконец не очутилась сверху, коленями прижав его руки к бокам. — Уже жалеешь, что не стал меня связывать? Ван Хельсинг попытался сбросить ее, но Тея еще крепче сдавила его бедрами и вцепилась обеими руками в разорванную рубашку, ощущая, как вздымается его грудь и почти под самими ее пальцами стучит сильное сердце, гоня по жилам такую заманчивую алую кровь. — Еще не поздно, — выдохнул сквозь зубы охотник. Его темные волосы разметались по лицу, напрочь утратившему невозмутимое выражение — брови яростно изогнулись, ноздри распалённо подрагивали и зубы уже готовы были обнажиться в оскале. Тея замешкалась, искренне наслаждаясь зрелищем. — Знаешь, а ведь я соврала, — внезапно призналась она, глядя в потемневшие глаза Ван Хельсинга, и наклонилась, будто хотела вновь вдохнуть какой-то неуловимый запах, — Прошлой ночью я еле сдержалась — так хотела попробовать тебя на зуб. — Ты сказала, вкус был мерзкий, — сильным рывком охотник высвободил руки, и прежде чем лиса успела отскочить, сам перехватил обе кисти, так что она завалилась вперед, едва не разбив нос о его подбородок. — Зачем врала? — выдохнул он, когда между их лицами почти не осталось пустоты. Тея щелкнула зубами, а затем… затем уже никто из них не смог бы сказать, где кончился укус и начался поцелуй. Тея слышала, что рыцари церковных орденов связывают себя нелепыми обетами, но Ван Хельсинг был явно не из тех, кто проводит все время в молитвах — она поняла это, когда его язык коснулся ее нёба. Черт, целовался он ошеломляюще! Не дав опомниться, Тея прихватила зубами его нижнюю губу, с привкусом крови ощутив на губах рычание мужчины. — Затем! — выдавила она, чувствуя, как его щетина покалывает подбородок, — Знаешь, я все еще тебя ненавижу. — Вот как, — улучив момент он повалил ее, не разрывая связи между телами, лицами, зрачками. — Да! Закрываю глаза и вижу, как рву тебя на части и… и… ах… Тея задохнулась, когда широкие ладони нырнули под отяжелевшую сырую юбку, поднимаясь от голеней к нежной подколенной ямке и выше, чтобы сжать и резко вздернуть ее вверх. Женщина по-лисьи выгнула спину, цепляясь за его плечи и одновременно стягивая с них мешающий плащ, пока его руки нетерпеливо терзали шнуровку корсажа, чтобы скользнуть под сорочку и жесткими пальцами провести вдоль позвоночника вниз и вверх, посылая стайки мурашек под ребра. — Maldita sea, — прошипела Тея и тут же повторила на родном языке, — Jenjang… Воздух холодил кожу на обнажившихся коленях. Она обвила охотника ногами и даже сквозь складки одежды почувствовала возбуждение. И поняла, что тоже хочет… хочет ощутить его всей кожей, и чтобы между телами больше не было помех. Это было непривычно. Кумихо не воспринимали соитие как нечто интимное, самоцельное — лишь как способ утолить лисий голод, и Тея не понимала, почему люди относились к этому с таким трепетом, воспевали в искусстве, называли «таинством»… Но теперь начала понимать. Жаркая пульсация накатывала изнутри, но то был не голодный лисий жар, что обычно руководил ею. Лисья сущность сидела взаперти, и человеческая половина впервые правила бал. Не нужно было думать о поглощении чужой силы, и все ощущения вдруг стали болезненно яркими, как блики на лезвии ножа: губы, скользящие вдоль шеи, там, где все еще саднил ожог ошейника, руки, оглаживающие плечи, чтобы затем спуститься вниз к груди и замереть на миг, прежде чем коснуться маленьких винного цвета сосков. И оттуда — от шероховатых кончиков пальцев словно искра пронизала всё тело, высвобождая некую тайную пружину. Тея протяжно вскрикнула и запустила пальцы в волосы охотника, привлекая его еще ближе, пока другая рука ползла вниз, прослеживая контуры груди, выступающих мышц живота и ниже, к пряжке ремня… От первого прикосновения Ван Хельсинг хрипло вдохнул и посмотрел на нее почти с яростью… но уже через секунду напористо ловил ртом ее дыхание. На его губах был терпкий дым костра, горечь пороха, сухое дыхание многих дорог, на кончике ее языка был свежий привкус грозы, бушующей за пределами пещеры. И что-то еще, от ее лисьей природы — не грубый мускусный запах зверя, но нечто более тонкое и пряное. И хотя Ван Хельсинг не мог дать описания, от этого ему показалось, что холодные тиски внутри стали разжиматься. И сквозь кровоточащие ледяные трещины уже рвалось что-то бурное, неистовое — то, что он сам от ненависти к себе запер глубоко внутри. Глухо зарычав, он несколько раз грубо толкнулся в ее мягкую ладонь. Слишком мало… Тея чуть не прикусила губу, когда его руки обхватили бедра и вскинули ее вверх, на миг лишив опоры. Она привыкла с первых секунд перехватывать инициативу, и даже самые грубые мужчины, опьяненные ее чарами, охотно покорялись. Но сейчас ее охватил страх, будто все было наоборот — и это не в ней, а в нем притаился зверь, готовый наброситься… Ван Хельсинг не собирался уступать, настойчиво прокладывая ладонями путь к средоточию тягучей пульсации, заставляя ее саму соскальзывать вниз, вниз… Тугое сопротивление, тень секундной боли и глубокая наполненность заставили Тею содрогнуться, будто впервые… Но уже через один судорожный вздох она опомнилась, спеша вернуть власть над своим телом, не желая проиграть… …Ее колени при каждом толчке впивающиеся ему под ребра были того же нежно-розового цвета, что и морские раковины, нагретые прибрежным солнцем, а грудь была тугой и ослепительно белой — и от того еще ярче на ней проступали следы зубов. Гортанные стоны напоминали ему звучание ситары, причудливого, похожего на лютню инструмента, который он слышал когда-то на Тибете. И Ван Хельсинг ощущал, что напряжение и тоскливая безысходность, в которой он существовал так давно, что успел к ним привыкнуть, отпускают его, уступая звенящей легкости. Все-таки это было слишком похоже на чары. Может в эту самую секунду он навлекает на себе проклятье? Впрочем, одним проклятьем больше, одним меньше… Ее стан был гибким и таким тонким, что он, казалось, мог обхватить руками ее всю, но под внешней хрупкостью таилась сила. Изящные пальцы скользили по предплечьям, браслеты на запястьях тонко звенели, губы выплетали горячий узор на плечах и груди, там, где саднящим воспоминанием темнели шрамы. И горечь, въевшаяся в кожу, ослабевала. Возможно, этой женщине и не нужно было прибегать к своим лисьим силам, чтобы завораживать. Достаточно просто быть… ею! Странным двуликим созданием, смертельно опасным, но полным неизъяснимой первобытной магии. И она извивалась под ним, впиваясь зубами в ключицы, пока когти вычерчивали багровые борозды от поясницы, до напряженно сведённых лопаток. Высокие скулы алели, а раскосые нездешние глаза тянули в зеленую глубь… …Жесткие толчки отдавались остротой молниевых разрядов. Тея знала силу молний, природу огня, способную сжечь тела и сплавить воедино. Вот что происходит! Не зря люди во всех уголках мира считали небесный огонь знаком боков. Это миг сопричастности к чему-то древнему и новому, земному и священному. И они сгорают в этом огне! Жаркая пружина внутри распрямилась с высоким звуком, в котором Тея не сразу узнала собственный голос. Спазмы накатили волной от корней волос до пальцев ног… Но она все еще не могла остановиться, вновь спаянная с ним общим движением. … Ван Хельсинг почувствовал дрожь и обволакивающую тесноту, на секунду она поглотила его без остатка и вытянула из тела душу, запевшую натянутой тетивой. И там, на вершине звенящего напряжения он потерял дыхание и не застонал, а рвано по-волчьи взрыкнул. И упал, рухнул в пропасть, на дне которой горели зеленые раскосые глаза. Угли в костре догорали, вспыхивая, словно маленькие сердца, холод клубился у входа в пещеру. Но им было уже все равно.