Never Let Me Down Again

Парни в госпитале часто рассказывали о том, что видели их в небе над Ла-Маншем и у берегов Средиземного моря. Яркие пылающие шары, двигающиеся со скоростью пули. Странные объекты в форме сигар, которые появлялись из неоткуда рядом с бомбардировщиками и самолетами-разведчиками. Неопознанные точки на экранах радаров диспетчеров... Куинн лежал, придавленный к койке сильным сотрясением, прижимая к груди загипсованную руку, и молча слушал в дрожащей полутьме палаты, как солдаты с жаром рассказывают эти невероятные байки каждый на свой лад, добавляя новые жуткие детали и подробности, одна краше другой. Все это было лишь оправданием их жалких неудач и болезненных проигрышей, страхов, ошибок, обмана утомленного разума. И сквозь головную боль и непрекращающуюся тошноту Куинн клялся себе, что никогда не позволит себе так опуститься. Клялся и слушал ― больше ничего не оставалось. Военный госпиталь в Колчестере, где базировались американские ВВС, пах спиртом и потом ― запах страха, когда тело пронизывает боль, и ты вдруг понимаешь, что смертен, что все это всерьез, и что твоя жизнь висит на тоненьком волоске, который вот-вот перережут заточенные ножницы развернувшейся над Европой бойни… Куинн ненавидел больницы еще с детства, когда он два месяца пролежал с воспалением легких в отделении общей терапии. Кажется, это был тридцать третий. Зима выдалась холодной. В палате было сыро и постоянно поддувало. Майкла мучили то озноб, то дикий кашель, раздирающий горло, словно тупой охотничий нож, который каждую ночь прижимался к его шее, стоило опустить голову на хрустящую перьевую подушку. Легкие зудели как осиное гнездо. От блеклых больничных стен пахло плесенью. Вместе с Майклом в палате лежало еще около дюжины вечно плачущих, орущих и надрывно кашляющих детей. Все свободное время, если рядом не было взрослых, они резались в карты на те мелочи, что лежали в карманах их пижам, или перескакивали с койки на койку, правда, такие игры быстро прерывала дежурная медсестра. Зачастую у Майкла не было сил даже чтобы встать с постели, но когда ему все же это удавалось, и он присоединялся к шумной азартной компании, собравшейся в углу палаты, то постоянно проигрывал. Ставить ему было нечего, поэтому на свою койку Майкл возвращался глубоко униженным с горящим от щелбанов лбом. Однажды, он так разозлился из-за очередного проигрыша, что разбросал все карты, а потом ударил первого попавшегося кулаком в бровь… Его тогда здорово выволокла подоспевшая на вопль пострадавшего старая санитарка, дежурившая в отделении, но, к счастью, до родителей эта история не дошла. Больше Майкла никто играть в карты не звал. Раз в неделю его навещала мать. Она осторожно садилась на уголок койки и долго смотрела на сына своими странными огромными черными как у лесного оленя глазами с длинными ресницами. Иногда ее глаза вдруг покрывались влагой, и тогда она смаргивала, осторожно гладила Майкла по голове и что-то тихо и нежно нашептывала. От разбитого измученного вида матери ему становилось не по себе, он начинал чувствовать себя виноватым и от волнения тут же захлебывался кашлем… На прикроватной тумбочке после нее рядом с замызганным томиком романа Джека Лондона всегда оставалось три апельсина. У них была жесткая рыжая кожура, пахнущая воском, и сухая твердая мякоть, от которой жгло язык и десны. Майклу приходилось разгрызать их зубами и прятать под подушкой или матрасом от жадных и подозрительных взглядов других детей из палаты и врачей, косившихся на эти три апельсина как на конфискованные слитки рузвельтовского золота. Все простыни и наволочки от апельсинов становились рыжими и липкими, как и пижама, отчего старая санитарка, постоянно ворчала и грозилась однажды отлупить Майкла мокрым полотенцем, но так этого и не сделала. Отец никогда не приходил. Дни тянулись бессмысленно и медленно. Майклу казалось, что это никогда не кончится, что, если кашель не пройдет, его навсегда запрут в лечебнице и оставят гнить до скончания дней. Но с большим ужасом, проваливаясь в забытье, он ждал утра, когда в палату распахивали дверь, и на пороге показывался тонкий замысловато очерченный рыжим светом из коридора силуэт медсестры с подносом для уколов. Колесики тележки, на которой стоял поднос, скрипели по крашеным полам. Громыхали склянки. Тело мальчишки пронзало судорогой от предчувствия скорой неизбежной боли, и дрожащие пальцы хватали простыни с бессмысленной надеждой, что если он схватится чуть крепче, то ничего не почувствует. «Боли нет. Боли нет», ― твердил он про себя будто заклинание, крепко жмурясь. Но боль всегда была и меньше никогда не становилась… С тех пор Куинн старался держаться от больниц подальше, и до поры до времени отлично с этим справлялся, пока один разорвавшийся снаряд не пробил бронированное крыло самолета. Постоянные крики и стоны умирающих и калек. Вопли просыпавшихся в ужасе по ночам солдат, плачь, гной, кровь и испражнения на белых прохлоренных до дыр простынях. Настоящий ужас войны открывался именно здесь, а не в боевых действиях. И в стонущей храпящей темноте палаты шепот молитвы звучал страшней, чем пулеметные очереди и хлопки одиночных выстрелов. Куинн старался не обращать внимания, но по ночам слух сам собой настраивался на окружающие звуки, прогоняя все самые теплые мысли и фантазии, которыми он пытался себя согреть. Когда все же удавалось заснуть в этой какофонии храпов и стонов, сны оказывались такими липкими, что из них было не проще выбраться, чем из рыхлой земляной воронки, оставленной взрывом. Куинн карабкался по ее осыпающимся стенкам, захлебывался черной жижей и обессилено падал вниз в груду человеческих тел. Их было так много, что он не мог увидеть дна. А может, дна там и вовсе не было, а было лишь море из перемешанных рук, ног и вопящих голов. Они копошились как черви в банке. Их пальцы цеплялись за его одежду. Их кроваво-красные выпученные глаза с тупым безумием смотрели на него. Их кожа лопалась волдырями, и желтые густые капли разлетались во все стороны. Их лица сливались между собой и срастались в одно, нечто аморфное, отдаленное похожее на человека, которое формировалось из этой груды тел с сотнями рук, ног и глаз, прорывавшихся через кожу на грудной клетке. И все эти глаза, все эти головы смотрели на Куинна одним взглядом и лицом, полным осуждения и недовольства. «Ты опять нас подвел?» ― будто бы говорили они. И их разделенный на двоих огромный рот широко распахивался в грохочущем ядерном крике. В дыму Куинн ничего не мог разглядеть. Похоже, от удара при падении он вывихнул запястье. Кровь сочилась под очки и закрывала обзор. Ему нужно было выбраться. Нужно было подняться и выяснить, что происходит. «Боли нет. Боли нет», ― твердил он про себя как заклинание, крепко жмурясь и пытаясь пошевелить, вцепившейся в штурвал рукой. Но боль была. Боль была неотъемлемой частью жизни, и только страх перед ней давно пропал, уступив место спокойствию и терпению... Как-то раз, выбравшись из разбитой кабины и согнав пелену сна, Куинн услышал из темноты чей-то слабый голос. ― Не спится? ― хрипло спросил он. Куинн приподнялся на койке и взял со столика у изголовья стакан с водой. ― Мне тоже. Смочив горло, Майкл посмотрел на соседа. Худосочный костлявый парень с синими мешками вокруг глаз. Он лежал, повернув к Майклу голову и положив покрытую синяками руку на тяжело опускающуюся и поднимающуюся грудь. То ли в ночном свете, а то ли на фоне смоляных черных волос, нелепо всклоченных от пота, кожа парня отливала болезненной неестественной зеленью, а глаза не переставая слезились. Парень представился, оказавшись вторым лейтенантом бомбардировочной эскадрильи, и свесил с койки левую ладонь. С трудом дотянувшись, Майкл ответил на рукопожатие и тут же отпрянул, с отвращением почувствовав, какие холодные и мокрые были чужие пальцы. ― Где тебя так? ― Ног не чувствую, ― произнес парень. ― Ничего не чувствую… Когда я сюда попал? Майкл откинулся на подушку и уставился в высокий потолок. ― Помнишь что-нибудь? ― спросил он. ― Не знаю. Смутно... Хотя кое-что помню. Кажется, мы были над Руаном… ― Над Руаном? ― Не уверен, но похоже на то. Возвращались на базу. Это был удачный вылет, удалось сбить все намеченные цели. Погода стояла солнечная. ― Что произошло? ― Эдвард, второй пилот, сказал, что в Чикаго на шестой авеню подают отличный кофе. Джейн, его девушка, или… сестра? Не уверен. В общем, Джейн там работает, если ее попросить она добавит в чашку немного перца и корицы. Так делала ее бабушка. Он сказал, что это самый лучший кофе во всем Чикаго. Я думаю, стоит попробовать однажды. Офицер смолк и шумно задышал. ― Что было потом? ― напомнил Майкл. ― Потом? Даже не знаю. Мы как будто разделились. Эдвард стал невозможно далеко, словно кабина расширилась… А может, может это я уменьшился или Эдвард? Во всяком случае, если бы я попытался, то не смог бы до него дотянуться рукой. Вдобавок ко всему с внутренней связью были какие-то проблемы. Я не мог связаться с остальной частью экипажа, в наушниках звучали сплошные помехи и какой-то странный высокий свист, такой тонкий и пронзительный, что у меня побежали мурашки по коже. Я даже не мог услышать Эдварда, хотя видел, что он кричал мне что-то. Во всяком случае, я решил, что бы сейчас не происходило, главное ― добраться до базы, а дальше разберемся. Но когда я повернулся к приборной панели, то обнаружил, что все четыре двигателя встали. Мы больше не летели, а пикировали вниз. Я пытался выровнять бомбардировщик, только ничего не выходило. Что бы я ни делал, никакой реакции. Не знаю, уместно ли это сравнение, но такое ощущение, что весь истребитель охватил паралич. И Эдварда тоже. Он больше не смотрел на меня, а прямо перед собой. И не двигался. И не мигал… Кажется, он просто умер. Вот что случилось! Была атака. Осколок снаряда разбил стекло кабины и попал ему в шею. Перчатка Эдварда, которой он зажимал рану, стала черной от крови. И я не знал, как ему помочь, пока он захлебывался собственной кровью. Господи… ― парень провел ладонью по лицу и захватил дрожащими пальцами волосы. ― Кажется, он был мертв все это время. Не знаю... Помню лишь, что на мгновение падение вдруг прекратилось. Будто чья-то невидимая огромная рука схватила самолет и зажала в своих тисках. Клянусь! ― с возбуждением прошептал офицер. ― Я и Эдвард зависли в небе посреди облаков. И не было ни звука, ни времени, ни ветра. Мы и ни летели, и ни падали, и я не мог сделать ничего, потому что меня там как будто и вовсе не было. Я смотрел на все со стороны, откуда-то снаружи кабины и видел свое изумленное глупое лицо… Ох, видел бы его ты, вот была умора! Я тогда все ждал, что сейчас кто-нибудь из наших парней появится у люка, тряхнет меня за плечо и вернет обратно в кресло, и жизнь продолжится, закрутятся винты, и Эдвард ухмыльнется и скажет что-то вроде того, что мне пора брать увольнительную и хорошенько расслабиться, раз я уже сплю с открытыми глазами. Но ничего не происходило, в кабине никто не появлялся, и лишь комбинезон Эдварда продолжал темнеть от медленно пропитывающей его крови… Знаешь, у меня такое чувство, что мы все еще там, что мы так и не выбрались. Я до сих пор так и вижу себя со стороны, свое глупое беспомощное лицо… Только если мы еще там, может, тогда оно и к лучшему. ― К лучшему? ― отозвался Майкл. ― Значит, все из экипажа до сих пор живы… ― Наверное, тяжело терять того, с кем сидишь в одной кабине, ― произнесла Сьюзан, когда Куинн закончил рассказ. ― А этот парень, он потом поправился? ― Я не знаю. Надеюсь… ― Думаешь, это могли быть, ― девушка недоверчиво посмотрела на него и вскинула бровь, ― инопланетяне? Это они управляли его самолетом? ― Нет, ― Куинн усмехнулся. ― Думаю, он был просто напуган и растерян. Он позволил страху себя обмануть. Такое случается с неопытными пилотами во время долгих полетов или от большой нагрузки. В этом нет ничего сверхъестественного. ― А потом… в Вашингтоне, ― тихо спросила Сьюзан (все-таки она была чертовски прозорливая), ― он тоже позволил этому случится? Куинн промолчал. Он надеялся, что Сьюзан решит, что ему нельзя говорить на эту тему, но на самом деле он просто не хотел говорить на эту тему. Все, что ему сейчас хотелось, это расслабиться и выкинуть из головы воспоминания как дурной сон. Сьюзан вздохнула и, положив голову ему на грудь, сказала: ― Знаешь, со мной тоже иногда такое бывает. Моменты, когда кажется, что тобой кто-то управляет. Ты перестаешь контролировать происходящее и свои действия. Ты словно игрушка в руке великана. Тебе хочется сделать иначе, что-то предпринять, взять все под свой контроль, поступить правильно, но все, что ты можешь, это лишь смотреть и падать, и падать навстречу приготовленной тебе судьбе. Куинн собирался возразить, сказать, что это все чушь собачья, вся эта судьба и провиденье, только что-то его одернуло, какое-то тревожное чувство, скопившееся в груди. Тогда он положил ладонь на ее голову и прикрыл потяжелевшие веки. В воздухе пахло кофе и жасмином. Волосы Сьюзи были гладкими и мягкими как китайский шелк, а дыхание, отпечатывавшееся на его коже, теплым и спокойным. Куинн подумал, что может к этому привыкнуть.