***
От лица Фанни. Когда открываю глаза, яркий свет почти ослепляет, и на какое-то мгновение мне даже начинает казаться, что я умерла. Но после возвращается чёткий слух, словно до этого меня кто-то оглушил чем-то тяжёлым. Моргаю несколько раз, слегка приподнимаясь с… Где я? — Что… — хриплю и тут же морщусь от собственного жалкого писка, когда замечаю на стуле, возле какого-то стола девушку, сидящую спиной ко мне. Она слышит и почти мгновенно оборачивается, не выражая своим лицом ни малейшей доброжелательности. Габби Холл? Серьёзно? Она хмуро смотрит на меня пару секунд, а после поднимается, жёсткими шагами подходя к кровати. Это тот самый медпункт? Девушка без особого желания протягивает кружку, и я, подавляя в себе всю гордость, быстро забираю её, тут же делая жадные глотки. Боже, я что, упала в обморок? Прищуриваюсь, убирая стакан в сторону. Габриэла всё ещё смотрит. Так, будто я задолжала ей несколько тысяч долларов. Прочищаю горло, откашлявшись, и с важным видом полностью усаживаюсь, задавая интересующий вопрос: — Что ты здесь делаешь? Её не должно быть здесь. Не должно, так ведь? Мне почему-то кажется, что она не очень-то переваривает меня. Это странно, мы так и не общались толком. Холл вздёргивает подбородок, возвращаясь к стулу. Врача нет. Никого нет. Ох, чёрт, мы одни здесь. Её взгляд полон чего-то непонятного. Презрение? Гнев? Безразличие? Она почему-то опускает глаза в пол, и вскоре поднимает их вновь, видимо, найдя подходящий ответ. — Ты задела меня, когда упала. Корова, — да-уж, а вежливости она понабралась, судя по всему, у своих друзей. И у парня. Знал бы Джейк, как весело мне тут, вероятно, не стал бы приезжать. Чтобы не помогать выпутаться из этого ужаса. Усмехаюсь, поражаясь тому, как спокойно я теперь издеваюсь над своими проблемами. — Тебе смешно?! Чёрт. Хочу закатить глаза, удивляясь полнейшей бестактности этой леди, но вместо этого неодобрительно хмыкаю. Я почти чувствую, как в воздухе витает напряжение. А этот, холодный, с долей полного презрения, взгляд Холл говорит о том, что она явно не рада моей компании. Тогда не понимаю. Почему она сидит здесь со мной? — Знаешь, когда вся потасовка между О’Брайеном и придурковатым Шелдоном закончилась, я даже малость удивилась, что Дилан попросил меня помочь тебе. Он сказал, что это своего рода долг. Долг? Видимо, за помощь с плечом? Ладно, это не важно. Важно другое. Почему Габби позволяет себе смотреть на меня так? Будто я самый мерзкий изгой этой планеты, и ей по несчастливому стечению обстоятельств пришлось тратить драгоценные минуты жизни на меня. Я не просила помощи. Я не лезу не в свои дела. Не лезу. И тем не менее уже несколько раз подряд оказываюсь рядом со всеми происшествиями. Чертовски везёт. — Почему Дилана так ненавидят? — спрашиваю, хотя изначально не планировала делать этого. Понимаю, что этот вопрос сам собой повис в голове, но особого любопытства не испытываю. Никогда не страдала чрезмерно длинным носом. В коридоре тишина. Кажется, либо уроки уже закончились, либо сейчас идут. Тогда почему Габби продолжает сидеть здесь? — Потому что он сам виноват в этом, — быстро бросает Холл, вытягивая ноги, видимо, от усталости. Она переживала за своего… кто он ей? Наверное, у них отношения, хотя с первого взгляда не скажешь — больно отстранённая любовь. — Они хотят, чтобы он умер нафиг, испарился, пропал без вести. Да что угодно, только бы перестал быть мудаком. Как она может так говорить? В одно мгновение меня охватывает возмущение. Не могу сказать, что я самый справедливый человек, но их отношения несколько странные. Габриэла усмехается, и тут же морщится, дёрнув головой. — Не суди других, если не знаешь, как именно они живут… На месте Дилана я бы давно сбросилась откуда-нибудь. Отец полный козёл, а мать овца. Да и сын конченый урод. Ну что за везение? — она грустно улыбается, чуть опуская голову, но я всё ещё вижу, как девушка кривит губы, словно одёргивая себя от противоречивых мыслей. Что с ними творится? — Зачем я рассказываю это тебе? Без понятия. Уверена, я не лучший советчик в подобных жизненных вопросах. Но, кажется, ей и не нужны мои пустые речи — Габби поднимает голову, смотря на облупившийся потолок. — У тебя нет друзей? — от каждого произнесённого слова сердце уходит в пятки. Не припомню, когда в последний раз общалась с малознакомым человеком так… по душам. Даже непривычно. Чувствую себя немного гадко, будто это я виновата во всех её бедах. Почему бы ей не высказаться Дилану? — Никто не хочет связываться с «девушкой О’Брайена». Это похоже на… на… — Клеймо? — меня передёргивает от этого слова. Оно звучит так невероятно больно, и по вкусу напоминает безысходность. Опираюсь спиной на стену, и неспешно подтягиваю колени к груди. Для большей уверенности в своей безопасности. — Да, наверное. Я пытаюсь, честно пытаюсь, хоть как-то взаимодействовать с ним. Он нелюдим, выглядит как истинный социопат, хотя я уверена, что таким образом он очерчивает границы между личным и общедоступным. Никто не знает его самого. И я тоже не знаю, — моя собеседница не хочет показывать свои эмоции, поэтому потирает переносицу, ссутулив спину. Боится меня? Нет, тут что-то другое… — Я всё отдала. Всё. И жизнь социальную, и семью свою предала, променяла на этого придурка. Ему похер. Всегда так было, есть и будет. Он не любит чужие звонки, говорит агрессивно, и иногда может неделями не появляться. Я так устала. О’Брайен как чёртов погром, хаос, разруха. Пожалуй, оставляет он после себя именно это. И главное, я никогда не знаю, вернётся ли он вновь, или уйдёт навсегда. Это ненормально. Не такими должны быть чувства. Габби качает головой в стороны, а взгляд её тут же становится нечитаемым вовсе. Мне правда жаль эту девушку. И я хочу ответить что-то, дабы выразить своё мнение на этот счёт, но она продолжает: — Я не понимаю. Если ему всё это не нужно — почему бы не сказать мне? Я знаю его уже два года. Мы встречаемся несколько месяцев. И знаешь что? Он ни разу не притронулся ко мне… — дальше я не слушаю. Мне неприятна тема чьих-либо интимных подробностей. — Несколько дней назад, на той вечеринке, Шелдон именно этим и разозлил Дилана. Он из-за тебя ударил его, — хочу немедленно перевести тему, лишь бы не слушать всего этого. — Вернее, из-за собственного самолюбия. — Что насчёт нас? — Сэм протягивает мне стаканчик с какой-то выпивкой, а сам отходит к окну, загадочно смотря куда-то вдаль. — О чём ты? — подсознательно понимаю, к чему он клонит, но с глупым видом задаю этот вопрос. Неосознанно, скорее машинально, скрещиваю ноги между собой. — Ну… мы с тобой… Нельзя. Мне нельзя. Джейк не одобрит этого. Точно нет. Да и хочу ли я? А должна? Нужно ли моё согласие? Мысли лихорадочно заполняют черепную коробку, сбивая одну за другой, словно кегли одним тяжёлым шаром. Молчу. Опускаю глаза в стакан с алкоголем, и потерянно наклоняю его в разные стороны, наблюдая за создающимися моими собственными руками волнами. Я создаю хаос в этом маленьком сосуде. Я сама вольна распорядиться судьбой его содержимого: могу вылить на голову Сэма, или оставить в покое, поставив на стол. Могу. Самостоятельно. И для этого маленького решения мне не нужно разрешение от Джейка. И не нужно видеть одобрительный кивок Вуда. Я вправе сделать выбор. Поздно осознаю, что руки Сэма уже лезут под мою расклешённую школьную юбку, задирая её, сминая. Он не привык слышать принятые мной самой позиции. Он не привык к отказам. А я не умею по-другому. Меня никто не научил, можно ли сопротивляться, бороться, самой принимать решения. Джейкоб будет зол. Я не сказала Сэму «да». А ему и не нужно. — Почему ты рассказываешь всё именно мне? — меня действительно это интересует. Она могла бы найти кого угодно, но предпочла выложить всё как на духу незнакомой девушке. — Понятия не имею, — отвечает честно, растерянно пожимая плечами. И мне почему-то хочется ей верить хотя я сомневаюсь, что завтра она будет столь же любезна ко мне. Впрочем, это не важно. Дилан тоже не стал более приветливым, поэтому переживу как-нибудь. — Порой чужие люди могут помочь, одним словом, гораздо больше, чем близкие. Вряд ли я смогла бы поговорить со своими подругами. Знаешь, что они делали во время потасовки парней? Снимали на телефон происходящее, — Габби улыбается, но я прекрасно понимаю, что ей обидно. Ну и люди здесь… Или они все такие? — У тебя совсем никого нет? — Думаю, все те люди, которые были со мной раньше, внезапно… разочаровались, скажем так. Понимающе киваю. Всегда так делаю. Я люблю слушать людей, молча, быть для них своеобразной немой помощью, которая лишь качает головой, с горящими интересом глазами выслушивая весь монолог. Это помогает в какой-то степени разобраться в себе. Чужие истории так и кричат, что не одна я способна страдать. — Это только их проблемы. Людям свойственна подлость. Почему-то мне кажется, что я лишь подливаю масло в огонь. Холл кивает, поджимая губы. Быстро осматриваю свою собеседницу, с жалостью замечая, какие же сильные стрессы она переживает. И как бы ни говорила плохое о Дилане — специально злится. Ей позволено. Габриэла вызывает во мне грусть и тоску своим искренним сожалением, реальными, сменяющими друг друга эмоциями. Она действительно хочет как лучше. Мне не знакомо подобное состояние. Мне не знакома такая самоотдача в отношениях. Меня трахал Сэм, потому что ему так хотелось, а мне казалось, что так и должно быть у людей. Я не могла возразить ему. Никто не научил меня давать отпор. Н и к т о. И, вероятно, я где-то очень сильно оступилась. Как иначе назвать то, что я не могу банально отличить истинные чувства от навязчивости, решённые другими, но не мной самой? Габби Холл настоящая. Ей хочется сопереживать, хочется успокаивать, говорить, какая она прекрасная, раз способна на такие живые эмоции. А вот я — будто сама не своя. Какой я должна быть? Джейка больше нет в моей жизни, как и Сэма. Никто не укажет, как я должна вести себя, что должна делать и говорить. И… я не умею жить. Как нормальные люди. Привыкла к чужим указаниям, велениям, хотениям. Хотела ли я? Спорный вопрос. Тогда я не чувствовала ничего. Вообще. Тогда, когда Сэм Вуд томно дышал мне куда-то в шею, а его детородный орган весь пылал от напряжения и непонятного мне желания оказаться в чужом теле. Я была куском мяса для него, лишь вещью, способной удовлетворить животные потребности. Впрочем, таковой я была и для Джейка. Его мотивы мне непонятны совсем. За меня решили всё. Решили, когда и в какое время я должна непременно «хотеть». А можно ли хотеть, когда тебя всюду окружают моральные садисты, тираны, люди, нет, самые настоящие монстры, готовые пойти на всё ради себя самих? Или, быть может, это тоже было не моим решением вовсе? Вероятно, свою жизнь я проживаю именно так. Безынициативно. Безразлично. — Почему ты приехала в Гарленд? — вопрос вроде прост. Вот только ответов несколько. Крохотные механизмы в моей голове вмиг начинают стучать, подобно внутреннему строению огромных часов. Сказать? Спустя стольких лет молчания? Я могла бы высказать всю свою боль, но… Не могу. Я не могу. Сердце комом подпрыгивает, подкатывая к горлу, и стучит, кажется, по всему телу, разнося в одну секунду неприятные спазмы. Не смею, у меня нет на это права. Ничего не понимаю. А у кого же они тогда есть? У кого… — Семейные обстоятельства так сложились. Не бери в голову, — слова вылетают машинально, но голос всё ещё дрожит. И у меня складывается ощущение, что Габби слышит эту неуверенность, эту наглую ложь, но она кивает головой, не выпытывая правду. Больше нам не о чём говорить. Мы разные. У нас разные представления об этом мире. Вероятно, Холл всё ещё надеется на счастливый финал, какой бывает в детских сказках. А я… а я просто надеюсь на финал. Неважно какой. Это уже совсем не имеет значения. Хочу быстро сказать ей, что она уже достаточно много времени провозилась со мной и может смело отправляться домой, но Габриэла хмурит брови, резко поворачивая голову на дверь. Что она пытается понять? — Слышишь? — напрягаю слух. Что я должна слышать? Только тишину, которая неприятным звоном отдаётся в голове. Ненавижу тишину. — Тихо, мне кажется, что там шериф… Девушка быстро поднимается на ноги, подходит к двери и неспешно прилипает к её поверхности, старательно вслушиваясь в звуки. Я тоже пытаюсь встать максимально тихо, дабы послушать, что же такого за этой стеной услышала Холл. Подхожу к ней, но сохраняю внушительное расстояние. Она какое-то время глядит в упор на меня, а после опускает глаза. — С вашего позволения, нам нужно опросить учеников. Неужели всё так серьёзно? Они не нашли Нэнси? Или… Боже, да что случилось? — Шелдон уверенно твердит, что во всём виноваты новоприбывшие. Бред. Голова тяжелеет, и я невольно делаю шаг назад, приоткрывая рот. Они подозревают нас с Марлоном? Или только меня? Но… какие у меня могут быть мотивы, чтобы похищать Стюарт? Вероятно, они встревожены и будут видеть во всех жителях потенциальных лжецов. — Хантер… — перевожу взгляд на Холл, которая смотрит на меня как-то вопросительно, будто ожидая чего-то. Неуверенно киваю. — Ты никак не причастна к исчезновению Стюарт? Она тоже не верит мне? Внимательно смотрю на девушку, но совершенно не вижу в ней угрозу. Она боится. Не за меня, что само собой понятно. За свою жизнь. Я не знаю толком эту Нэнси, а строить зловещие планы явно не в моём вкусе. В противном случае Джейк и Сэм были бы уже давным-давно мертвы. Абсолютно точно. Габби выжидающе сверлит мой висок взглядом, а я не в силах посмотреть на неё, утвердительно покачав головой. Почему я не опровергаю эти обвинения? Или… Боже, да почему я медлю. — Я никак не связана с этим. Да и Нэнси не знаю. Она быстро кивает, хотя всё ещё смотрит как-то опасливо, немного изучающе. И я не вправе осудить её за это. Я и сама себя боюсь, если честно. Порой в голову закрадывается нереальное желание прикончить всех своих недоброжелателей, но здравый смысл всё же с небольшим перевесом побеждает. Ужасный день. Ужасная жизнь.***
Он идёт по шумному коридору. Где-то там, у проклятых шкафчиков стоит Джастин, в окружении своих друзей-пустышек. Дилану всё равно. Ему совсем плевать на это никчёмное общество. — Как дела? — Фэнкс заметно отстаёт от своей компании, быстро перебирает ногами и всё же ровняется со своим одноклассником. — Она тебе нравится, да? Дилан тормозит. Он почему-то сразу остановил своё внимание на стоящей у подоконника Мишель Бэн. И хотя Джастин не называл имени, кого он имел ввиду стало понятно без слов. — Так вот, — Фэнкс быстро преграждает О’Брайену путь, становясь впереди. — Забудь. Она не станет встречаться с неудачником. Знаешь, чем мы занимались на прошлой неделе? Тем, о чём ты не узнаешь никогда, девственник. Дилану не обидно. Ему вообще редко бывает обидно от подобных среднестатистических фраз, но эту он запомнит ещё надолго. Очень надолго. Настолько, что станет придерживаться ей, искажая реальность. Она глубоко засела в его голове, и он продолжил вспоминать её каждый день, чтобы не потерять, чтобы навсегда запомнить, подобно мантре, молитве. — Сдохни, чёртов ублюдок, — злобно шепчет Джастин, потянув болтающийся на плече рюкзак Дилана в свою сторону. Просто сдохни. Пропади, исчезни, неважно. Не мешай, главное не путайся под ногами, не становись обузой, если тебя вдруг возненавидели. Он хочет внезапно затеряться. Там, где всегда царит свобода, беззаботность, и ему не нужно лезть из кожи вон, чтобы обеспечить себя и ещё мать. Она никогда не относилась к нему так, как должны обычные мамы любить своих детей. При том, что он жил в полной семье, складывалось ощущение, что у него нет иных близких, кроме бабушки. Как она там сейчас? Он не звонил ей чуть больше месяца. Старушка безотказно требует приезда драгоценного внука, но тот лишь отмахивается, говоря, что всецело погружён в учёбу. Дилан нервно закуривает, когда школьный двор заметно начинает пустеть, и в Техасе впервые за очень долгое время, мрачно затягивается чёрными тучами небо. Это схоже с проклятым знаком, когда все обстоятельства вокруг так и кричат, что вот-вот произойдёт что-то невероятно опасное. О’Брайен без особого энтузиазма хмуро наблюдает за поспешно выходящими прочь из здания школьниками, которые тут же морщатся от неожиданных природных аномалий, и уходят за пределы территории этого места, желая скрыться на своих бедных, бесперспективных улочках маленького города, где каждый сантиметр пропах ароматом крови. Вязкой, тягучей, но от того не менее притягивающей внимание, в какой-то степени чарующей. — Хочешь поговорить? — узнать требовательный, чуть пониженный и немного хрипловатый голос Гонсалеса больше не составляет особого труда, но отчего-то Дилан вновь и вновь искренне раздражается, закатывает глаза, и снова принимается потирать большим пальцем костяшки левой руки. Хочет ли он говорить? Не верный вопрос — правильнее было бы спросить: а способен ли он говорить по душам, спустя стольких лет скитаний? — Не с тобой. Точно не с тобой, Гонсалес, — насмешливо качает головой, и снова делает едкую затяжку какой-то непонятной сигареты, пачка которой не содержит даже банального названия фирмы, но ему нет дела — на что хватает денег, тому и рад. Или не рад, просто стало совсем безразлично со временем. К этому привыкаешь. К такой жизни: вроде размеренной, но каждый день проходит с небольшой настороженностью. Теперь он может в восемнадцать лишиться всего в один миг, сесть в тюрьму и потерять любую ветреную возможность искупить никчёмность. — Почему ты продолжаешь ходить за мной? — Пытаюсь понять, что с тобой, кусок идиота, не так? Ты просто поехавший или всё же отбитый наглухо? — А какой вариант нравится тебе больше? — Дилан тихо и совсем безынициативно усмехается, чувствуя, как на самом деле органы скручиваются в тоненькую полоску, вызывая подступающую комом тошноту. Он держится в роли ублюдка, без особого интереса осматривает здешние «прелести», ни на чём постороннем, не задерживая подолгу свой задумчивый взгляд. — Тебе не кажется, что наша жизнь напоминает излишнюю драму без единого проблеска комедии? Полнейшая неразбериха. — И откуда в твоей голове могут быть подобные мысли? — Дилан быстро одёргивает себя, не позволяя искреннему удивлению и лёгкому недоумению вырваться наружу, когда взгляд с подозрением цепляется за минующую высокий кривой забор фигуру парня, одетого в мешковатую одежду. О’Брайен хмурит брови. Он не знает его. — Парни, вы не знаете… уроки уже закончились? — кудрявый незнакомец достаточно быстро приближается к сидящим на хлипкой деревянной лавочке ребятам, всё это время сопровождаемый пристальным взглядом Дилана. Ему кажется, что безымянный юноша смутно напоминает ему кого-то. — Я за сестрой, но не знаю, где она конкретно. — Может мы знаем её? Как её имя? — Гарс вовсе забывает о присутствии О’Брайена в этой уже значительно ненапряжённой компании. Гонсалес не любит, когда в воздухе витает неловкостью так, что совсем непонятно — то ли стоит прятаться от разрядов молнии, то ли устраивать пляски с бубном, поддаваясь этому безрассудству. — Фанни Хантер, — Гарс внимательно подмечает, как морщится лицо парня, стоит ему только произнести эту фамилию, но даже он вовремя берёт себя в руки, выпрямляясь. — Я, кстати, Марлон. — Я Гарс, а это Дилан, — Гонсалес пожимает протянутую новым знакомым руку, и презрительно хмыкает, когда О’Брайен демонстративно смотрит вдаль, даже не обращая своего драгоценного внимания на приветливого парня. — Фанни была вместе с Габби, кажется. Заметив на лице Марла непонимающе приподнятые вверх брови, Гарс махает рукой, поспешив дополнить: — У них там свои девчачьи разговоры, вроде. И он снова взмахивает ладонью, надеясь ввести названного братца своей «подруги» в заблуждение, чтобы не раскрывать всех карт школьных разборок и последующего обморока Хантер, после которого Холл была просто вынуждена тащить девчонку до медпункта, ведь Дилан твёрдо сказал о своём долге. Дилан просто так никогда и никому не должен. Одного Гарс не учёл — того, насколько Марлон Хантер-Райт проницателен, и как быстро он способен считывать ложь. Хотя бы по тому факту, что Франкин-Эдита не заводит друзей, а уж тем более так скоро, чтобы обсудить банальные вещи. И когда Райт хмурит брови, бегло устремляя взгляд куда-то в сторону здания, откуда только что донёсся звук хлопнувшей двери, Дилан без особого интереса косится на вышедшую девушку, что тут же прищуривается, поднимая глаза к небу. Фанни подмечает, что безмерно радуется мрачной погоде и назревающему дождю. Мрак — её стихия. Ураганы, бури, грозы, дожди, всё это было создано Всевышним словно ради неё одной. Она на мгновение задерживает дыхание, а когда высматривает среди единственных троих ребят своего брата, то действительно удивляется, и от некоего мороза по коже слегка приоткрывает рот, надеясь, чтобы Марлон не решил завести себе подобных «друзей». — Где тебя носит? — парень трясёт головой, первым приходя в себя. Единственное, что ни в коем случае нельзя терять — это понимание реальности. В противном случае он бы уже давно заплутал между всеми тропинками из запутанных интриг своей сестры. Фанни встряхивает длинными волосами, и делает скованный, неуверенный шаг, осознавая, что сейчас за ней наблюдают все присутствующие. Или почти все. Дилана больше привлекает небо и еле слышные раскаты грома, предвещающего сильные ливни, какие бывают в Техасе достаточно редкими гостями. Он безразлично бросает взгляд на Хантер, пока она неспешно плетётся, отчего-то неуклюже запинаясь о каждый камень под ногами. Но внимание его цепляет кое-что другое. Он хмурит брови, сосредоточенно изучая синяк на шее девушки. Это вводит в некоторое заблуждение, и даже заставляет погрузиться в раздумья, но совсем ненадолго, ведь уже через пару минут на его руку, держащую сигарету, падает маленькая, чуть прохладная капля. — Чёрт, идём домой, — Марлон, похоже, так же замечает резкие климатические изменения, и быстро забирает из рук апатичной сестры чёрный рюкзак, уходя к забору. Фанни чувствует себя тряпичной куклой, которая не способна на проявления любых эмоций в данную секунду. Ей, если честно, и не хочется быть живой. Не сегодня. И она нерешительно шагает следом, проходя мимо лавочки, где сидят двое её одноклассников. Гарс натянуто улыбается, слегка кивнув, из-за чего Хантер приходится неплохо поднапрячь кипящие мозги, чтобы должным образом отреагировать на этот краткий жест. Спасает лишь то, что Гонсалес быстро отворачивается, продолжая что-то наговаривать Дилану, которому, наверное, совсем нет дела до этих немых переглядок. Но жизнь не была бы собой, если бы оставила его в стороне. И в знак демонстрации того, кто же всё-таки главенствует в этом мире, небо издаёт последний, но самый громкий истошный вопль, перетекающий в грохот, после которого ливень внезапно опадает на всех жителей, тут же обдавая с головы до пят. Дилан громко ругается, но поднимается с промокшей скамейки, недовольно просматривает за Гарсом, натянувшим капюшон, будто тот и впрямь способен спасти его от дикой природной ярости. А странная приезжая семейка уже пропадает из поля зрения. Старые друзья вновь вдвоём, и на этот раз вряд ли так быстро разойдутся — у них имеется всего один небольшой выступ на крыльце, позволяющий промокнуть хотя бы не до нитки, и целая уйма несказанных монологов, перетекающих в молчаливые вздохи. Они оба просто «безумно» ждали этого момента.***
Самообладание.
Парень включает тусклый свет, а сам склоняется над ванной, выжимая всё же не уцелевшую одежду. От холода безумно колотится сердце, сжимаются, похоже, все кровеносные сосуды. Он впервые так сильно продрог здесь, в чёртовом Гарленде, где большинство месяцев печёт как в духовке, но именно сегодня погода решила долбить тяжёлыми каплями крышу его дома. С Гарсом им так и не удалось поговорить — к сожалению, или к счастью, сказать трудно, но зато О’Брайен не чувствует моральной усталости от избытка общения с людьми. И вроде бы всё прекрасно, почти обычная подростковая жизнь — громкая репутация в школе, неплохая девушка, возможность быть чем-то высшим среди кучи нецивилизованного мусора, живущего «как пойдёт». Да только всё совсем не так. Холл полностью запуталась в себе, и почему-то решила в самый сложный для Дилана период, практически пропасть из его жизни. А эта самая репутация заставила его соответствовать. Странно слышать это, ведь никто не просит его быть всегда одним человеком, но странные установки в голове не дают покоя. Он то и дело тормозит, прислушиваясь к царящей в доме атмосфере, но вместо этого уже целый час слушает тишину за дверью, пока с тёмно-синей кофты на молнии стекает вода, отправляясь далее прямиком в ту чёрную бездну, заклеймённую носить одно имя «водосток». Это удобно — дать чему-то одно определение, и больше не переживать по поводу того, что кто-то очень умный захочет опровергнуть подобную позицию. И как ни крути — все вынуждены носить ярлыки, какими бы видными они ни были. И Дилану тоже нельзя отнекиваться от общих правил по умолчанию. Псих, неспособный находиться в социуме — то самое и значит. Без подтекстов. Потому что нет смысла копаться в документах, жизни, голове, проверяя, а всё ли, собственно, выглядит так, как нам пытаются показать? Раз показывают — значит правда. Безоговорочно. И О’Брайен, стиснув зубы, научился так жить. По законам, установленным, к несчастью, не им. И даже, несмотря на то, что творит он, вроде как, полный беспредел, не поддающийся логическому заключению, всё выглядит совершенно не так. Вернее, выглядит так, но на деле — пропорционально наоборот. Сложная схема, но, научившись жить по ней, Дилан впервые в жизни познал прелесть своей позиции, своего «места» в школе и городе. Теперь он просто ненормальный, а это заочно можно назвать «нормальностью». Ведь это же он, О’Брайен, чего от него ожидать? Ни ума, ни доли адекватности. Наркоман? Типичный «плохой» парень? Авторитет? Стоит начать с того, что, будучи совсем маленькими, дети не осознают, насколько сильно ошибаются в своих представлениях о тех или иных ярлыках. Дилан, к примеру, с детства мечтал иметь весомый голос в жизни многих людей. Имеет ли он его сейчас? Это как посмотреть. Если поверхностно — то вроде как неплохой. Но станут ли люди копаться, когда после его смерти скинут никчёмное тело в одну общую кучу к отбросам просто потому, что писать на надгробии О’Брайена — будет почти грехом? Если каждого из них рассмотреть отдельно, более досконально, то сразу появляется общая картина того, насколько они различны. И если у Дилана в приоритете — просто перестать быть отмалчивающимся в уголке сопляком, то у Шелдона — желание власти в крови. Парень хмурит брови, поражаясь тому, что он действительно сидит в ванной целый час, но так и не собрался с мыслями, чтобы смело покинуть её пределы и отправиться спать. Кран плохо работает, а потому до его слуха доходят раздражающие разбивающиеся о керамику водяные капли, режущие тихую идиллию на множество посредственных осколков. И дело совсем не в том, что он боится выйти, встретить где-нибудь в коридоре мать, которая всю жизнь делала из сына проект «успешности», стараясь воплотить в нём все свои «погрешности». Тут другое. И спать не хочется, хотя сейчас, наверное, уже около двенадцати ночи, самое время, когда можно поразмыслить о бессмысленном нахождении в этом мире, но ему и не до этого. Хочет прогуляться, хотя прекрасно понимает, сколь абсурдной смотрится эта навязчивая идея. Опускает взгляд на ноги, и с небольшой радостью замечает, что спортивные штаны-то вовсе не мокрые. С размаху бросает на дно ванны комок, который ещё днём был кофтой, и встаёт с края бортика, сутуля спину от боли во всём теле. И как же всё-таки он замёрз, хотя обычно ему не присуще боязнь прохлады. Видимо, привык к невыносимой жаре и пеклу. Парень неспешно подходит к заляпанному, в каких-то разводах зеркалу, и ещё более отрешённо глядит на своё отражение, усмехаясь жалкому парню, смотрящему на него таким неживым взглядом, что иной раз можно получить инсульт. Он быстро поджимает и ещё сильнее ненавидит себя за эту агрессию, которую он волей-неволей выливает на других как данность. Сжимает кулак так, что даже слышит приглушённый хруст и всего за секунду поднимает руку. Всё происходит слишком быстро, как будто во сне. Теряет контроль. Глубоко дышит через ноздри, рассматривая своё искорёженное отражение, пока осколки громко звякают о раковину. По одному из заостренных углов разбитого зеркала стекает бордовая жидкость, неспешно, чем на какое-то мгновение даже зачаровывает, но Дилан быстро трясёт рукой, мельком глянув на слегка кровоточащую рану. Мелочи. Боль приятно затуманивает сознание, и парень опускает голову, да и на зеркало больше не может взглянуть — только передёргивает плечами, неуверенно толкает здоровой рукой дверь, оказываясь в тихом коридоре, где нет ни единого проблеска жизни. Словно и живых в доме нет совсем. Тишина бьёт сильнее любого шума. Она напоминает своим присутствием о том самом одиночестве, что так давно поселилось в их семье, эта вечная недосказанность, пустота. Обычно нормальные люди поддерживают друг друга, помогают справиться с тяготами судьбы, но они будто разрушились, стоило только окончательно поселиться в Гарленде. Этот город ломает судьбы. Нет, вернее, он ломает целые жизни. Свободный и независимый Техас показал свою изнанку, обратную оболочку, которая, увы, Дилану не пришлась по душе. И он к чертям застрял. Парень быстро хватает из шкафа чёрную толстовку, натягивает её, и, мельком глянув на настенное зеркало, кривится от своего вида. В последние годы весь его гардероб состоит из тёмных вещей. Вот ирония, ведь таким образом он хочет стать незаметнее, но своим поведением максимально сосредотачивает внимание на себе. Кто он? Кто он без своего напускного стойкого характера, без вечных злых смешков? Кусок дерьма он. Не более. Дилан напоследок недовольно фыркает, и тихо прикрывает дверь, чтобы мать не решила вдруг выйти из комнаты, потревожив его спокойный настрой. Он быстро спускается по деревянной лестнице, не медлит, проходя сразу по коридору, прямо к двери. Всего шаг и он будет на мнимой свободе, способной развеется в прах от малейшего порыва ветра. И тормозит, когда слышит небрежное шарканье за спиной, а после чуть сонный голос: — Ты снова уходишь? — женщина пытается быть любезной, впервые в жизни надеясь сблизиться с сыном. Всё, что у неё есть теперь — это семья и никчёмный дом в самом отвратительном городе. А что было? Вечные разъезды, конференции, дела по работе. Их жизнь шла быстро, подобно американским горкам. И они никогда не задумывались о том, как именно живёт их ребёнок. — Когда мы сможем поговорить, Дилан? Как раньше, чтобы… — Как раньше? — ему вдруг становится смешно. Она действительно считает, что уделяла внимание сыну должным образом. Он никому не был нужен. А теперь никто не нужен ему. Никто. — А не пойти бы тебе нахер со своей «материнской заботой»? Просто просрала ты всё. Всё-ё! И что теперь? — разворачивается к матери лицом. — Считаешь, что вы нужны мне? После всего? После вашего грёбаного безразличия? Я же долбаный проект, сука, который неожиданно провалился, и появился он — нарик, придурок и просто конченый человек. Так зачем тебе это стало нужно? Ты класть на меня хотела. Всегда. Всю эту чёртову жизнь. И я вас ненавижу. Читай на языке отсталых мудаков: не-на-ви-жу! — взмахивает руками, напоследок добавляя: — И я не полезу спасать ваши шкуры. Не-а, чёрта с два. Можете видеть во мне антигероя, но помните — всё, что с вами сейчас происходит, это заслужено. Чёртовы ублюдки. Дверь громко хлопает, и женщина опускает голову, подавляя тихие всхлипы. Жалеет ли она? Определённо. Окажись вновь в прошлом, стала бы что-нибудь менять? Вряд ли. Судьба её сына перечёркнута уймой линий, и всё это уже стало бы бесполезным. После того, что он пережил в школе и пустом доме. Самое страшное, пожалуй — его дом не был пуст. Никогда. Но ощущения мёртвой тишины не позволяли чувствовать себя уютно. Он был чужим. И есть, собственно, такой же.***
Дилан обрывисто дышит, чуть тяжело, глубоко вдыхая прохладный воздух, щекочущий кожу. Погода, похоже, решила стать подходящей для его настроения. Угрюмого, самого ужасного и мерзкого настроения. Он быстро шагает по тихой улице, хотя изначально планировал неспешно прогуляться. Опять это молчание, такое тяжёлое, но при этом слишком невесомое. Ни в одном окне не горит свет, а неестественная тишина сильнее давит на виски, колющей болью отзываясь в голове. Уже через десять минут О’Брайен почти на окраине города, в единственном круглосуточном магазине, где есть самое вкусное печенье. Странно, наверное, идти через весь тёмный ночной городок, чтобы купить одно лишь печенье. И капучино, ведь ложиться спать он уже не планирует. Плечом толкает тяжёлую белую дверь, и входит внутрь, даже не удивляясь повязнувшему в помещении жуткому молчанию. Где-то на кассе сидит женщина средних лет, откинувшись на стуле и закрыв глаза. Спать в такое время? Когда любой прохожий может заскочить сюда и вычистить кассу? Хотя, наверняка здесь и воровать-то нечего. Достаточно скромное место, несмотря на несколько рядов стеллажей с продуктами. Парень продвигается вглубь магазина, совсем тихо, чтобы лишний раз не натыкаться на требовательные и недовольные взгляды той женщины. Дилан осматривает полки, забитые всякой едой, но его интересует другое — рассыпчатое печенье, которое напоминает ему о бабушке, самом прекрасном человеке, способном все невзгоды уладить одной простой улыбкой. Он частенько задаётся вопросом о том, почему же они не поехали погостить к ней, ведь старушка живёт в неплохом доме, где на какое-то время места хватило бы всем. Но находит ответ почти сразу — мать слишком «самодостаточная», чтобы внезапно попросить помощи. Да и расстраивать пенсионерку нельзя, она же до сих пор верит, что её внук совсем скоро поступит в университет, продолжит род умных людей, и непременно будет жить так же, как его родители. Лучше гнить в Гарленде, чем стать таким, как они. Но ты молодец, Дилан, сдержал слово. И стал ещё хуже. Наконец, он настигает ряд с целым изобилием сладостей. Но так сильно ненавидит сладкое. До тошноты. Всё, кроме этого печенья. Хватает сразу две пачки, где ориентировочно достаточно много штук, чтобы более-менее расслабленно провести ночь. О’Брайен только берёт с полки ещё одну упаковку, когда откуда-то сзади раздаётся тихий, но слышный для него, грохот упавших на пол продуктов. Он хмурит брови, и пару секунд собирается с мыслями, прежде чем повернуться, но не увидеть ничего. Шум, но уже более тихий, по-прежнему доносится, судя по всему, прямо за стеллажом, на который смотрит парень. Отлично, если там сейчас кто-то из его «друзей», то стоит заранее готовиться бежать, чтобы лишний раз не пересекаться с тем же Шелдоном. Удручённо вздыхает, прислушиваясь к шуршаниям. Отчего-то бесшумно шагает в сторону, чтобы обойти громоздкую полку и посмотреть в бесстыжие глаза того человека, что наглым образом посмел нарушить его «личное пространство». Да и кто вообще станет ходить в магазин в два часа ночи? Парень быстро заворачивает, и тут же застывает на месте, непонимающе уставившись на человека в капюшоне, собирающего с пола несколько упаковок с макаронами. Так и не скажешь сразу: парень это или девушка. Наверное, именно поэтому О’Брайен без стыда наблюдает за неуклюжим созданием, даже несколько насмешливо вскинув брови. — Вот чёрт, угораздило же… — стоп. Дилан хмурит брови. Этот голос ему смутно знаком. В голове набатом кружат различные предположения, но почему-то никаких конкретных мыслей не возникает. Ему почти везёт, ведь безымянный незнакомец поднимается на ноги, прижимает к груди целую гору пачек, и небрежно начинает распихивать всё по полкам, словно его могут застукать за этим беспределом. Резко человек поворачивает голову чётко в сторону Дилана, удивлённо приподняв густые брови. Ну конечно! А он голову ломал. Парень даже раздражается немного — эта девчонка посмела заинтриговать его, отняв драгоценное время. Ночь — только его. И делить эту благодать с какой-то ненормальной — гиблое дело. Пускай этим занимается Гонсалес, раз уж он решил стать для Хантер верным другом. — Прости, я, видимо, слишком шумная… — спешит сказать хоть что-нибудь Фанни, хотя для Дилана истинной наградой было бы, если бы она заткнулась. Хотелось бы насовсем, но можно и на одну ночь. — Мне похрен, — только и отвечает парень, развернувшись спиной к девушке, которая заметно сутулится, испытывая дискомфорт и острое жжение между лопатками от возникшего напряжения. Её словно холодной водой окатили в середине зимы. Странный тип. Он уже скрывается с её глаз, направляясь к кассе, намереваясь демонстративно нагло разбудить женщину. Как бы это нелепо ни звучало, но Фанни нужно туда же. На кассу. Она тяжело вздыхает, быстро цепляет с полки пачку спагетти, пока в её руках медленно тает лёд, водой стекая с запечатанной коробки, а виной всему замороженные блины. Вот и всё разнообразие, коим способен удивлять Марлон Хантер-Райт свою сестру с утра. Пожарить приготовленную пищу — верх его мастерства. Девушка расправляет плечи, хотя сама прекрасно понимает, как глупо это выглядит, но ей просто жизненно необходимо чувствовать себя более уверенно. Особенно под напором вечно недовольного взгляда О’Брайена. Она, чёрт возьми, даже с девушкой его поговорить умудрилась. И зачем он вообще попросил Холл помочь Хантер, если он эту новенькую на дух не переваривает. Сам удивляется. — Эй… э-э… дамочка… — коммуникабельность не его конёк. В этом они с Фанни, пожалуй, даже похожи. Девушка останавливается в добротных десяти шагах от своего одноклассника, пока тот наглым образом наваливается на столик кассы, упираясь локтями в стеклянную поверхность. — Чертовски дипломатично, — ворчит Хантер, тут же ловя косой взгляд Дилана. Впрочем, ей знакомо это чувство, когда кажется, словно ты рыба, набравшая в рот воду, неспособная даже контактировать с людьми нормально. И если с ней всё понятно, то почему же О’Брайен, гроза местных школьников, ведёт себя так, будто не умеет разговаривать по-человечески? Фанни прищуривается, искоса наблюдая за демонстративными манипуляциями Дилана. Играет на публику? Что ж, театр работает даже для одного зрителя? Почему-то девушка быстро отдёргивает себя от копания в чужой психологии, и опускает голову, ощущая, как неприятно покалывают пальцы. Она будто только что влезла во что-то личное, слишком чужое. И от этих мыслей даже на душе стало значительно противнее. А ведь главное правило её жизни — ни при каких обстоятельствах не лезть в жизнь других, даже если любопытство грызёт изнутри. — Молодой человек, проявите уважение. Два часа ночи, а вы, молодёжь, всё шляетесь, — бормочет женщина, красными от недосыпа глазами смотря то на Дилана, то на Хантер. Неловко, до жути неловко. Девушка вжимает голову в плечи, надеясь подобным способом раствориться в этом пугающем молчании, но вскоре дама пробивает О’Брайену его три упаковки печенья, небрежно пихая в кассу несколько долларов, поданных парнем. — Дверью не хлопайте. Она напоследок возмущённо цокает языком, стоит только железной двери с размаху закрыться за посетителем. Женщина поворачивается в сторону Фанни, недовольно покачав головой: — Поразительное хамство. Больше никто не говорит ни слова, а сосредоточенный взгляд Хантер по-прежнему устремлён на дверь, что не ускользает от жаждущей общения продавщицы, которая тут же спрашивает: — Твой что ли парень? Ну и ценности у вас. Один секс поди на уме. Да уж, именно секс. Фанни передёргивает от этого пропитанного мерзостью слова, она чуть морщится, но женщине не отвечает, бросая на стол смятые купюры. Жар резко прибивает к голове, и вены тут же начинают пульсировать. Одно на уме. Одно. Да что она, эта старая карга, вообще знает о жизни Франкин? Как незнакомая продавщица смеет делать пустые предположения, основываясь на глупой статистике где-нибудь в интернете? Хантер от злости хлопает дверью так же громко, получая вслед возмущения. Невероятно. И многие ли взрослые ровняют всех подростков под общий стандарт? Она буквально вспыхивает от переполняющей ярости к этой, вроде бы, безобидной фразе. Безобидной она остаётся только до тех пор, пока никак не затрагивает чужую жизнь напрямик. Одно на уме. Конечно, особенно после того, как ей сделали больно все близкие поначалу люди. Джейкоб Хантер отчаянно хотел стать для своих приёмных детей настоящим отцом. А после нарушил границы, грубо поимев маленькую девочку. Сэм красиво стелил о вечной и чистой любви, а потом залез к ней в трусы прямо после одной из вечеринок, на пропахшем алкоголем диване. Ещё один парень, Зак, заставил её отсосать ему прямо в мужской раздевалке. Потому что там, в Филадельфии, Фанни Хантер была вещью, лёгкой добычей, игрушкой для удовлетворения чужих животных желаний. Никем. Или ничем? Она не помнит, чтобы её уважали, чтобы ценили, или банально нуждались, без двусмысленных намёков, переходящих в половой акт. По-другому она не умела. Её так научили, что нельзя сказать простое «нет». Ведь это, чёрт возьми, может кого-то обидеть. А её? Плевать. Кусок никчёмного мяса, не несущий за собой ничего. Поношенная, сломленная, кому она вообще нужна? Фанни ниже опускает голову, испытывая при этом действии боль в шее, но лишь давит пальцами на переносицу, понимая, что вот-вот даст слабину и начнёт плакать. Слабая. — Хочешь курить? — хриплый, совсем тихий голос этого странного парня доносится где-то за спиной, отчего Хантер вздрагивает, медленно поворачивая голову. Дилан опирается спиной на выкрашенные в серый цвет стены магазина, а зубами держит сигарету. — Не хотите — ваше дело. Он же издевается. Почему-то это самая первая мысль, пришедшая на ум после всех этих непонятных сцен. Пытается лишний раз показать своё превосходство? Хочет быть видимым везде и всюду? Фанни хмурит брови, но до того, как Дилан спрячет пачку сигарет в карман, вытягивает ладонь, требовательно ожидая, когда О’Брайен соизволит дать ей эту убийственную палочку. Райт узнает — прибьет без раздумий, ведь он полная противоположность загадочной личности этого парня. Дилан нехотя цокает языком, небрежно кидая полупустую картонную пачку в руку Фанни. Повадки джентльмена ему явно не присущи. Хантер хмыкает — конечно, и она далеко не принцесса. Если только легкодоступная. Была. Была такой. Больше не станет. Переломный момент уже произошёл, стоило им с Марлоном угнать машину Джейкоба и помчаться куда-нибудь далеко. Девушка быстро закашливается от едкого дыма, что разом, в считанные секунды, полностью заполняет организм, и будто душит, не позволяя полноценно мыслить. Глаза начинают слезиться, и она прижимает ладонь к губам, не в силах прокашляться. Во рту остаётся привкус горечи, такой терпкой и совсем неприятной. Далеко не фильм, где главная героиня всегда изящно курит на балконе в красивом нижнем белье. Если после всех сигарет остаётся такое послевкусие, то, пожалуй, весь романтизм явно теряется в кольцах дыма. Дилан усмехается. Его веселит это? Бесит? Фанни понятия не имеет по одной простой причине — этот парень целый тайник, который умеет ловко лавировать своими эмоциями, и вовремя выпускать необходимые «на прогулку». Действительно ли он такой? Или всё время меняет маски? Тогда, как понять, в какие моменты он настоящий? Сегодня был таким. С матерью. — Ты какого хрена полезла курить, если никогда этого не делала? — спрашивает совсем уж спокойно, и Фанни даже задумывается: а впрямь ли ему интересно это? Плевать? Дилан не похож на тех людей, которые станут заводить разговор просто так, чтобы поддержать беседу. Ему, видимо, совсем не нужно общение. — Тебя забыла спросить, — неожиданно резко отвечает Хантер, чему сама изрядно удивляется, но извиняться уже не станет — этот тип опять пошлёт её. Поэтому она лучше пойдёт сама, чтобы лишний раз не получать в лицо оплеухи. Она и без того всю свою жизнь так прожила, не зная иного. Всё время обуза, постоянное чувство вины, преследующее по пятам. Она обречена идти по дороге разбитых мечтаний, постоянно оглядываться — а вдруг повезёт? Но никогда ещё не везло. Начиная с того дня, когда мать бросила их в приюте, и заканчивая этим противным донельзя Гарлендом. Как здесь вообще можно жить, когда вокруг творится невесть что? Фанни уже достаточно далеко уходит, оставив свет неоновых тусклых вывесок магазина позади, там же остаётся и Дилан, без интереса смотрящий вслед девушке. На какое-то мгновение ему показалось, что в её лице он смутно видит себя самого, прошлого, ещё ребёнка, который так же быстро разочаровывался, ломался, и пытался стать более сильным. Стал ли он сильным сейчас? Скорее, очертил выгодные для своей слабости границы, воздвиг годовые стены из прочного камня, воссоздав их подобием крепости, куда никогда и ни за что больше не пустит людей. Слишком больно бывает. — Да пошло оно всё, — О’Брайен бросает на асфальт непотушенную сигарету, отходит от стены, и перед тем, как уйти, бьёт ладонью по её поверхности со злости. Самообладание?