«Свобода»

Для меня десять минут проходят как во сне с момента звонка Гарсу. Я не знаю, что творится внизу, не знаю, кто конкретно ворвался в наш дом, а может это и вовсе не стоит такого переполоха, который я невольно подняла, позвонив Гонсалесу. Но он, чёрт возьми, сказал, что обязательно придёт. Совсем скоро. Но я не могу ждать. Не могу. Марлон бы закатил глаза, возмущённо махнув руками — слишком он предсказуем. Не отлипаю от стены уже достаточно долгое время, но из-за звона в ушах все посторонние звуки сбиваются в единую массу, неразличимую субстанцию. У меня бешено стучит сердце, и я уйму раз глубоко вдыхаю, прежде чем решиться на то, что, возможно, станет самым непоправимым идиотизмом. Я открываю дверь. И выхожу, голыми ступнями тихо и осторожно вышагиваю по коридору, направляясь к лестнице. — Мне кажется, что вам лучше уйти. Я позвоню шерифу… — настойчиво проговаривает Райт, но я практически чувствую, как его голос дрожит от волнения. Или страха? — Знаешь… Это ж мой дом, парень, — приседаю на колени, прямо перед ступеньками, и аккуратно выглядываю через деревянные прутья, но тянущаяся вдоль коридора тьма немного напрягает. Настолько, что от полной невидимости у меня спирает дыхание, а ладони в один миг потеют. Не вижу человека, нарушившего наш покой, не вижу Марлона, чья макушка могла бы сейчас посеять в моей голове хоть какую-то смутную надежду на безопасность. — Тебе бы свалить отсюда… У меня ребята есть, они по-хорошему договариваться не умеют, поэтому решай, дорога ли тебе твоя голова. — Вы угрожаете мне? — напрягаюсь всем телом, впиваясь пальцами в жёсткие прутья. Только молчи, боже, не смей лезть в это… Размеренно дышу, концентрируясь лишь на слухе, ведь возможности лицезреть происходящее я, к сожалению, не имею. — Ну что ты, какие угрозы? Думаю, нам проще договориться… Старик Генри совсем свихнулся, отдав мой дом каким-то приезжим. Валите-ка. Тишина. Хмурю брови, старательно вглядываясь в полнейший мрак. Почему так темно? Ничего не понимаю. Слышу скрип входной двери, до боли кусаю губы от неистового волнения. — Мартин, иди нахер отсюда, — это… Возмущённо вскидываю брови. О’Брайен? Его недовольный голос сложно не узнать. Поспешно вскакиваю на ноги, ведь вижу, как Дилан и Гарс тащат этого ненормального на улицу, откуда чуть виднеется оранжевый свет фонаря. — Фанни, ты должна была ждать, — Марлон бросает на меня косой взгляд, но тут же спешит за ребятами к выходу, чтобы не оставаться в стороне. — Откуда они здесь? Твои дружки? Морщусь. Дружки? Криво усмехаюсь, и при этом безмерно радуюсь, что моего противоречивого лица сейчас не видно в кромешной темноте. Не очень-то хочу участвовать в этих местных конфликтах, но зачем-то плетусь следом за братом. Наверное, чтобы проконтролировать его непричастность к любым насильственным актам. Так будет спокойнее. По крайней мере я буду уверена, что Марлон Хантер-Райт именно такой, каким был для меня в детстве. Настоящий герой, благородный, но невероятно сильный, истинный идеал. И я всю свою жизнь удивлялась тому, как ему, этому явному красавчику, досталась такая никудышная сестра? Мне жаль Марлона. Своим героическим молчанием я разрушила чужую жизнь в пух и прах. Обхватываю руками плечи, в попытках укрыться от жгучего дискомфорта, прожигающего изнутри так, словно я в духовке под раскалённым огнём. Но я на прохладной улице. И теперь для меня все ощущения смешиваются между собой, путаются, вводят в заблуждение. В ледяной воде я чувствовала себя так, будто находилась в тепле, и на данный момент происходит то же самое. Я знаю, что на улице прохладно — Гонсалес и его «друг» О’Брайен одеты в кофты, а ветер еле заметно колышет листву деревьев. Но этого достаточно, чтобы понять, что я — неадекватная. Свихнулась? Возможно. Эту теорию можно поставить на одну полку с той, где Джейкоб Хантер якобы специально и целенаправленно закармливал меня антидепрессантами. — Мартин, ты, блять, какого здесь забыл? — втягиваю голову в плечи, от этого холодного, грубого голоса Дилана, который прижимает щуплого мужчину к траве, пока Гонсалес садится на корточки рядом, нахмуренным взглядом изучая что-то. Смотрю на Марлона, искренне радуясь тому, что мой брат находится более-менее в стороне. Райт суёт руки в карманы, чуть наклоняется, спрашивая что-то у Гарса и чувствует себя вполне раскованно. Ему привычна любая компания. А я всю жизнь находилась в тени лучезарной улыбки своего брата. Мнусь, переступая с ноги на ногу. Что они будут делать с этим Мартином? Надеюсь, не станут применять к нему свои «методы» расправы? — О’Брайен, с каких пор ты тусуешься с людьми и вступаешься за кого-то? — кажется, мужчину ничуть не волнует такое положение вещей, так как его насмешливый тон говорит сам за себя. Склоняю голову набок, чувствуя, как напряжение и неловкость уходят, ведь никто из присутствующих не обращает на меня внимание. Это хорошо. Быть в тени не так уж и ужасно. Скорее, привычно. — Мартин, ты меня за придурка держишь? — Дилан что-то шёпотом говорит, но этих деталей я не слышу. Тишина. Весь Гарленд такой невообразимо спокойный в это время суток. Как несколько дней назад, когда я по несчастному стечению обстоятельств столкнулась с О’Брайеном в дальнем магазине. Тогда я действительно почувствовала себя относительно комфортно. Вот бы ночь длилась как можно дольше. Женщина улыбается, но в её чистых тёмно-синих глазах видна тоска, такая, будто она навсегда прощается с дорогими ей людьми. Задерживаю дыхание. Невольно опускаю руки вдоль тела. Я слышу это. Плач. Завывающий, протяжный, но с надрывом, несколько приглушённый. Детский? Встряхиваю волосами, резко торможу, когда понимаю, что начинаю идти на этот зов. Мне не нравится это всё. Не нравится. Быстро поворачиваю голову на парней, удивлённо замечая, что Мартин уже отдаляется от нашего «дома». Всё было так просто? Пока Гарс говорит что-то моему брату, Дилан отходит от них, суёт руки в карман и мрачно буравит взглядом траву. Зачем он пошёл за Гонсалесом? Тот уговорил его? Не знаю, стоит ли благодарить ребят, ведь вряд ли они нуждаются в сухом «спасибо», верно? Покусываю губу, чувствуя себя явно лишней среди них. Мне почему-то кажется, что и О’Брайен тоже лишний. Не понимаю, что за странное желание сравнивать себя с другими, но так однозначно проще проживать одиночество. Будто ты не один, а рядом, вокруг тебя целая куча людей, которые точно такие же. Ночь. Она такая приятная, позволяющая действительно расслабиться, забыв о проблемах насущных. Даже дышится как-то проще. Уже без особого смущения изучаю своих одноклассников и брата, подмечая, как они схожи, со стороны можно подумать, будто они старые друзья. За тем исключением, что О’Брайен что-то недовольно бурчит на любые вопросы Гонсалеса, а Марлон чувствует себя несколько некомфортно, переминаясь с ноги на ногу. — Спасибо, вы нам и впрямь помогли, — Райт понятия не имеет, что нужно говорить, поэтому глупо улыбается, чем вызывает на моём лице добрую усмешку. Как в детстве. — Но как вы здесь оказались? — Фанни позвонила, — Гарс поворачивает голову в мою сторону, и мне тут же приходится стыдливо отвернуться, чтобы вновь делать вид полного безразличия. Надоело вечно прикидываться кем-то, постоянно врать. Устала. Именно поэтому бросаю на всех присутствующих здесь последний, самый короткий взгляд, и мигом разворачиваюсь, уходя в темноту дома. В темноту, которая никогда не станет привычной, родной. И которую я никогда не назову своим «домом».

***

Как много люди знают о своей жизни? Они считают себя знатоками, теми, кто точно уверен, как именно надо жить, чтобы стать счастливым. Пожалуй, Фанни Хантер поспорила бы с ними на несколько тысяч долларов, которые она сама, к сожалению, не имеет. Может ли девушка, вышедшая из дома в футболке и синих джинсах, по праву считаться счастливой, когда с самого утра солнце пекло и жарило, а по пути до школы небо вдруг затянулось лёгкими тучами? И ладно бы просто тучами, но, к несчастью, Франкин настиг ливень, когда до заветного здания оставались считанные шаги. Везение — не её конёк. Именно об этом она думала, когда, придя в школу, узнала, что первым уроком стоит ненавистная до дрожи физкультура. Сейчас Фанни сидит в женской раздевалке, вся продрогшая до нитки, пока её одноклассницы тихо переговариваются о чём-то своём, а на новенькую внимание не обращают. Слишком уж она скучная, немного не их уровня, вот была бы здесь Нэнси. Но Нэнси Стюарт нет. И теперь более реалистичным кажется с придыханием ждать, когда же на первой полосе местной газеты будет блистать заголовок: «Найден труп молодой девушки». Неделя. Её нет уже целую неделю. Семь дней Шелдон ходит сам не свой, и впервые не лезет к другим, лишь опасливо бросаясь своими осуждающими взглядами. Хантер и вовсе забыла о городских проблемах, с того момента, как её личные вопросы вновь «пробудились», а к ним присоединились головные боли и периодические галлюцинации. — Думаю, Стюарт свалила с каким-нибудь папиком, — заливисто хихикает какая-то девчонка, и в один миг её хохот подхватывают и другие красотки, стоящие совсем рядом с Фанни. Это мерзко. Осуждать человека, жизнь которого, быть может, висит на волоске. Но Хантер не станет лезть по этому поводу — они и сами поплатятся за свой гадкий язык. Эдита лишь туже затягивает хвост из своих сухих волос, чуть опуская голову. — Даже если она сдохла, я не стану плакать на её похоронах. Она была той ещё шлюхой, а шлюхи, как правило, умирают раньше всех. — Раньше всех умирают только те, кто слишком много говорит, не задумываясь о последствиях, — Фанни кажется, что она говорит это совсем тихо, почти про себя, и что её пламенная речь растворится среди девчачьего гогота, но вместо этого наступает тишина. Одна из девушек замирает, скорчив гримасу, с каким-то отвращением посмотрев на мокрую одежду, висящую на новенькой. — С каких пор тихони научились говорить? Ты здесь кто? — Я здесь человек. Неожиданно, правда? Но, представь — людям дан речевой аппарат для того, чтобы делиться своим мнением. Делиться — не срать, Кэнди, — Хантер хмурит брови, нехотя поднимается на ноги, и сразу поворачивается к своему шкафчику, откуда хочет достать сменную одежду. Она и сама не понимает, с чего вдруг в ней разрастается склизкое чувство злости и желания справедливости, но молчать нет сил. Просто нет. Устала, наверное, всю свою жизнь жить в страхе произнести лишнее слово, обидеть кого-то. Фанни размеренно дышит, чуть сутулит спину, и уже тянет руку к дверце шкафчика, когда кто-то грубой хваткой цепляется за её плечо, тащит в свою сторону. И если говорить у Франкин получается превосходно, то с силовыми действиями немного затруднительно. Больно ударяется спиной о кафельную плитку на стене, и непроизвольно мычит от разливающейся по позвоночнику боли. Грубые люди, жестокие, не принимающие никаких слов в свой адрес, неспособные говорить ртом, умеющие отразить словесный бой лишь кулаками. Жестокость. Хантер почти чувствует, как от оскалившегося лица Кэнди исходит прямая угроза, настоящая злоба. Ничего иного, хотя они вроде и не вздорили, чтобы решать разногласия таким путём. — Тебя никто не просит лезть в наши разговоры, ясно? — девушка всё ещё сжимает мёртвой хваткой плечо Фанни, пока та еле силится, чтобы не сломаться прямо сейчас, не упасть на колени из-за трясущихся ног и не наорать на Кэнди во всё горло. — Такие как вы мешают жить нам, обычным людям. Что, справедливости захотела для этой дешёвки Стюарт? Но знаешь, в чём правда? — она скалится, сохраняя равнодушие на лице. — Нет справедливости в мире, нет её, мать твою! — Опусти… — тихо шепчет Хантер, не сводя хмурого взгляда со своей одноклассницы. Злость. — Что? Отпустить? Стоило бы молить, чтобы я прибила тебя. Какой смысл твоей жизни? Защищать всяких шкур? Тогда, мне жаль тебя. Или ты сама тоже из таких? Интересно, у нас в городке появилась новая… Хлопок. Не услышать этот звон от пощёчины было бы сложно. Кэнди изумлённо делает шаг назад, какое-то время удивлённо хлопает ресницами, не находя, что ещё можно ответить. Потеря контроля. Руки. Фанни снова чувствует это. Она обречённо сползает по стене, падает на колени, руками упираясь в холодный пол. Тело предательски болит, но это всё буквально меркнет. На глазах скапливаются слёзы. Это душа. Её светлая и когда-то чистая душа хочет реветь от произошедшего. Она ударила человека. Она, девушка, способная лишь словесно отбиваться от недоброжелателей. Тяжело и слишком часто дышит, поджимая губы. — Вот мразь, — злобно лепечет Кэнди. Шаги. Шумные, в них вложена вся агрессия, вся ненависть. Кто-то опускается на корточки, но Фанни не видит этого человека — слёзы сами собой текут по щекам, неспешно скатываясь на кафельный пол. — Ты ведь понимаешь, что теперь ответишь за это? Кэнди гораздо хуже, чем была Нэнси Стюарт. Кэнди привыкла решать любые конфликты настоящей войной. И она тянет Фанни за волосы, из-за чего той приходится поднять голову. Лицо красное, опухшее. Жалкое. Но ей не жалко, совсем нет. В мире, где властвует насилие и ожесточённость, нельзя быть другим. — Боже, ты выглядишь как слабачка. Но мне плевать. Уже в следующую секунду Фанни чувствует удары в живот, спину, и остальные жизненно важные органы. Люди бывают злыми, а бывают самыми настоящими монстрами. Хантер не остаётся ничего, кроме как бесформенной куклой упасть набок, позволяя нескольким одноклассницам избить себя, как того требуют их варварские инстинкты. Глаза закрывается, и весь разум отправляется уже в иное место. Место, где Франкин хотела оказаться всю свою сознательную жизнь. Вдалеке дом, а вокруг высокая трава, узкая тропинка, ведущая к крыльцу. Если такой он — рай, то Фанни предпочла бы умереть, чтобы не испытывать несправедливость этого мира. И она бежит к старой деревянной двери, раскинув руки по сторонам, ощущая забирающиеся под пальцы колосья пшеницы. А после погружается во тьму, засасывающую её постоянно.

***

Никто не поможет

Когда я открываю глаза, всё тело начинает ныть снова, и мне даже кажется, будто меня не избили, а переехали на машине. Это ужасно, паршиво, гадко. Даже не сам факт того, что я слаба и не могу защититься, а то, что люди привыкли решать свои проблемы таким путём. Разве я сказала что-то неправильное о мнении этой Кэнди? Разве можно желать смерти человеку, который и без того пропал? Ничего не понимаю. Вместо любых звуков слышу лишь своё мучительное кряхтение. Лежу, не сразу нахожу в себе силы подняться. Это сложно, как физически, так и морально. Меня словно в какой-то момент опустили в реальность, где по-прежнему царят законы выживания, а вместо гуманных способов есть только кулаки и ноги. Я ничего не понимаю. Смотрю перед собой, пока шкафчики неспешно плывут от головокружения. В помещении никого. Никто не придёт за мной, не спросит, как мои дела. Мир не крутится вокруг меня, да и крутился ли когда-нибудь? Несмотря на всё, что мне пришлось пережить за свои семнадцать лет, я так и не научилась мыслить здраво, более объективно. Этот маленький город, где я уже неоднократно наблюдала сцены насилия, но всё ещё не смогла приспособиться к здешним законам. И вряд ли научусь. Появляется смутное ощущение, что всё в Гарленде устроено наоборот, и те, кто казались поначалу ангелочками, стали вдруг самыми ужасными людьми. Тяну перебитую ладонь к животу, который противно ноет от боли. Так всё и должно быть. Я нарушила правила, установленные мною самой. И я лишний раз убедилась, что так делать не стоит. Улыбаюсь. Ненормальная. Теперь на мне и впрямь живого места нет. Лучше бы эти дуры добили меня нахрен. Безмозглые курицы. С трудом вздыхаю, решая, что не смогу пролежать так весь остаток своих дней, что безусловно очень прискорбно. Но и подняться я не могу. Остаётся только одно. Продолжить лежать, хныча о том, что жизнь так жестока. Так груба, и это самая грустная истина, к которой я когда-либо приходила. Зажмуриваюсь. Один луч солнца вытягивается из окна, ложится на грязный пол, и я буквально вижу эту вздымающуюся ввысь пыль. Боль. Осознание. Нагнетающую тишину безжалостно разрывает короткий звон моего мобильного, который лежит, кажется, в рюкзаке, целый и невредимый. Чего нельзя сказать обо мне. Упираюсь ладонью в скользкий пол, наплевав на ноющую боль в костях, и медленно, неспешно подтягиваюсь сама. Чёрт, как же больно… Мир так устроен, наверное. Законы выживания и самозащита — это всё мне не особо знакомо, но то, что я пережила сегодня… это… Плохо. Очень плохо. И если все люди такие злые и безжалостные, то я всё делаю правильно. Оградиться от них подальше — самое верное решение. Надеюсь, Гарс не держит на мой скверный характер зла, ведь иначе я просто не могла поступить. Молчание, главное молчать о своих проблемах, не загружать ими других людей. Сажусь на колени, тяжело вздыхая. Ударила человека, блин. Впервые за всю свою жизнь. И самое страшное — мне мало. Я хотела бы сделать то же самое с Джейкобом. Убить его к чертям, точно. И я сделаю это, обязательно, просто стоит выждать время. Он не заслуживает пощады, нет. Держусь мокрыми ладонями за стену, стараюсь полностью встать на ноги. Нужно на урок, хотя хочется больше зарыться куда-нибудь, спрятаться и проплакать там остаток жизни. Ноги дрожат, живот совсем не чувствую, как и спину. Жестокие, злые, мстительные. Зачем я вообще полезла к ним? Нужно было молчать. Я всё время молчала, всегда только это и делала, но вдруг решила стать смелее? Или, быть может, глупее? Чего скрывать — это было нелепо, слишком самонадеянно. Мир жесток, и с этим стоит смириться, трусливо поджав хвост. Мне бы столько уверенности, сколько имеет О’Брайен. Невольно вспоминается, как безразлично он относится к чужим смешкам, гнилым комментариям. Оно, в принципе, и не удивительно. Он наверняка сильный. Я бы не справилась с таким, точно нет. Мой удел — прятаться по кустам, лишь бы не оказываться на месте жертвы. Медленно плетусь к своему рюкзаку, рукой обнимая себя за плечо. Господи, ну почему это происходит со мной? Тихо выдыхаю, опуская взгляд. Вновь звон. Кто так настойчиво может звонить мне? Расстёгиваю небольшой кармашек, вынимая оттуда телефон. Подношу его, с прищуром вглядываясь в экран. Марлон? — Да… — голос непроизвольно хриплый, и я уже мысленно готовлюсь к расспросам Райта, но он мгновенно перебивает, начиная: — Ну наконец-то. Где тебя носит? — тараторит. Значит что-то произошло. — Я поехал с шерифом за город… — С шерифом? — удивлённо вскидывая брови, поморщившись от разлившейся по телу боли. — Появилась информация о найденном теле. Анонимный контакт прислал адрес, и мы подозреваем, что это может быть та девчонка, твоя одноклассница. Хмурю брови. Нэнси? Нет, абсурд, она ведь не может быть мертва, это всё бред какой-то. Не могу соображать полноценно. Кажется, у меня повреждена голова. Причём давно. Криво усмехаюсь, но беру себя в руки, задавая интересующий меня на данный момент вопрос: — Стоп, — качаю головой, сосредоточенно буравя взглядом железный серый шкафчик напротив, — ты-то там зачем? — Знаешь, Фанни, в следующий раз нужно будет достовернее придумывать «историю» нашего приезда, ладно? — думаю, сейчас он улыбнулся, но я по-прежнему ничего не понимаю, поэтому молчу. — Археология тесно связана с судебной экспертизой. По крайней мере, Генри уверен, что мы должны разбираться в останках, в том числе и недавно умерших. — Но ты же… — стараюсь прокашляться тише, чтобы у Марлона не возникло вопросов. — Ты же ничего не знаешь об этом… — Наплету что-нибудь, — быстро отнекивается Райт, и я готова поклясться, что он закатил глаза из-за моей чрезмерной серьёзности. — К тому же, не факт, что этот аноним действительно знает о каком-то теле. Подозрительно это, но зато весело, — парень усмехается. — Ну знаешь, Техас, погони, найденные тела. Загадочно, в общем. — Да-уж загадочно. Ты не учёл, что едешь со старым шерифом Бакенсоном, а единственная возможная погоня в Гарленде — за каким-нибудь ненормальным, бегающим голышом. — Между прочим, так будет даже веселее, — брат пускает короткий смешок, и вдруг серьёзно спрашивает: — Ты там в порядке? — Да, конечно… — теряюсь на какое-то время, но быстро одёргиваю себя, решая перевести тему. Нужно быть собраннее. — Вернись, пожалуйста, целым, ладно? — Брось, ты наверняка хотела бы, чтобы твой любимый братишка вернулся без назойливого языка, верно? — издевается. Он, чёрт возьми, шутит. Я возмущена, но лишь неловко потираю двумя пальцами лоб, периодически вздрагивая от внезапной боли. — Фанни… Я вечером вернусь, может даже к утру, не знаю. Ты… справишься сама? Этот вопрос вводит меня в ступор. А справлюсь ли я теперь? Одна? Самостоятельно, без чужой помощи. Но ведь раньше справлялась или так было удобно? Говорить, что могу сама? Молчание затягивается, и мне даже начинает казаться, что Марлон тоже напрягается, ожидая. Не торопит, смиренно ждёт. Думаю, он хорошо помнит то, что случилось несколько дней назад, в ванной. И я помню. Словно наваждение, я такого никогда не испытывала. Точно знаю, что набирала тёплую воду, и одежду снимала, но потом оказалось всё совершенно иначе. И голос этот, такой приглушённый, но очень смутно знакомый. У меня появляется ощущение, будто я знаю человека, обращающегося ко мне. Но это неправда, верно? Во всём виноваты антидепрессанты, ну, конечно. — Фанни? — тишина длится слишком долго, и я обязана что-то сказать, но… Могу ли я справиться сама? Почему так сложно дать ответ, словно от этого будет зависеть вся моя жизнь? Словно признав свою самостоятельность, я должна отпустить частичку своего прошлого, развеять его по ветру как прах и забыть, будто это было самым жутким сном длинною в вечность. — Франкин, если тебе тяжело, если ты переживаешь сейчас переломный момент… Мы всегда можем поговорить, ты же знаешь об этом? Знаешь, Эдита? — Да, Марлон, — киваю, хотя прекрасно знаю, что он меня не видит. И чувствую, как горячая слеза оставляет влажную дорожку на щеке. Одна. Но с ней я принимаю всю свою жизнь как данность. И от этого лишь сложнее. — Я справлюсь, ты понял меня, засранец? Если ты решил свалить от меня, то я надеру твой зад, ясно? Что ж… пришло моё время удивлять тебя своими кулинарными способностями, поэтому… Готовься. Райт снисходительно фыркает, будто мои слова обидели великого кулинара в нём, но он делает это специально, с напускной горечью, чтобы хоть как-то разбавить мою нерешительность. Он слышит всё. И то, как мой голос дрожит, и то, как лихорадочно я подбираю слова. Марлон знает многое, но тактично молчит, выжидает более подходящего момента для разговора. А будет ли он? Момент этот? — Фанни, мне пора, Генри уже заехал за мной. Почему так сложно говорить что-то? Мы будто прощаемся навсегда. Прошу, не впутывайся в неприятности, хотя бы до моего возвращения. Ладно, пока, Фра… Гудки. Связь оборвалась. Отбрасываю телефон, кидая его на деревянную лавочку, и чувствую, как всё лицо горит от подступающих слёз. Не впутываться в неприятности, значит? Сразу мимо — уже провалено. Потираю руки, а в частности пальцы. Только сейчас понимаю, что они так сильно болят, словно вывихнуты. Подхожу к зеркалу, висящему на стене, и ужасаюсь, смотря на своё мерзкое отражение. Ненавижу себя ещё больше. Надо же, ударила человека, хотя всегда твердила, что насилие — не выход. Похоже, что насилие как раз-таки выход. Неуверенно приподнимаю край серой футболки, которая теперь вся в пыли и каких-то разводах. Хмуро всматриваюсь в еле виднеющийся бледно-фиолетовый синяк прямо под рёбрами. Теперь оранжевая отметина на шее не кажется мне столь критической. Надо же, как интересно выглядит моё тело, находясь в таком виде. Избитое. Это должно было случиться с того момента, когда я позволила себе контактировать с людьми, заводить знакомства, помогать. Я одинокая, независящая от других, идущая по жизни без посредственных знакомых. Одна. Резко отхожу от зеркала, забираю с лавочки рюкзак, и сую телефон в карман штанов, стремительно шагая к двери. Я сильная, могу пережить это всё. Это же ерунда, сколько я уже мучилась в Филадельфии с издевательствами? Ерунда. Так, пустяк. Просто не стану лезть к Кэнди и её подружкам. Всего-то. Чувствую, как тяжело даются шаги, но выпрямляю больную спину, стараясь идти ровнее, так, словно и не случилось ничего. Они все должны видеть, что мне плевать. И я не завишу от других людей. Есть только я сама. Есть только Марлон Хантер-Райт, и есть наша семейная тайна, которую мы оба унесём с собой в могилу. Марлон не станет говорить об этом посторонним людям. Я хорошо его знаю, точно… Главное, сохранять твёрдость, не выглядеть запуганной до смерти и сломленной. Нужно всего лишь играть свою роль, и с этим я очень удачно справлялась на протяжении всех десяти лет. Ноги подворачиваются, я практически чувствую дрожь во всём теле, но нельзя подавать виду. Впрочем, я убеждена, что на мои изменения никто не обратит внимание. Поэтому, Франкин-Эдита, выше голову, и держись подальше от Гонсалеса. Оказываюсь в коридоре и почему-то вся уверенность в одно мгновение испаряется так, словно и не было её. А её не было, действительно. Замираю, как только ближе подхожу к кабинету литературы. Кажется, урок уже начался? Вздыхаю. Это плохо, ведь теперь придётся стучаться, чем явно привлеку внимание одноклассников. Но иного выхода я не вижу — совсем скоро конец года, а мои оценки оставляют желать лучшего. Немного мнусь на месте, дёргаясь от всякого шороха за спиной, а после неловким, медленным шагом плетусь к закрытой двери. Вдох-выдох. Не убьют ведь меня за опоздание, в конце-то концов. Быстро миную остаток коридора, и, глубже вдохнув воздух, дёргаю дверную ручку, сразу поникнув. Удивительно, как мигом испарился мой боевой настрой. Да и был ли он? Смотрю на пожилую учительницу, чувствую, как сердце уходит в пятки, когда она лениво поднимает глаза со своей тетради на меня. Молчит. И по классу тоже разносится тишина. Напрягает, очень сильно напрягает. Сутулю спину, приобняв себя за плечи. Мнимая защита, которой у меня никогда не будет. — Хантер? — неуверенно киваю, встряхнув волосами так, чтобы те закрыли моё лицо. Волнение? Я действительно испытываю страх? Да, наверное, так и есть. Переступаю с ноги на ногу, незаметно, чтобы лишний раз никто не бросил косой взгляд в мою сторону. — Почему опаздываем? Урок уже десять минут идёт, мы начали изучать основы литературы восемнадцатого века! Продолжаю кивать, но ощущаю себя каким-то глупым китайским болванчиком. Не глупая. Я не глупая, чёрт возьми. Злюсь. Я и вправду злюсь? — Садись уже, Хантер, — в спешке начинаю перебирать ногами, несколько раз запинаюсь, но продолжаю идти. Заветная последняя парта ждёт меня. С Гарсом я не сяду, точно нет. Иначе разговор не миновать. — Хантер, у нас парная работа. Садись либо к Гонсалесу, либо к О’Брайену. Говорят, закона подлости не бывает. Но как в таком случае можно назвать сложившуюся тупиковую ситуацию? Шумно вздыхаю, резко развернувшись лицом к учительнице. Она выжидающе смотрит, и я снова чувствую свою вину в том, что отнимаю учебное время. Слишком долго, слишком. Из двух зол нужно выбрать меньшее. Да только есть ли в данной ситуации меньшее? Бросаю короткий взгляд на спину Дилана, и с противоречивыми чувствами понимаю, что сидит он ближе ко мне, нежели Гарс. Возможно, потом я буду очень и очень жалеть. Точно буду. Но я иду, медленно, невольно растягивая время. Прижимаю к груди рюкзак, со скрипом отодвигаю стул, и быстро сажусь, максимально далеко отсаживаясь от О’Брайена. Думаю, я его злю, но что я могу сделать, когда на выбор даётся такое «изобилие»? Не убираю портфель в сторону, по-прежнему держу его на коленях, чтобы в случае нависшей опасности резко сбежать. Взгляд косится на парту впереди, где сидит Гонсалес. Вижу, как крепко он сжимает пальцами карандаш, вдавливает его в пустой лист, и наверняка злится моей неопределённости. Оно и правильно, меня, признаться, тоже это бесит. Напрягаюсь, максимально бесшумно тяну молнию рюкзака, и так же тихо вытаскиваю тоненькую тетрадь, а следом и ручку. Так, это всего один урок, чего мне стоит отсидеть его рядом с человеком, который решает любые разногласия путём насилия? Сегодня я сделала то же самое. — Могла бы сесть к своему дружку, — недовольно ворчит сосед, вынуждая повернуть голову в его сторону. Хмурю брови, рассматривая профиль парня, который даже не удосужился посмотреть на меня в ответ, чтобы я могла понять, говорит ли он мне что-то или это очередные галлюцинации. — Какого хрена ты смотришь на меня? Любуйся на своего ненаглядного. Ах, точно, сложно спутать его нервный голос с иллюзиями. Дилан раздражённо стучит пальцами по шероховатой поверхности парты, мрачно уставившись перед собой. Он всегда такой агрессивный по отношению к людям? Снисходительно хмыкаю, тут же опуская голову вниз. Листаю страницы тетради, попутно мельком просматривая все записи. Краем глаза замечаю, как Гарс чуть поворачивает голову, невзначай взглянув в мою сторону. Руки вновь горят, скорее всего, от стыда, который накрывает с головой. Боже, за что я так с ним? Вышлю ему письмо с извинениями, когда мы будет очень и очень далеко от Гарленда. И почему мы выбрали именно Техас? Конечно, тот обдолбанный мужик точно знает, где лучше скрываться. Интересно, а Джейкоб уже занимается моими поисками? Думаю, что Марлон его мало интересует, к тому же брату уже в следующем году двадцать, а вот мне… Нужно переждать где-то время. Нужно ждать до своего совершеннолетия. Ждать. Почему здесь? За несколько недель мы уже чрезмерно много нагребли вокруг себя проблем. Из мыслей меня, к сожалению, вытягивает внезапно упавший на парту лист бумаги. Это Гарс кинул. Слышу, как Дилан цокает языком, но не обращаю внимание, подтягивая к себе бумажку. «Что с тобой творится, Фанни Хантер?» Ему подробно рассказать о моих абсурдных галлюцинациях, периодических голосах и совершенно нелепых ситуациях, вроде недавнего случая в ванной? Мне стоило бы поплакаться ему, рассказать, как мир несправедлив, и меня сегодня жестоким образом избила куча девочек, неспособных разговаривать на человеческом языке? Или, может, поделиться тем, что на протяжении нескольких лет меня насиловал приёмный «отец» и несколько придурков в школе? Или то, что я теперь во всех людях вижу опасность? Злюсь. Очень сильно злюсь, поэтому безжалостно смахиваю рваный лист с парты, который тут же летит на пол. Гонсалес хмуро смотрит на это, а сама бумага падает между рядами, практически на самом видном месте. — Быстро поднимите этот листок, — женщина недовольным взглядом смеряет класс, нахмурив брови. Не-а, я не встану с этого места, точно нет. Но она встаёт сама, чуть прихрамывая направляется прямо к нашей парте, где, собственно, и валяется этот несчастный лист бумаги. — Хантер! — вздрагиваю, поднимаю глаза на учителя, ожидая продолжения, но она лишь хмуро всматривается в текст. Чёртов Гарс. — Пошла вон! Мне несколько раз повторять не нужно. И я ухожу, по-прежнему прижимая к груди свой рюкзак. Слышу вслед гневные возгласы женщины, но уже плевать. И о чём я думала? Обойтись без проблем, Марлон? Провалено, однозначно. Признаться, мне чертовски тяжело входить в свой новый дом, когда там нет Марлона. Морально сложно заставить себя банально достать ключ из-под одной дощечки на крыльце. И я осторожно вставляю его в замочную скважину, повернув несколько раз. Дверь открывается, и по полу тут же проносится сквозняк, собирающий во мне новый букет потайных страхов. Пожалуй, я боюсь тишины, боюсь находиться где-то в абсолютном одиночестве. В коридоре темно, даже слишком, поэтому бросаю рюкзак на пол, прохожу чуть вглубь и бью ладонью по включателю, после чего прихожая озаряется пусть и тусклым, но светом. Опираюсь спиной о стену. Мрачно, тоскливо — вот как можно описать это место без светлого и доброго Марлона. Но он не сможет быть рядом всегда, и этот факт немного удручает. Не захожу на кухню, сразу иду к лестнице, ведущей прямиком на второй этаж. Вряд ли усну, сперва нужно дождаться Райта. Думаю, это хороший повод, чтобы обследовать библиотеку, которую мы нашли ещё в первые дни нашего прибытия в Гарленд. Действительно ли это дом того мужчины, Мартина? Если так, то у него был вполне себе неплохой вкус. В библиотеке столько классиков, хотя сама комнатка достаточно скромная и уютная. Гюго, Кафка, Ремарк… Это интересно. Беру в руки первую попавшуюся книгу, листаю несколько страниц, прислушиваясь к их шелесту. Успокаивает. Умиротворённо прикрываю веки, понимая, что могу просидеть здесь всю ночь, нужно только сделать кофе, если таковое имеется в нашем богатом ассортименте. Не понимаю. Откуда у Марлона вообще есть столько денег? Подрабатывал? Как мало я знаю о нём… Грохот откуда-то со стороны заставляет напрячься. Смотрю на два высоких стеллажа с книгами, часто моргаю, пытаясь понять, где именно упало что-то. Иду направо и обеспокоенно озираюсь, глядя в промежутки между старыми корешками классики. В этой кромешной тишине я отчётливо слышу стук собственного сердца, которое наверняка кровью обливается от страха и готовится в случае чего выпрыгнуть из груди. Чем дальше вглубь библиотеки ухожу, тем темнее становится. Вздыхаю, обнимая себя за плечи от наступающего в упор волнения. Именно так было во всех известных ужастиках. Запах. Что-то горит? В нос впивается противный аромат тлеющих досок, дыма и треск, с которым жгучее пламя обычно разъедает всё до последнего. Прижимаю ладонь к носу, но глаза застилают слёзы, из-за чрезмерной вони. Это у нас? Но я не вижу ничего. Моргаю. Зажмуриваюсь, цепляясь рукой за деревянный шершавый стеллаж. Просто дыши, Фанни, всё пройдёт, образуется, вот увидишь. —  Быстрее! Открываю глаза. Чувствую голыми ступнями сухую траву, но не обращаю на это внимание, полностью поглощённая жуткой картиной. Дом в огне. Нет, это не наш, да и, по-моему, вообще не в Гарленде, чему удивляюсь ещё больше. Где же я тогда? Мотаю головой, а вокруг — густой беспроглядный лес, накрытый ночной темнотой, пугающий, но одновременно с этим зовущий к себе, манящий. Встряхиваю волосами, вновь уставившись на горящий сокрушительным красно-оранжевым племенем дом. Или то, что осталось теперь от него. — Джейк, где Оливия? Где она? Перестаю дышать. Делаю шаг, ощущая, как изрядно высушенные ветки впиваются в голые ноги, но не могу остановить свой возникший интерес. Женщина наклоняется, упирается руками в колени, тяжело дышит и пыльными ладонями стирает с лица пот. Замираю. Ещё я вижу его. Человека, напрочь сломавшего мне жизнь. И я прибавляю шаг, чтобы как можно скорее врезать ему. — Ты жизнь мне испортил, ублюдок! — громко восклицаю, и в эту же секунду поражаюсь собственной глупости. Они не слышат меня. Но где я? Это… это его прошлое? Почему я здесь? — Оливия… Женщина, вернее практически девушка, падает на колени, прижимая ладонь к лицу. Её взгляд чётко устремлён в окно второго этажа. Хочу посмотреть туда же, но не в силах оторваться от пропитанного страданиями, болью и потерянностью лица Джейкоба. Он куда моложе, выглядит совсем уж другим человеком. В его глазах нет той жестокости, которая присутствует теперь. От этого становится тошно. И я бегло поднимаю взгляд на окно второго этажа, куда медленно, но верно просачивается дым, а вместе с ним и пламя. И вижу её. Маленькая девочка, она сильно похожа на меня в детстве. Прижимает ладонь к горячему стеклу, а лицо такое опухшее, такое красное от слёз. Почему же они не звонят пожарным? — Звоните! Скорее! Идите за ней! — подскакиваю к молодой супружеской паре, всплескиваю руками, активно жестикулируя, но вскоре обречённо опускаю их вдоль тела. Меня не увидят. Прошлое нельзя поменять, но тогда для чего я здесь оказалась? Вновь поворачиваю голову в сторону того злосчастного окна, когда прямо в эту же секунду одна из досок стремительно падает прямо на девочку. Стук. Я задерживаю дыхание, не в силах сделать хоть что-то. В ушах звенит, поэтому я могу лишь видеть, как женщина, мать этой девочки, заходится в истошных рыданиях, валится прямо на траву, не в силах держаться на коленях. Джейкоб приседает рядом, и по его щекам уже текут эти чёртовы слёзы. Мне мало грёбаного воздуха, мне срочно нужно выйти. Это ужасное чужое воспоминание с болью отдаётся в груди. И я отступаю. Делаю нелепые шаги назад, спотыкаясь о кривые ветви. — Господи, нет, — трясу головой, падая спиной на пол. Тяжело дышу. Это правда его воспоминание? Но как я могла увидеть его? Боже… они видели, как умирала их дочь. Боюсь представить, что же они чувствовали. Отрываю глаза. Тишина. Гнетущее спокойствие. И снова она, чёртова библиотека. Что это было? Антидепрессанты провоцируют такие серьёзные галлюцинации? Сажусь, пытаясь прийти в себя. Прошлое неизменно. Будучи детьми, мы были так похожи, это невозможно. Ничего не понимаю. Поднимаюсь на ноги, чувствуя внушительную слабость во всём теле, но неуверенно движусь к выходу. На улицу. Мне срочно нужно туда.

***

— Дилан? Привет… Он знает её голос. Мишель Бэн вообще сложно не узнать. Это такое странное чувство, похожее на забвение: вроде их разговора О’Брайен ждал слишком долго, а вроде уже и нет необходимости высказывать свои чувства. Потому что и чувств-то больше нет. Ничего нет. Лишь далёкое прошлое, которое так сильно не хочет отпускать. — Да, я узнал тебя, — он волнуется? Кажется, впервые за несколько лет чувствует, как горло першит от волнения. — Ты что-то хотела? Он любил её. Долго, мучительно долго. И в этом теперь, собственно, нет никакого смысла. Всё это вдруг обесценилось, в одно жалкое мгновение. И мечты о выпускном бале развеялись по ветру, словно и не было их никогда, как и планов об ответной любви Мишель, что никогда не обращала на него внимание. — Дилан… Джастин умер, представляешь? Это была нелепость какая-то. Автомобильная авария. О’Брайен молчит. Он хотел этого всю свою школьную жизнь, так отчаянно желал, чтобы Фэнкс к чертям сгнил в черствой земле. Но сейчас почему-то нет того долгожданного удовлетворения, какой-то мнимой радости. Ничего нет. Только пустота, полное отсутствие эмоций, и бездонный взгляд, устремлённый на собственное отражение, такое же безразличное, холодное. Неживое будто. Но он живой. И сердце тихо-тихо но стучит. Совсем приглушённо, словно скорбит в ответ. — Что… — ком воспоминаний буквально оседает в горле, из-за чего парню приходится прокашляться. — Когда это случилось? — Неделю назад. Я место себе не нахожу. И почему-то в первую очередь решила тебе позвонить, сама не знаю… Как ты там? Думает. Опускает глаза, буравит взглядом белоснежную керамику раковины. Слишком долго, но ему нужно ещё немного времени, чтобы собраться с мыслями, воедино соединить все свои переживания и неожиданно нахлынувшие прошлые воспоминания. Он думал, что отпустил. Думал, что забыл, справился. Все его убеждения о силе духа оказались ничем. Пустышкой, которой он кормил себя всё это время. Оказалось, что настоящий он остался там, за изгородью выстроенных годами стен, бетонных, громоздких. Там он и прятался, самостоятельно загнав себя в эту клетку. Дилан справится. Дилан непременно должен сделать это. Он вздыхает, подносит пальцы ко лбу, и чуть давит на него, понимая, что размышления несколько затягиваются, а Мишель продолжает молчать, смиренно ожидая ответа. Что же с ними сделало время? Кем они стали, чёрт возьми? Бэн думала, что Дилан из её прошлого обязательно поддержит, ведь этот парень всегда хотел получить внимание девушки. Как жаль, что судьба свела их вновь при таких обстоятельствах. О’Брайен совсем не понимает, почему же не может порадоваться за то, что Джастин Фэнкс получил по заслугам, после стольких лет издевательств над другими людьми. Но… Нет больше злости. И обида махом испарилась. Так быстро, что теперь, в одно мгновение, все те детские печали стали чем-то несущественным. — Я хорошо, Мишель, — слова даются больнее обычного, и он ещё никогда не чувствовал себя так паршиво за вполне безобидное враньё. Как он? Замечательно. Ведь время идёт, а ничего не меняется. Его всё ещё ненавидят. Ему всё ещё желают смерти. Остались ли в мире люди, которые смогли бы принять его таким? Со всеми скверными недостатками. Признаться, Дилан нуждается в людях. Он боится того, что его не примут, отвергнут. Поэтому он отвергает сам. Отныне он сильный. — Я рада. Ты действительно заслуживаешь счастья после всего, что Джастин говорил тебе, — голос у неё надрывной, совсем тихий и тоненький. Плачет целыми днями, наверное. И единственное, о чём Дилан жалеет — Мишель Бэн никогда бы не стала пускать так много слёз из-за него. Заслуживает. Счастье. А счастлив ли он? Или это видимость? Снова врёт. Настолько заврался, что практически повяз в этом, без шанса на спасение. Как там говорится? Спасение утопающих — дело рук самих утопающих? В таком случае он уже мертв и постепенно разлагается изнутри. — Ты любила его? Любила, Мишель? Этот вопрос должен стать для них последним, после чего Бэн обязательно бросит трубку, ведь подобное хамство слишком наглое, глумливое. А просто О’Брайен такой, его жизнь таким сделала. И ему тоже больно, тоже обидно, да только поверят ли в это? Чтобы заядлый наркоторговец, хам и просто гнилой человек вдруг изменился? Показал свою «человечность»? Это не про него. — Да… — девушка тянет слово какое-то время, недолго молчит и молвит дальше: — Я знаю, что ты любил меня, Дилан. Мне жаль. Я была глупой, правда. Поговори со мной, прошу, мне так больно, так плохо. Кажется, я скоро умру… Нет, серьёзно, жизнь без Джастина стала адом для меня. Боже, я такая слабая и жалкая теперь, представляешь? — тихое хрипение сопровождается её обрывистыми всхлипами. — Как же больно, чёрт… Я не ем уже неделю, совсем. Наверное, даже с ума схожу. И в школу перестала ходить. Если я вдруг умру, Дилан… Прости меня. Просто прости и всё. Но я никогда бы не смогла полюбить тебя. Никогда. Прощай, Дилан О’Брайен, ты действительно был хорошим парнем. Надеюсь, таким и останешься. Гудки ощущаются иначе, словно его вдруг оторвали от аппарата, который всё это время поддерживал жизнь искусственно. Один момент, и его привычное существование рухнуло в глубины прошлого. Прошлое так сложно отпустить, боже… Дилан злится на себя в первую очередь, а потом и на остальной мир. Джастин, Мишель. Все покидают его. И он остаётся один. Что же держит его здесь, в этом гадком мире, где нет больше света, нет добра и пустой надежды? Он сильный, да? Он не сломается, верно? Дважды ничего не повторяется, правильно? Тогда почему? Почему сердце колит, почему оно слишком сильно стучит от страха, а руки потеют, хотя остаются чрезмерно холодными? Голова идёт кругом, и он будто теряет себя самого. Остановись, подыши, и смелее иди дальше. Так бы крикнула бабуля. Но её здесь нет. Только бетонные холодные стены, только родители, ставшие совсем иными людьми, и только Гарленд, такой чужой. Всегда чужой, всегда далекий и никогда — яркий. Это чертовски больно, терять людей, особенно тех, кто хоть как-то фигурировал в твоей жизни. А Джастина нет. Но Дилан-то здесь. Зачем? Для чего? Неужели он лучше, чем Фэнкс? То, что делает О’Брайен… Он колотит стену ванной, стирает кожу рук в кровавое месиво и бьёт, пока на обоях не остаётся яркое пятно, бордовое, приводящее на какое-то время в сознание. Дилан зажмуривается так сильно, насколько может сделать это, и жмётся лбом к холодной стене, давит сильнее, чуть скалится, то ли от злости, то ли от обиды. Всё в его душе бушует, разрывается, надламывается. И падает. В непроглядную чёрную бездну. Спустя час он собирается с силами, мысленно зовёт себя слабаком и дрожащими пальцами набирает номер Мишель. Гудки ползут, гудки отбиваются в ушных перепонках, больно бьют по вискам. И тянутся, так невероятно долго, что он почти теряет надежду, когда на звонок вдруг отвечают. — Дилан, это ты? — голос мамы Мишель совсем уж болезненный, ещё тише, чем у самой Бэн, поэтому О’Брайен задерживает дыхание, напрягаясь всем телом в ожидании мучительного ответа. Коротко говорит заветное «Да, это я». — Дилан… Мишель, она… в больнице она, господи. Буквально час назад порезала себе вены, но её должны спасти, должны… Ты слышал про Джастина? — Да. — Мне так жаль. Вы были друзьями, верно? Были. Конечно, только очень и очень давно. Настолько давно, что кажется, словно было это пару сотен лет назад. Дилан чахнет, он вянет и гибнет прямо сейчас, впервые за столь долгое время собственной «выдержки». Держался молодцом, чтобы вот так просто сдохнуть? Держался, чтобы сдаться, как последний трус, неспособный бороться? Он прощается с миссис Бэн, и искренне надеется, что навсегда. Ведь он готов отпустить. Не так уверенно, не так радостно, как хотелось бы, но спустя три часа на полу в ванной комнате Дилан встаёт на трясущиеся ноги. Встаёт прямо перед зеркалом, чтобы решительно посмотреть на своё отражение на побитом по краям зеркале. — Ладно, Джастин… — вдох-выдох, Дилан, это ведь так просто. Взять и отпустить. Без язвительных комментариев, на которые, впрочем, сил и без того нет. Просто сказать, просто признаться себе самому, что он простил. — Я придурок, да? Что ж, ты был мерзким человеком, — улыбается сквозь боль и накатывающие слёзы. Улыбается, чтобы стало легче, чтобы быстрее забыть. — Но я решил, что устал. Устал, блять, злиться на твои гадкие дела, на твои оскорбления в мою сторону. Знаешь… — вдыхает глубоко носом, чтобы набраться новых сил. — Я понял. Проблема не была во мне. Просто тебя таким сделали родители. И в тебе проблемы не было, но это принять куда сложнее. Я, кажется, готов. И я… прощаю тебя, Джастин. Покойся с миром, старый друг. Только Мишель не забирай. Её родители любят… боже, чем я занимаюсь… — Эй, ты там живой? — мать стучится в дверь неуверенно, чуть покачиваясь из стороны в сторону. — К тебе там девушка пришла. Фанни какая-то. Спустишься? Дилан удивляется. Казалось, что этот день не сможет больше преподнести ему сюрпризов, но пришедшая к его дому Хантер — явно не является предвестником хороших новостей. Парень собирается с мыслями, и уже спустя минуту отрывает дверь. Мать ушла, оставляя сыну время на подготовку. Это всего лишь двинутая девчонка, подумаешь? Странно, что она вообще пришла к нему. Да и откуда узнала, где он живёт? О’Брайен неуверенно спускается по лестнице, уже подготавливая саркастичные издёвки, чтобы Хантер как можно быстрее сдалась и свалила из единственного места, куда не ступала нога посторонних людей. Безумие какое-то. Тормозит, хмуро глядя на изучающую картины на стене Фанни. Отлично, мать ещё и в дом её пустила. Дилан вздыхает. Вряд ли девчонка пришла, чтобы заводить дружеские отношения, по ней не видно, что она очень-то желает знакомиться. Чего нельзя сказать о вездесущем и дотошном Гонсалесе. — Привет… — Фанни оборачивается на шорох, и пытается натянуть приветливую улыбку, в которой, к слову, ни она, ни он не нуждаются. К чему вся эта формальность, если они оба прекрасно знают, что недолюбливают друг друга. Пожалуй, это ещё мягко сказано, ведь молчаливая и странная новенькая умудрилась со всеми познакомиться чуть ли не в первый день, хотя сама и слова не сказала. Ненормальная. — Обойдёмся без дружелюбных взаимных улыбок, — устало проговаривает парень, проходя мимо девушки прямо к двери, после чего открывает её, выходя на улицу. И Хантер приходится вяло вздохнуть, но последовать за Диланом. Всё-таки это она пришла к нему, но с гостеприимностью её одноклассник тоже, судя по всему, не знаком. Вечер в Гарленде пахнет усталостью после тяжёлого дня, а ещё сожжённой травой, после палящего целыми днями солнца, которое вдруг внезапно скрылось на несколько дней, оставив лишь мрачные затянутые облака, и прохладу, поселившуюся в Техасе намертво. Дилан по своему привычному обычаю лениво достаёт из кармана пачку сигарет, а следом и зажигалку, поджигая кончик. — Так какого чёрта ты здесь забыла? — ему не присуще умение разговаривать с людьми тактично, потому О’Брайен не отступает от своей традиции язвить всюду, и оборачивается в сторону девушки, так нежданно пришедшей к нему. Он мог ожидать прихода Габби, даже Гарса, но она? Эта Фанни, которую он вообще знать не знает. — Ты можешь хотя бы попытаться перестать быть кретином? — Хантер злится, но не смотрит на Дилана, опираясь руками на перила у крыльца. Этот холодный вечер вызывает в ней зябкое чувство приближающейся опасности. — Я слышала, что у тебя есть наркотики… — Если ты за этим, то зря — я больше не занимаюсь их продажей, — беззаботно пожимает плечами, и тут же хмурит брови, прослеживая за тем, как длинные худые пальцы девушки крепче впиваются в перила. Она зла, чертовски зла и раздосадована, но ни в коем случае не станет проявлять эмоции. Слишком нагруженный день, невероятно тяжёлый. — Но у тебя должны были остаться… — Блять, тебе что надо от меня? Хочешь колоться — вали к другим. Я всё сказал. Но Фанни не наркоманка, нет. Просто отчаявшаяся девушка, неспособная больше терпеть эти вылеты из реальности. Теперь она опускает голову ниже, и совершенно не понимает, что делает здесь, на крыльце дома О’Брайена, когда их «общение» не задалось с самого первого дня. В последнее время вся её жизнь не задаётся. И это немного напрягает. — Боже, чего я ожидала? — Хантер недовольно вздыхает, чем привлекает внимание парня, и он бросает в её сторону короткий взгляд, тут же цокая языком. Он завязал не для того, чтобы потом какая-то новенькая девчонка приходила к нему и требовала что-то. Хотя Франкин не требует. Она вообще относится ко всему с предельной опасливостью и скепсисом. Тишина разбавляется лишь завывающим вечерним ветром, но говорить этим двоим больше не о чем. Разные мнения, разные взгляды на жизнь. В обычной среде они вряд ли встретились бы, ведь Дилан, вероятно, стал бы неплохим научным сотрудником, а Фанни… А у неё нет целей. Времени не было, чтобы их придумать. Совсем разные. Зачем она пришла? Одиноко? Тоскливо? Опасно? Тяжело дышит, опуская глаза куда-то вниз, на неопрятно растущую траву. Ей просто нужно расслабиться и всё, чего она просит — чёртовых наркотиков, которые, как назло, О’Брайен внезапно перестал продавать. Ей просто необходимо выспаться нормально и не просыпаться каждый час из-за шорохов в коридоре, не испытывать взявшуюся из пустоты панику и спокойно дождаться Марлона. Девушку внезапно прошибает холодным потом. Она выпрямляет спину, разворачивается к Дилану спиной, а глаз не поднимает, стреляя взглядом в стороны, словно думает о чём-то важном. Так и есть. Ей в голову приходит неожиданная мысль, которая уже уносит куда-то подальше от этого дома, и в висках тут же бьёт от напряжения. Ей нужно дождаться Марлона, срочно. — Я… — неуверенно шепчет, но голову держит по-прежнему опущенной, из-за чего парень хмурит брови, сосредоточенно сверля взглядом макушку её тёмных волос. Фанни вообще редко смотрит в глаза. — Мне пора… Она резко разворачивается, кое-как переминается с ноги на ногу и чуть пошатывается, едва не запнувшись на ровном месте, но вовремя берёт себя в руки, быстрым шагом минуя три деревянные ступеньки. И ускоряется, практически бежит по тропинке прямо к калитке, не особо следя за тем, закроется ли та после её уходя. Калитка, впрочем, остаётся открытой, и всё, что остаётся Дилану теперь — озадаченно следить за тем, как фигура Хантер поспешно скрывается из виду. Странная. Он даже не станет делать предположений, что не так с этой новенькой, ведь одни только мысли о других людях несколько напрягают. О’Брайену люди не нужны, а думать о них он не станет вовсе.