«Свобода»

Габби совсем немного улыбается, тянет вверх уголки бледных губ. Это тот день, тот момент, когда ей не нужна краска, намазанная на лицо, ради одного человека, когда можно просто посидеть, без лишних слов, как и раньше. Гарс рядом, на этой же ступеньке, возле их родной школы, и он действительно наблюдает за Холл, пусть и не так часто, как хотелось бы, но именно в эту минуту приходит понимание того, как сильно он лгал себе самому, говоря, что ненавидит эту девчонку. — Скоро уроки начнутся, — тихо шепчет он, уставившись перед собой. Зрительные контакты с Габриэлой слишком пылкие, наполненные какими-то недосказанными словами, которые уже и говорить-то поздно, но один только взгляд способен перечеркнуть всё. И Гарс снова это чувствует. То, как он тонет в её тёплой, как никогда, улыбке и беспомощно барахтается в море голубых глаз. Они сидят прямо здесь, на ступеньках у главного входа в школу, на часах пять утра, а Гонсалес беспорядочно врёт, говоря о том, что близится рутинная школьная жизнь. У них есть несколько часов. И за это время можно свихнуться, можно многое обсудить, то, что тревожит так давно, но они только изредка перебрасываются короткими взглядами, снова молчат, погружённые в свои собственные мысли. — Почему он? Почему О’Брайен? — этого она и боялась. Вопросы столь личного характера портят, беспощадно рушат ту атмосферу, что только-только сумела закрепиться между ними. Светает. Гарс щурится, наблюдая за тем, как солнце нехотя пробуждается, и злосчастно готовится печь вновь, после длительного недельного отпуска. Хочет ли он знать ответ на этот неоднозначный вопрос? — Дилан — это защита, пусть и очень противоречивая, — Гонсалес молча кивает. Поспорить с этим сложно, да и вряд ли он станет делать это — слишком всё запутано. — Ты хочешь уехать отсюда? Давай уедем, я заработаю деньги и… — Не в этом дело, Гарс, — Габби практически шепчет, чтобы услышать её мог только он, но кроме них во дворе школы никого и нет. Двое запутавшихся в себе подростков. Двое разочаровавшихся в людях. — Просто… Я не знаю, что испытываю к Дилану. Понимаешь? И он снова кивает, чувствуя себя глупым, несуразным человеком, и такое отвращение к себе испытывает впервые. Хочется выпотрошить свои внутренности, перевернуть их к чертям, а ещё лучше — избавиться. Но Габби снова поворачивает голову в его сторону, снова пробивает в нём дыру, снова заставляет очаровываться. Она вновь невинно хлопает газами, будто только что не ломала человека на части голыми руками, пусть и морально. Словно все эти годы не была его личным потрошителем. Холл — великий дар, и он рад, что имеет хоть малейший шанс просто смотреть на неё. Габби — проклятье. Личное, персональное, существующее только для него одного. От этой мысли тепло и тошно одновременно. А от того, что её бледных розовых губ касался прежде О’Брайен — гадко, противно. Но противно не от того, что она любит этого придурка. От себя самого. — Ты не любишь его, Габри? — когда рядом нет толпы школьников, визгов одноклассников, и знакомых требовательных взглядов, Гарс позволяет себе эту маленькую шалость. Он позволяет себе звать Габриэлу так, как ему самому нравится. Это пресное «Габби» уж больно режет слух, а полное имя сделает его вычурным, слишком старомодным, чрезмерно банальным. Промолчи, не отвечай. Холл закусывает губу, прикрывает веки и думает. Дилан нравится ей, с ним можно не бояться посторонних прямых оскорблений, можно не бояться оказаться мёртвой в один момент. С Диланом сложно, но как-то слишком «по-родному», и он любит драматизировать всё, что видит, хотя сам этого никогда не признает. Дилан всегда морщит нос, когда Габби красит губы лиловой помадой (а делает она это всё чаще, из желания лишний раз раздражить парня), и не любит долго отмазываться. Он знает её хорошо, хотя вряд ли задумывается об этом, но она не знает его совсем. Скрытный, молчаливый, вечно утаивающий правду. Гонсалес следит за тем, как медленно она дышит, совсем неспешно, будто весь мир должен тут же замереть, ожидая того момента, когда Габриэла позволит снова «жить». Габриэла — это диагноз, впившийся в его голову крепко, цепко, намертво. Габриэла — она про сладостное молчание, когда не нужно думать об ответе, ведь нет рядом неловкой тишины. Гарса сводит с ума эта неопределённость, и его изрядно бесит непостоянство девушки. Она слишком легкомысленная. Она полная дура, с ней и поговорить-то не о чём. Она действительно живая. В ней нет того потухшего взгляда Хантер, нет угрюмости О’Брайена и злобы Шелдона. Она практически свет, добро, искренность. Она — жизнь. — Любовь… — Габби тянет, смакуя, наслаждаясь тем, как загадочное слово меркнет и возгорается в ней вновь, подобно дикому лесному костру в походе. Она прищуривается, чувствуя, как пальцы покалывает от приятного напряжения, разлившегося по телу. — Что это такое? Бабочки в животе? — еле слышно усмехается, и Гарс невольно делает то же самое, хотя тут же опускает голову, скрывая свою улыбку. — Или сексуальное желание? Когда и в огонь, и в воду? Когда жизнь готов отдать? Или идёшь на любые жертвы? Не поддавайся, молчи, молчи, молчи. — Думаю… — слабак. Он заранее откашливается, чтобы голос звучал более строго, более громко, а Габби переводит на парня внимательный взгляд, изучая его профиль. — Может… Это нечто большее? Желание банально сидеть рядом? И неважно — разговаривая или молча. Я к тому, что… — замолкает на секунду, дышит чаще, волнуется, стуча костяшками рук друг о друга. — Что, если я люблю тебя? Что тогда? — Нет, — она спокойно качает головой. Даже не переживает, не задумывается, отвечая совершенно точно, словно их диалог предельно прост, и в общем-то ничего не значит. — Гарс, это лишь твои слова. Твоя проза далека от реального мира, понимаешь о чём я? Любовь — это о действиях, о страстных объятьях рано утром, и о подвигах, разумеется. Ты красиво говоришь, правда. Но это лишь ветер, то, что развеется при первой ссоре. Я не верю в эту чушь, — кивает своим словам. — Думаю, я ответила на твой вопрос. Не ответила, но лучше бы совсем молчала. Молчи, не говори ничего. Позволь насладиться этой томящей тишиной. — Какой? — он идиот, он думает, что, разговаривая с Холл, сумеет раскрыть её личность, показать, что он куда лучше, чем все те, с кем она желает быть. Но Габриэла не смущается, лишь сосредоточенно смотрит перед собой, постукивая ноготком по колену: — Мне не обязательно любить О’Брайена. Достаточно просто хотеть быть рядом. И я хочу. А это говорит о многом, это то, что способно заменить тысячи красноречивых строк. Пусть эти поэмы пылятся на полках библиотеки, а я предпочту всегда чувствовать. А взамен я сделаю всё, чтобы этот человек был счастлив. — И Дилан счастлив? Он ставит её в тупик. Гарс заставляет её напрячь спину, опустить глаза, и на секунду обнажить все свои истинные страхи. Всего на секунду, ведь Габби вновь фальшиво улыбается, хотя совсем легко, беззаботно, и расправляет плечи, чтобы чувствовать своё превосходство, свою уверенность. — Дилан это другое, — она спешит оправдаться, и коротким взмахом ладони заставляет Гонсалеса молча слушать. — Дилан — это шаткость. И он одновременно целый фейерверк. Я никогда такого не испытывала, с ним будто на американских горках катаешься: сегодня он может целовать, а завтра убьёт тебя ножом, который каждый день носит в кармане. — И это хорошо? — Гарс презрительно усмехается. Она глупая, легкомысленная, одним словом — дура. Что с неё взять? Девчонке нужен вечный адреналин, чего Гонсалес дать в любом случае не смог бы. Он слишком спокойный, рассудительный, эмоционально целый. — Что именно? — Твоя неуверенность в завтрашнем дне. Нравится жить так, зная, что в любой момент можешь умереть? И это ты зовёшь любовью? Не зовёт. — Ох, нет, Гарс. Это — далеко не любовь. Я не люблю спокойствие. Как и оно меня. И Дилан даёт ровно то, что мне хочется. Он даёт интригу, загадку. Он суёт перед носом лакомый кусочек вкусной еды, но в итоге оказывается, что это была лишь крошка из всего громадного торта. И это невероятно. Он удивляет. Он никогда не открывает себя полностью, оставаясь чем-то далёким, и вместе с тем таким близким — только рукой подать до него. Это не любовь, нет. Гарсу никогда не тягаться с прямолинейным, со странным О’Брайеном. Ему никогда обнять Холл, не вдыхать запах её волос. Он одержим, но эта одержимость однажды погубит его. С четвёртого класса Гонсалес не влюблялся ни в кого кроме неё, этой взбалмошной девицы. Он зависим, и эта зависимость станет тяжёлым камнем, привязанным к шее, который потопит его. Но пока Габби снова неловко улыбается, молча наблюдает за тем, как во двор потихоньку подтягиваются ученики, он жив. Даже если позже будет лететь с высоты многоэтажного дома.

***

Фанни не любит тишину, не любит так же и одиночество, но эта ночь была иной. Они с Диланом молча разошлись около четырёх утра, когда солнце только-только начало подниматься, а птицы уже истошно напевали незамысловатые песни. И, чего скрывать, этот день прошёл легко, так, будто она сидела на хлипкой лавочке одна, но не испытывала прежнего чувства гнетущей тоски. Легко. Эти мысли совсем немного пугают, ведь в последнее время Хантер просто не может ощущать лёгкость, находясь рядом с людьми. Девушка мысленно отмахивается, и минует школьный кривой забор, заходя в самый эпицентр здешнего шума. И впрямь — в школе громко, чересчур громко, и это немного напрягает. Франкин всё ещё чувствует небольшой дискомфорт, поэтому крепко сжимает пальцами небольшие ремни рюкзака, что мешком висит за спиной. Тяжело. И это не потому, что внутри лежит целый груз. Она ослабла так сильно, словно в любой момент может откинуться. Это пугает, но не так сильно, как то, что Гарс вылавливает её среди толпы и внимательно смотрит прямо в глаза до тех пор, пока Хантер стыдливо не опускает взгляд вниз, изучая каменную тропу. Изредка кто-то из учеников бросает на неё взгляды, а мурашки тут же собираются на коже так, словно каждый во дворе смотрит именно на неё. С подозрением, будто Габби Холл уже выяснила что-то, что должно было остаться тайной. Плохое предчувствие и учащённое сердцебиение не отпускают до тех пор, пока девушка неловким шагом не доходит до крыльца, нерешительно поднимаясь. Внутри так же шумно, неприятно, чуждо, а периодические косые взгляды всё ещё вызывают неприятные ощущения, завязывающиеся в узел внизу живота. Становится совсем тошно, когда из-за угла выходит директор, сразу ловя глазами новую ученицу. Он идёт к ней, а по его каменному лицу непонятно ровным счётом ничего. — Фанни, отойдём? — мужчина бегло осматривает коридор, а школьники мигом отворачиваются, якобы занятые своими делами. Директор отходит к окну, и Фанни вздыхает, неспешным шагом плетясь за ним следом. — Таблетки, которые ты принимаешь… — С чего вы взяли? — сердце пропускает шумные удары. Она действительно волнуется, потирая запястье. — У меня есть достоверные источники, — Хантер знает, о ком конкретно идёт речь, поэтому её взгляд невольно находит у шкафчиков Габриэлу, низко склонившую голову. Стыд? Безразличие? Притворство? — Ты знаешь, что эти антидепрессанты запретили уже очень давно? Не знаю, откуда они у тебя, но я не позволю, чтобы в моей школе… — О, я вас как раз искал, — знакомый голос заставляет вздрогнуть. Фанни неуверенно косится в сторону подошедшего к ним Дилана, и недоумённо приоткрывает рот, желая высказать что-нибудь колкое, но он перебивает: — Точно, вот я идиот. Спасибо, что сохранили мои таблетки, я их заберу, да? — О’Брайен, не время поясничать, — возмущается мужчина, складывая руки на груди. — Ну что вы? Просто отдайте мне их, ладно? Девушка непонимающе хлопает ресницами, переводя вопрошающий взгляд с парня на директора, пока они оба пялятся друг на друга, словно состязаясь в том, кто первый сдастся в этом безмолвном поединке. Но уже через минуту мужчина разворачивается, уходя прочь в свой кабинет, а Дилан быстрым шагом спешит за ним, видимо, чтобы забрать таблетки. Чужие таблетки. Но он помогает, хотя сам совершенно не понимает зачем ему это нужно. Благие намерения? Вряд ли доброта про О’Брайена. Но он идёт. Он хмуро сверлит взглядом спину директора, тысячу раз думает о том, стоит ли оно его собственного пожертвования, но не сворачивает, не сбегает как последний трус. Он не трус, нет, и то, что был таковым раньше, не говорит ни о чём теперь. Время меняется, и Дилан тоже изменился. — Это ведь не твои таблетки, верно? — спрашивает мужчина, когда парень одним хлопком прикрывает за собой дверь, разворачиваясь в столу директора. — Так зачем тебе это содействие? Что, решил показать, какой ты крутой? Думаю, это вряд ли оценят в тюрьме. Дилан злится, но в ответ лишь цокает языком, покачав головой. Собирается с мыслями. Из этой игры он ни в коем случае не выйдет проигравшим, потому вздыхает, и твёрдым, привычным для него голосом проговаривает: — Вы, видно, забыли, кто помог вашей матери, когда она была при смерти? Моя тётя безвозмездно согласилась на опасную операцию, взяв на себя ответственность за чужую жизнь. Кстати, как ваша мама теперь? Мужчина молчит, постукивая пальцами по поверхности идеально блестящего стола. Возразить ему совершенно нечем, поэтому он глухо выдыхает, наклонившись к одной из полок, чтобы достать оттуда конфискованную коробку с антидепрессантами. А когда возвращается на своё место, охает, замечая прямо у своего стола О’Брайена, склонившегося над ним. — Ты доставай, доставай, — тихо, но чётко, молвит парень, пальцами покручивая чёрную ручку. — Кто тебе их отдал? — Габриэла Холл. — Вот как, — хмурит брови, ведь действительно ожидал услышать чьё угодно имя, но явно не той, кого он считал самым близким человеком. И хотя его понятие «близости» несколько разнится с привычным, Габби была последней в его предполагаемом списке из тех, кто мог так жестоко подставить Хантер. Дилану плевать, он никогда не отличался особым благородством, но… Даже для него этот поступок со стороны Холл выглядит гадко. Парень отходит назад, как только прозрачная коробка с разноцветными капсулами внутри оказывается в его руках. Он задумчиво вглядывается в таблетки, хотя понять мало что может, поэтому снова поднимает голову, уставившись на директора. Вздыхает, какое-то время собирается с мыслями, и вновь спрашивает: — Что это? Мужчина недовольно изгибает бровь, стучит кончиком карандаша по поверхности своего стола, и лениво протягивает, подперев щёку ладонью: — Понятия не имею, — пожимает плечами, — знакомый специалист сказал, что эти антидепрессанты запретили ещё лет пятнадцать назад из-за безумных побочных эффектов. — Не знаешь название? — Дилан удручённо цокает языком, когда директор поджимает губы, покачав головой. Вскоре О’Брайен твёрдым шагом покидает кабинет, нарочно громко хлопнув дверью, дабы вновь показать своё превосходство, свой стойкий характер, который уже поперёк горла стоит у всех. Руки дрожат от неистового волнения. Фанни то и дело смачивает кончиком языка сухие губы, опасливо осматриваясь по сторонам. Шум давит, а духота длинных коридоров изрядно напрягает, вызывая небольшое помутнение в голове. Становится действительно страшно, а особенно в тот момент, когда Габби проходит мимо, заворачивая за угол, и даже не поднимает голову, стыдливо изучая пол. Слишком тревожно, и, кажется, небезосновательно, ведь некоторые ученики продолжают бросать короткие взгляды на новенькую, будто знают гораздо больше, чем сама Хантер. Чересчур быстро мимо проскакивает Дилан, и внимание его привлекает лишь один человек — ушедшая Холл, которую он разыскивает, пока та плутает по этажам, путает, сбивает с пути, делает всё, лишь бы отсрочить неминуемый разговор. О’Брайен заворачивает тоже, прибавляет шаг, замечая вдали коридора Габриэлу, что тут же резво ускользает в дверях женского туалета, но это вряд ли способно стать препятствием для разъярённого парня. Он, если на чистоту, и сам понятия не имеет, почему конкретно злится: из-за того, что Холл посмела так нагло предать его? Или из-за того, что Фанни более чем неосознанно раздражала его, находясь в это время под какими-то таблетками? И тем не менее, Дилан решительно толкает ладонью дверь, проходя в небольшое помещение. Здесь пусто, но девчонка наверняка спряталась в одной из кабинок, словно ожидая, что кто-то придёт за ней. И парень совсем не заботится о тишине, плюёт на конспирацию, нагло, по-хозяйски, пихая рукой каждую дверцу кабинок, которые совершенно открыты и вместе с тем пусты. Дилан тормозит, переведя мрачный взгляд на последнюю из них. Он резко дёргает ручку, но та не поддаётся, оповещая, что дверь заперта изнутри. Он толкает снова, и снова, повторяя одно бессмысленное действие несколько раз, пока кровь вскипает в жилах от злости, от ненависти ко всему на свете. А виновата лишь эта чёртова Холл, решившая вдруг заделаться предателем. От этих мыслей становится тошно, а горький привкус во рту говорит о том, что он практически на пике, ещё вот-вот и… — Успокойся, прошу, — голос Холл дрожит, но открывать дверь она не спешит, прислушиваясь к сбитому дыханию парня. Её напрягает такая реакция на всё происходящее, но об этом она решает поговорить позже, как только Дилан успокоится, перестанет бить кулаком по хлипкому предмету. И вдруг наступает тишина. Она появляется так же неожиданно, как снизошла злость. О’Брайен контролирует себя и ни в коем случае не позволит себе ударить надоевшую девицу, как бы сильно ни хотелось. Габби взволнованно прижимается спиной к прохладной стене, что тут же обдаёт кожу сквозь лёгкую футболку своим холодом. Из этого безмолвия она может слышать лишь то, как дыхание парня постепенно нормализуется, а ещё свои тягостные вздохи, такие короткие, что сам Дилан вряд ли вообще их слышит. Габриэла не совсем уверена в том, что собирается делать, но она чувствует, как в голову ударяет безумная идея, и поэтому немедля двигает щеколду в сторону, пропуская несколько настороженных вздохов. Дверь открывается, и когда девушка уже собирается переступить границу, оказавшись перед зеркалом, Дилан грубым движением хватает её за локоть, стискивая его пальцами, на что совершенно не получает реакции, ведь Габби только жмурится, мужественно терпя все его действия. Габби сильная, Габби должна терпеть, если хочет счастья, и не желает сгнить в тюрьме, как её отец. — Думаешь, можешь вот так просто сдавать всех подряд? Директору, блять? Серьёзно, Холл? Ты из ума выжила? — О’Брайен хрипло дышит куда-то в плечо своей собеседнице, прижатой к стене, пока сам жмётся лбом к этой же прохладной поверхности, чувствуя, как рука начинает болеть от того, насколько сильно сжимает локоть девчонки. А та молчит, лишь сильно поджимает губы, хмурит брови, но не спешит оправдываться, чтобы сохранить хоть долю былого уважения к своей персоне. — Какого хрена ты творишь? — С каких пор тебя волнуют чужие проблемы? — Габби срывается на полу-крик, когда Дилан позволяет себе бросить на неё взгляд полный омерзения, такой, словно Холл предала всех и сразу, будто всё то хорошее, что она привнесла в его жизнь — разом перечеркнул один случай. — Тебе всегда плевать, так иди и дальше заботься только о своей заднице! — Никогда бы не подумал, что ты способна на такой низкий поступок, Холл, — его голос вдруг становится совсем тихим, еле слышным, но пугает он до дрожи сильнее, чем сумасшедший крик, поэтому Габриэла невольно втягивает голову в плечи, чуть напрягаясь. — Ты мне противна. Не стану спасать чужие шкуры. И он делает шаг назад, опускает голову, больше не находя в себе сил взглянуть в её стеклянные глаза. Разворачивается, медленно, неспешно направляясь к двери на ватных ногах, пока в ушах звенит от стресса. Габби безвольно опускается на пол, стоит только Дилану отпустить её руку, ведь теперь она не испытывает былой опоры. Теперь сама земля уплывает из-под ног, и девушка невольно падает на колени, прижимаясь спиной к стене. В один миг они стали далёкими, словно ничего между ними никогда и не было. Будто прежние наивные чувства — не более чем иллюзия. Иллюзия, в которой Габриэла повязла, практически растворилась точно так же, как и в самом Дилане. Я — не герой. — Вот так просто? Да ты кусок дерьма, О’Брайен. Сердце тревожно стучит, словно понимая, что теперь, без этого парня, Габби просто не вытянет, не справится самостоятельно. Пусть она и улыбалась без причины всем подряд, ловко прикидываясь дурочкой, но это давалось проще, когда рядом была защита. — Д-дилан… — её тонкий, дрожащий голос растворяется в шумном грохоте хлопнувшей двери, а осознание произошедшего приходит в голову только сейчас, когда слёзы непроизвольно застилают собой всё. — Господи, Дилан… — она прижимает ладонь к губам, неуверенно трёт их, стирая красную помаду, служившую больше для пущей уверенности, нежели для красоты. Она вся состоит из лжи. Но страшнее то, что окружающие её люди воспринимали это за чистую правду. Вдох. Габби опускает руки на холодный плиточный пол, и смотрит перед собой, не моргая. Выдох. Ей нужно время, чтобы смириться с тем, что она одна. Время, чтобы осознать потерю.

***

Не могу сказать, что я совсем уж асоциальный человек, но то, что этот странный парень сел рядом на химии — немного напрягает. Дилан более чем сдержан, и практически не нервничает, чего нельзя сказать о Гонсалесе, вот уже половину урока стучащего ручкой по поверхности парты. Украдкой кошусь в сторону своего «соседа», внимательно изучая его чересчур спокойное лицо. Это пугает даже сильнее, нежели вечная хмурость. Но сейчас я думаю о другом. О том, как бы тактичнее намекнуть ему, что те таблетки именно мои, и я в них нуждаюсь больше, чем в кислороде. Хмурю брови. Либо сейчас, либо никогда. И только открываю рот, чтобы задать интересующий меня вопрос, когда он резко, тихо, но оттого не менее чётко проговаривает: — Не раздражай меня своим голосом, — и даже голову не поворачивает, чтобы посмотреть на меня, будто точно знал, что я хочу сказать. Но сильнее бесит то, что этот нахал смеет затыкать мне рот, едва я успела привыкнуть к тому, что с людьми вообще нужно контактировать. А главное — я действительно затыкаюсь. Словно разом все комплексы возвращаются, и я вдруг теряю тот свой прежний запал. — Да отдам я тебе твои таблетки, наркоша. Только не ной, — нервно цедит Дилан, и я вдруг удивляюсь тому, как громко и демонстративно фыркаю в ответ. Наркоша? То есть, наркоман? Он издевается? Да, я определённо возмущена, ведь вообще не понимаю, для чего О’Брайен сел рядом, если даже не собирался ничего сказать. Недовольно смотрю на него и совсем не понимаю, откуда в нём столько агрессии к окружающим людям. Сцепляю пальцы в замок и таким образом сую руки под парту, чтобы чувствовать себя увереннее. Это абсурд какой-то, но я вдыхаю воздух и быстро-быстро тараторю: — Тебя родители обидели? — это должно было звучать хоть немного злобно, словно я пытаюсь задеть его, но Дилан действительно делает это. Он усмехается. И это выводит из себя ещё больше. — Почему ты не можешь разговаривать, как нормальный человек?! Тишина. Из-за раздражения я и не заметила, как большая часть людей обернулись в нашу сторону. Глотаю скопившуюся во рту слюну и часто моргаю, подняв глаза на учителя. Химик хмурит брови, глядит то на меня, то на О’Брайена, ожидая, видимо, что кто-то из нас двоих скажет хоть что-то в своё оправдание. Но мы молчим. Я молчу и это гораздо важнее. Вся моя решительность буквально провалилась под землю, и теперь совсем не понимаю, как так получилось, что я осмелилась заговорить с этим ненормальным. — Хантер, какие-то проблемы? — учитель смотрит на меня. Так, будто я единственная присутствующая из всего класса. Так, будто я — совсем одна. — Он найдёт тебя в любом случае. Найдёт, а после запрёт и не выпустит никогда. — Что, простите? — слова приходится буквально проталкивать, и я уже чувствую, как руки начинает жечь от волнения. Мне не послышалось? — К директору! — мужчина повышает голос. Я не люблю, когда кричат. Джейкоб никогда не умел говорить спокойно, он был неприятным, омерзительным, но слишком влиятельным человеком. И я не могла сказать хоть кому-то. — О’Брайен, тебя это не касается? Поднимаюсь нерешительно, так, словно жду чужого одобрения, указаний. Так, словно я — чья-то марионетка, вынужденная подчиняться, быть такой, какой меня хотят видеть. От этих мыслей слишком противно, практически передёргивает, но я лишь осторожно ступаю по скрипучему старому линолеуму, и слышу, как с грохотом отодвигается другой стул. Дилан. Он идёт за мной, а мысленно наверняка хочет свернуть мне шею. Господи, сверни, пожалуйста. Чувствую, как мой шаг становится твёрже, и совершенно не понимаю, как происходит, что напоследок чрезмерно громко хлопаю дверью. Меня всю трясёт, и это совершенно непонятное чувство сеет в глубине души неистовую тревогу, заставляя идти ровно, но держаться ладонью за каждую стену. Волнительные, щепетильные мысли начали скрести черепную коробку, и когда главной темой для размышлений стала смерть Нэнси Стюарт — приступ тошноты невольно подскочил к груди. Умерла. Она мертва, докололась нахрен и подохла прямо в этом манящем забвении. Единственное, о чём я думаю — умереть подобной смертью выглядит вполне неплохим вариантом. Это так нелепо и ненормально, что от всего происходящего хочется зайтись в истеричном хохоте, который, правда, никак не поможет: не прикончит Джейкоба и Стюарт вряд ли воскресит. И всё, что остаётся — пытаться бороться. Проблема в том, что я совершенно не понимаю, с чем именно хочу бороться. То ли с Джейком, то ли с той хренью, которая творится в Гарленде ежедневно. — Блять, идиотка, ты собираешься забрать свою наркоту? — этот недовольный тихий голос изрядно раздражает, но было бы глупо не признать, что именно сейчас О’Брайен помог мне, вытащив из глубин сознания. Всё в порядке, я здесь, я в Техасе, за нами вот-вот нагрянет Джейкоб, а ещё неизвестным образом умерла одна девчонка, из-за чего дура Габби Холл хочет найти информацию обо мне. Впрочем, в остальном всё просто великолепно. Резко дёргаюсь, когда холодная рука больно стискивает моё плечо, и незамедлительно тащит к стене. Судя по всему, Дилан не страдает чрезмерными знаниями правил приличия, да и о субординации он тоже вряд ли слышал. И всё же, я зла как никогда, ведь такое отношение к себе меня задевает, даже несмотря на то, что всю свою жизнь я существовала безликим созданием, неспособным высказать свои истинные чувства. — Убери от меня свою чёртову руку, О’Брайен! — пищу, и одновременно с этим поражаюсь тому, откуда в моём голосе столько неистовой злости. Будто вся злость этого мира во мне, начинает черстветь, жжётся, прожигает кожу, желая разорвать изнутри. Будто вся я и есть эта самая злость. От этих мыслей голова идёт кругом. Я ведь не злая, никогда таковой не была. — Да заткнись ты! — парень морщится, и тут же прижимает свою ладонь к моему рту, что достаточно неприятно, а от одного лишь этого факта хочется непременно выблевать всю гадость наружу. — Таблетки свои забери и вали нахер, ясно? Неуверенно киваю, но взгляд по-прежнему уставлен в пол. Не могу объяснить, почему конкретно боюсь поднять глаза и просто поддержать с кем-либо зрительный контакт, но, по правде говоря, это немного странно. Дилан отходит на два шага назад, резкими, грубыми движениями расстёгивает свой рюкзак, после чего вынимает прозрачную упаковку с моими антидепрессантами. Не могу припомнить, как они вообще пропали, это лишь мелочь, поэтому даже не зацикливаюсь, как-то отстранённо изучая парня, пока тот застёгивает свой портфель обратно. У него всегда мятые футболки и кофты — то, что первое бросается в глаза. Марлон ходил бы так же, но ему повезло, что мне нечем было заняться после школы в то время, как он сам посещал разные спортивные секции. У О’Брайена есть мама и она… вполне обычная женщина, если не считать её опасливого взгляда, коим она одарила меня, как только увидела на пороге своего дома девчонку. Да, должно быть я не самая красивая девушка Гарленда, но, похоже, что у этой семейки напрочь отсутствует чувство такта. Дилан поднимает голову, и до того, как я успеваю опустить глаза в пол, ему удаётся краем глаза заметить, что всё это время я пристально наблюдала за ним. И парень тут же хмурит брови, мрачно всматриваясь в моё лицо. Хочу провалиться сквозь землю, немедленно, только бы не чувствовать себя снова такой… неправильной. И это пугает, совсем немного, но пугает. — Как думаешь… — запинаюсь, нервно смачиваю сухие потрескавшиеся губы кончиком языка, и изнеможённо моргаю, так медленно, ведь чувствую эту тяжесть, с которой приходится проталкивать через силу слова. — Смерть… лучший выход из пропасти? — В твоём случае — да, — недовольно бурчит парень, и от услышанного меня вдруг передёргивает. Какой же он грубый и неприятный тип. Но вместо того, чтобы гордо фыркнуть и уйти «по-английски», я прищуриваюсь, и вмиг удивляюсь тому, откуда во мне столько язвительности в последнее время, ведь я не медлю. Открываю рот, и уверенно спрашиваю: — Ты всегда… — или не совсем уверенно, но почти сразу откашливаюсь, а О’Брайен уже бросает на меня свой мрачный взгляд, который можно описать банально, но совершенно точно — «чернее туч». — Ты всегда такое хамло? — Твою мать, — Дилан злится, и я невольно вжимаюсь спиной в стену, в надежде, что бетонная поверхность разойдётся и позволит мне исчезнуть, чтобы лишний раз не раздражать этого человека своим присутствием. Стоп. Меня немного смущает, что я всерьёз думаю о том, как бы пропасть, лишь бы не мельтешить перед глазами его Высочества. Парень хмурит брови, закидывает рюкзак на спину и твёрдым, по-моему даже тяжёлым, шагом идёт ко мне. Господи, да провались ты, чёртова дура. — Это я ещё хамло? Точно не девица, которой я помог достать её наркоту, рискуя шкурой?! — Это не наркота, — его изрядно близкое присутствие заставляет меня шипеть слова сквозь сжатые зубы, а руки поджать в кулаки, чтобы в случае экстренной опасности наугад зарядить однокласснику в лицо. Ну, или просто бежать. — И я не девица. Не знаю, зачем добавляю последнее предложение и чего пытаюсь добиться, но, мне кажется, Дилана это всё сильно бесит: вижу, как его пальцы нервно дрожат, а лицо становится настолько хмурым, хотя, вроде как, больше хмуриться некуда. — Кто это был? — его лицо искажается непониманием от неожиданной смены моего настроения, но я тут же продолжаю, дабы не посеять в его голове злость. — Кто украл мои таблетки? — Понятия не имею, — безразлично пожимает плечами парень, а я в ответ разочарованно вздыхаю, но тут же настороженно вцепляюсь пальцами в запястье. Он не отходит. Он всё ещё рядом, в непозволительном одном шаге от меня, и это немного выводит из колеи равновесия. Чувствую, как ноги обессиленно начинают дрожать, пытаюсь открыть рот, чтобы вымолвить хоть слово, но не получается даже разомкнуть губы, не говоря уже о внятной речи. — Фанни, расскажи, какими были твои кошмары сегодня? — мужчина сосредоточенно скрещивает пальцы в замок, еле заметно хмурит брови, и внимательно смотрит на свою «пациентку». — На самом деле… — она опасливо вскидывает брови, когда язык, словно опухший, неуклюже заплетается. — Не было кошмаров, то есть, именно сновидений. Было кое-что другое… Настенные часы тихо-тихо тикают, оповещая, что время близится к вечеру. Доктор потирает костяшки левой руки пальцами, пристально следит за тем, как маленькая красненькая стрелочка тормозит на поворотах, а после вновь стремительно рвётся дальше. — Продолжай, Фанни, — чуть тише просит он. Вернее, не просит — приказывает. И тому есть свои причины. — Джейкоб, он… пытался изнасиловать меня. И это не было сном, — девушка проговаривает на одном дыхание, будто если не скажет всё сейчас, то позже не найдёт в себе сил совсем. — Нет, милая. Ты же знаешь, как он любит тебя. Он любит тебя, Фанни. Это был твой очередной кошмар. Понимаешь? — А мама? Я слышала… Слышала, как она поёт для меня ночью. — Твоя мама — мертва. Она совершенно точно мертва, хорошо? Ты видела, как она сбежала от вас. Мужчина хмурит лоб, отчего на нём появляются возрастные морщины, и украдкой стучит указательным пальцем по поверхности стола, рядом со своим телефоном, на экране которого высвечивается пришедшее сообщение. «Удваивай дозу, Джонатан» Врач неодобрительно хмыкнул, и устало потёр переносицу, где-то в глубине души понимая, что такого большого психологического давления извне девчонка может просто-напросто не выдержать, но с другой стороны — Джейкоб платит. Очень много платит. — Знаете… — Фанни мельком осматривается по сторонам, наклоняется в сторону мужчины, и шёпотом продолжает: — Мне кажется, что моя реальность сливается с кошмарами. Не понимаю, реальны ли вы, мистер Рассел, но… я боюсь, что они утянут меня за собой. — Они? — Те, кто находится по ту сторону реальности. Тени моего прошлого. Мужчина кивает. Кивает, соглашаясь со словами Франкин, и кивает, принимая на себя ответственность прибавить ещё одну дозу. — Два шага! — и я кричу, так, словно от этого зависит чья-то жизнь. Моя жизнь, пусть она и не имеет особого значения. Дилан удивлённо хмурит брови, но тут же снова вскидывает их, с непониманием изучая моё насупленное лицо. Думаю, то, как сильно я трясусь можно списать на приступ эпилепсии, но шутка в том, что этой болезни у меня нет. Я боюсь, что они все предатели, и сдадут меня сразу, как только узнают, что я сбежала. — Два шага, О’Брайен, или я врежу тебе нахрен! Не уверена, что парень особо пугается, ведь его насмешливое выражение лица говорит об обратном. Он не воспринимает меня всерьёз. Никто не воспринимает меня, как сильную личность. На лбу, наверное, написано — слабая. Но усмешка Дилана меркнет, стоит мне только бросить на него озлобленный взгляд, совсем нерешительный, но именно от этого зависит то, будет ли он в дальнейшем опасаться подойти ко мне, или продолжит давить морально, не прилагая для этого особых усилий. — Ненормальная что ли? — он делает твёрдый шаг, чуть пошатнувшись на одной ноге. Замирает так, словно ждёт, брошусь ли я на него, как бездомная шавка. Но я стою. И он тоже стоит. — Один шаг… — обращается ко мне, как к маленькому ребёнку, хохмит, но мне почему-то кажется, что это служит для прикрытия истинных эмоций. — Второй… Сжимаю в руке коробку с антидепрессантами, буквально чувствую, как крепко она впивается в мою кожу, желая разорвать её к чертям, пролив мою сладостную отвратительную кровь. Моя смерть никого бы не стала волновать. Никому я не нужна, никому. Задерживаю дыхание, ощущая, как от возникшей мысли нервно потеют ладони. А ведь он тоже никому не нужен. По крайней мере, так кажется мне. — Ты в курсе, что твои эти «не наркотики» запретили ещё в тот момент, когда тебе было два года? — Что… Что за бред ты несёшь? — сердце стучит чаще, ведь до меня вдруг доходит одна оглушающая, поразительная мысль, из-за которой новый приступ гнева тут же начинает жечь под лопатками. — Старик, ну, директор, узнал, чёрт знает как, — Дилан пожимает плечами, и уже вполне уверенно стучит ладонями по карманам, в итоге доставая помятую пачку сигарет. Не люблю запах никотина. Но ещё больше, пожалуй, ненавижу аромат больницы в Филадельфии. Отлипаю от стены, которая от напряжения и волнения становится совсем влажной, но на это внимание не обращая, быстро оглядываясь. — Хочешь всё-таки сбежать? Не очень-то прилично, мисс Скрытность, — недовольно бормочет О’Брайен, впрочем, более чем уверена, что его мало заботит то, куда именно я направляюсь. Да и сама я его не волную.

***

Дилан не лезет, он не интересуется, даже если любопытство скользкой массой расползается по всему телу, оставляя после себя лёгкие мурашки. Он не шпионит, даже если скрытная девица кажется ему странной до беспредела, до раздражения и нервной дрожи. А Фанни Хантер именно раздражает его всецело: и молчаливостью своей, и тем, что стоит ей только открыть рот, так оттуда сразу сыпятся злобные комментарии, да даже тем, что она за такое короткое время сумела собрать вокруг себя всех тех людей, что до этого крутились только рядом с ним. Были рядом, всячески потакали его агрессивной натуре, помогали чрезмерному самолюбию подниматься до небес, а теперь… Теперь все ушли, ничтожно оставили его одного, и он опять одинок, хотя чувствовал одиночество всегда, независимо от окружающих его людей. Фанни опасливо косится по сторонам, вся трясётся от нагрянувшей теории, и нервно теребит локон грязных волос, помыть которые совсем нет времени. Телефон, являющийся последней надеждой на разгадку собственной жизненной «драмы», покорно торчит из заднего кармана чёрных свисающих джинсов. В очередной раз девушке приходит мысль о том, что она чересчур стремительно теряет заветные килограммы, прощаясь с мечтами о том, чтобы иметь пышные формы, какие всегда казались ей более привлекательными, нежели имеет она сама. Хантер настолько спешит, что даже не обращает внимание на то, как всё повторяется. Снова Дилан неохотно идёт за ней следом, но на этот раз не выдаёт себя, да и ей некогда оборачиваться назад с прежним чувством извечной паранойи. Она обеспокоенно проводит влажной ладонью по своим волосам, и неуверенно достаёт из кармана мобильный, трясущимися от волнения пальцами набирая знакомый номер. Настолько знакомый, что в горле селится очередная порция тошнотворного солоноватого привкуса, а голова начинает слегка кружиться, словно она недавно получила сотрясение мозга, что вполне могло произойти, учитывая то, как её недавно избили те девчонки, имя которых Эдита благополучно забыла. — Да? — тяжёлый сдавленный вдох срывается с губ девушки, когда трубку незамедлительно поднимают, а привычный некогда тёплый и настороженный голос звучит болезненно, враждебно. — Кто это? — Зачем? — только и может спросить Фанни, заскакивая в женский туалет, из-за чего Дилану приходится остановиться прямо перед дверью, тяжело вздохнув и закатив глаза. — Зачем вы издевались надо мной? Считаете, что я была подопытным зверьком? Вы — низкий, отвратительный человек, мистер Рассел. — Франкин? — в его голосе слышится самое настоящее удивление, будто он был уверен, что девушка давным-давно пропала, умерла, растворилась. Но теперь она снова говорит с ним, а от её тона хочется немедленно повеситься. Он предал её несмотря на то, что юная девчонка верила ему во всём, что он делал. А доктор добровольно травил её, уничтожал, получая за свои деяния неплохие деньги. — Где ты? Джейкоб злится и ищет тебя… — Не в вашем положении задавать мне такие провокационные вопросы, — Фанни берёт себя в руки, унимает дрожь в голосе, и уверенно намеревается выпытать то, что интересует её. — Зачем вы давали мне те антидепрессанты? Их запретили уже очень и очень давно. Вы намеренно убивали меня?! — О чём ты говоришь, Фанни? Где ты вообще находишься? — девушка морщится от того, насколько противно теперь звучит когда-то доброжелательный голос, каким фальшивым он теперь слышится. Она вдыхает глубоко, чтобы не сорваться. — Скажи мне свои координаты, я передам их Джейкобу. Он волнуется, милая. — Закрой свою пасть, Джонатан! — Хантер больно впечатывается спиной в стену, добровольно только для того, чтобы почувствовать иную боль, главное — не моральную. Главное — снова не упасть в эти глубины тянущейся отовсюду муки. Она откидывается головой, больно ударяясь о плиточную стену, и тяжело дышит, продолжая долбиться затылком. — Что ты мне подсунул, сукин ты сын? Я с ума схожу из-за тебя, урод. Я, мать твою, вижу чёртовы галлюцинации. Я доберусь до тебя, но сначала убью эту гниду Джейка. А потом тебя. Я убью вас обоих за все те страдания, которые вы мне причинили! Мысль о том, что Рассел может быть ещё большим предателем вынуждает Хантер замахнуться, бросив телефон в стену, за которой по-прежнему продолжает стоять Дилан, так и не услышавший ничего дельного. Он хмурит брови, дёргает плечами, когда звук чего-то бьющегося раздаётся оттуда. А там эта ненормальная, способная на любой сумасшедший поступок — уж в этом он убедился, когда она как умалишённая заставляла парня отступать на чёткие три шага. Чокнутая. Но перспектива того, что в школе может появиться ещё один труп его не радует, поэтому он недолго мнётся, прежде чем нерешительно потянуть ручку двери на себя, тем самым открывая её. Не то что бы О’Брайена особо волнует сохранность жизни взбалмошной девчонки, но вселенская несправедливость его изрядно злит — она, эта Фанни, неоднократно позволяла себе раздражать парня одним своим присутствием, хотя он, судя по всему, как бы ни старался, так и не сумел добиться её ответной агрессии. — Блять, ты шибанутая? — удивленно спрашивает, когда перед его глазами предстает девчонка, сидящая в углу у стены, прижавшая к груди колени, и почему-то отчаянно скребущая своё лицо и голову короткими ногтями. Так сильно, так безжалостно, что на коже уже начали виднеться явные покраснения, и это позволяет Дилану в очередной раз убедиться, что она — не более, чем психопатка. Впрочем, он и сам-то не лучше. О’Брайен поджимает губы, чуть поворачивая голову в сторону, и тупит взгляд, глядя на разбитый вдребезги телефон. — Теперь он выследит меня, чёрт… — Фанни говорит совсем тихо, но и этого вполне достаточно, чтобы парень напряженно ссутулил спину, свел брови и начал хмуро всматриваться в её лицо, находящееся в тени. Это странно, но почему-то Дилану приходит на ум, что эта девчонка выглядит так жутко и так непонятно одновременно, словно обуздала саму тьму. Или тьма обуздала её. — Уйди! — она опять кричит, но теперь это слышно, как вялый, тихий хрип, будто она истошно орала несколько часов, успешно сорвав голос. Но она молчала, лишь изредка повышала тон, чтобы достучаться до Рассела. И она допустила ошибку, за которую придётся платить непомерную цену. — Господи, уходи! Здравый смысл кричит ему, чтобы он немедленно развернулся и покинул стены женского туалета, пока в очередной раз не натворил непоправимых дел, но Дилан плевать хотел на свой разум. Он вообще в последнее время слишком часто находится рядом с Хантер: то ли от иронии судьбы, то ли для того, чтобы понять, что она — не такая, какой он себе её представляет. Но это принять сложнее, ведь обычно чутьё никогда не подводит О’Брайена, во всяком случае именно так ему хочется думать. А Фанни продолжает царапать ногтями кожу щёк, нос, и всё, что попадается ей на глаза, ведь мыслить целостно она не может на данный момент. Из них двоих рассудок остался на месте только у парня, но он отчего-то не спешит размышлять трезво, не спешит покинуть это место, избавиться от чувства, словно воздух здесь слишком неприятный, спёртый, омерзительный. Вся его жизнь в принципе омерзительна. — Господи, да почему ты такой идиот… — она не пытается больше кричать, повышать голос, чтобы достучаться до слишком тугого одноклассника, а лишь откидывается головой о стену, крепко стиснув зубы от неприятной, но в то же время такой сладостной ноющей боли. До её носа внезапно доходит запах никотина, противный, образующий внутри комок неприязни, и Фанни вдруг понимает, что весь парень вызывает в ней некое отторжение. Этот отвратительный аромат перегара раздражает до зубового скрежета, до дрожи всех частей тела, но работает безотказно и быстро — Хантер переводит уставший взгляд на него, на своего одноклассника, которому будто совсем плевать на компанию дикой девицы. Он только неспешно приоткрывает рот, выпуская в открытую форточку дым, что тут же уносится порывом бешеного ветра. Такого же, как и Фанни. Ненормальная. Неадекватная. — Пожалуйста, перестань курить, — недовольно бурчит себе под нос девушка, и Дилан вдруг насмешливо прищуривается, поворачивая голову в сторону своей сомнительной собеседницы: — Вот как? Выходит, этот чудный запах приводит твою чокнутую личность в порядок? — Фанни недоверчиво изгибает бровь, и сама удивляется тому, как тихий, глухой смешок вырывается из неё, вместе с той истерикой, которая готова вот-вот забиться внутри. Она ломается снова, она рушится на глазах, обнажает истинную сущность, показывает слабость при постороннем человеке, который пристально наблюдает за этим, а ответная усмешка расползается на его лице. К счастью, парень быстро одёргивает себя, опуская голову вниз, чтобы не показывать, что эта сумасшедшая может быть вполне нормальным человеком. По крайней мере, это оказывается слишком тяжёлым для него. Принять, что он, вероятно, мог поспешить с выводами. — Я не понимаю, что ты делаешь здесь, О’Брайен. Это, блин, похоже на кошмарный сон: человек, ненавидящий меня всеми фибрами оказывается рядом слишком часто. Непозволительно часто. Мне стоит начать опасаться? — её голос становится более уверенным, даже излучает небольшой намек на усмешку, которая в последнее время стала невероятной роскошью для такой, как она. Дилан смотрит на неё. Пусть с подозрительным прищуром, пусть с чувством прежнего раздражения, но не сводит с неё глаз, улавливая каждое неуклюжее движение девчонки, что то и дело дёргает затёкшей рукой или плечом. — Дилан… Ты следил за мной снова? — Боже, — парень недовольно качает головой. — Ты точно наглухо отбитая, Хантер. Тебе бы голову проверить. О’Брайен стоит ещё совсем недолго, ждёт непонятно чего, но как только убеждается, что девчонка намеревается подняться на ноги, то тут же резко разворачивается, хлопая дверью. Спешным шагом Дилан идёт по пустому коридору, и, хотя то, что будет делать Фанни дальше его не волнует, он продолжает украдкой прислушиваться к звукам — вдруг за спиной хлопнет дверь? Но этого не происходит. И Дилан скрывается во дворе школы, оставив позади совершенно непонятное и необъяснимое наваждение. Всё, что было там — там и останется. Марлон напряжённо мешает большой столовой ложкой (к слову, единственной, которая имеется в их скромных апартаментах) чай, украдкой поглядывает в окно, и с придыханием ждёт, когда же дверь с характерным для неё скрипом откроется, а неловкая фигура его сестры снова будет переминаться с ноги на ногу так, будто из-за одного ужасного события они внезапно стали чужими. Он так озадачен, так глубоко повяз в своих мыслях, что это начинает напоминать самый настоящий ад в реальности. Неожиданный стук приводит в чувства слишком резко — Марлон дёргает рукой, случайно цепляя за собой кружку, что тут же летит на пол, разбиваясь в несчастные осколки, а бледно-жёлтая жидкость неспешно разливается, образуя собой лужу. Райт вздыхает, вытирает влажные от пота ладони о свои джинсы, и медленно, опасливо идёт к двери, прислушиваясь к звукам снаружи. Поворачивает ключ, и замок тут же противно щёлкает, а когда дверь открывается, на крыльце парень может наконец увидеть девушку. Но она — не Фанни. Блондинка с длинными волосами, бледной кожей и растерянным взглядом. Она хмурит брови, приоткрывает бледные губы, и молвит, спустя несколько секунд молчания: — А… — запинается, чтобы глубоко вдохнуть. — Фанни… Она дома? — Нет, она ещё не возвращалась, — так же тихо, под стать девчонке, проговаривает Марлон, хотя на самом деле изрядно нервничает, ведь до сих пор понятия не имеет, кто стоит перед ним. — Ты кто? В обычный день Холл с радостью хмыкнула бы что-то язвительное и колкое в ответ, но теперь она может только сминать своими длинными, тонкими пальцами подол чёрной юбки. Она красивая, так Райт думает про себя, невольно выдыхая, словно это способно помочь ему избавиться от всего напряжения разом. Такой же красивой была и Чарлайн, но во взгляде этой незнакомки больше… невинности. — Габби. Габби Холл, — девушка совершенно не знает, куда деться от неловкости, от этого взгляда Райта, который в одно мгновение стал более внимательным, заинтересованным. Словно вспышка, внезапно зародившаяся в нём. Габриэла тянет свою руку, якобы выражая «желание» познакомиться, но на деле просто понятия не имеет, как бы правильно улизнуть подальше от этого места. — Я Марлон, — парень тоже долго не думает, тут же ответно пожимая протянутую ему ладонь. Холодная. Мягкая. Райт трясёт головой, пеняя всё на излишний стресс, и отходит в сторону, позволяя Габби разглядеть тянущийся тёмный коридор. — Габби, значит… — щурит веки, встречаясь взглядом с девчонкой, чей вид становится ещё более настороженным. — Ну, проходи… Насилие порождает насилие, но ей плевать, она впервые в жизни жаждет видеть, как тягучая, вязкая кровь заполнит всю комнату, а истошные крики, всхлипы и рваные вздохи станут идеальной песней для её ушей. Эта кровь, она должна быть Джейкоба Хантера, как и изнеможённые болью мольбы. Но она не простит, Фанни устала прощать, искать в людях истоки чего-то хорошего. И да, ей страшно до дрожи, ведь раньше такой злости девушка не испытывала. Изменилась? Или антидепрессанты возымели должный эффект? Она спешит, шаркает кроссовками по пыльному асфальту, и еле заметно раздражается от лучей фонаря, желающего, будто, ослепить её к чертям, поэтому Фанни резким движением натягивает на глаза капюшон, и продолжает шагать туда, где они были с Диланом в прошлый раз. Хантер, разумеется, кричит мысленно, что эта идея ужасная, самая глупая, но остановиться уже не может — переполняют эмоции: обида душит, а вместе с ней зарождается новое чувство. Дикое желание нанести вред хоть кому-нибудь кроме себя. Стоп. Она замирает так резко, едва ноги выводят её на ту самую поляну, вкруг которой сплотились деревья, словно отталкивая посторонних, словно закрываясь от чужих глаз. Словно она — избранная, и ей выпала великая честь провести время наедине с собой именно тут. Но в одиночестве получится вряд ли. Фанни щурится, когда замечает вдалеке О’Брайена. Тот сидит на той же лавочке, что и вчера. Хантер вздыхает — она шла сюда целенаправленно, и даже немного надеялась, что сможет разделить эту тишину с другим человеком. От подобных мыслей по коже бегут мурашки. Скрип. Девушка садится рядом, по-прежнему сохраняя внушительную дистанцию между собой и одноклассником. Он не оборачивается, чтобы одарить новенькую презрительным взглядом, даже не планирует узнать, кто именно посмел нарушить его идиллию. Кажется, время замирает, а дыхание непроизвольно задерживается. Они — слишком сложные. Им тяжело даже молчать рядом с кем-то. — Зачем ты здесь, идиотка? — Фанни в ответ морщит нос, и невольно бросает смешок, что явно не ускользает от внимания парня — он тут же поворачивает голову вправо, где сидит девчонка, и насмешливо приподнимает бровь, ожидая, когда же тихая и странная новенькая обоснует своё поведение. — Задаюсь тем же вопросом… — неуверенно бормочет она, опуская голову. Голова горит, глаза горят, лицо горит. Она так давно не общалась с парнями наравне, без чувства того, что они хотят от неё только сексуальной близости. Дилану, кажется, не нужно ничего, он выглядит потерянно, и везде отирается один. — Где твоя подружка? Она имеет ввиду Холл, но О’Брайен почему-то удивляется, и в эту же секунду хмурит брови. Удивляется, будто всё ещё пытается строить из себя супер крутого парня, хотя Хантер уже практически уверена в том, что он весь состоит из лжи, словно бороться со своими комплексами оказалось непостижимой задачей, а вот прикрываться матами и отмахиваться злостью — легко. — Без понятия. Шляется по парням, заглушает боль «расставания». И вообще, иди нахрен, какого чёрта я должен тебе что-то рассказывать? — Дилан отворачивается в противоположную сторону, так по-ребячески, что Фанни вновь усмехается. И думает о том, что они впервые говорят нечто более подробное, нежели взаимные оскорбления. — Это она рассказала директору о моих… ну… таблетках? Пусть О’Брайен и не питает великих чувств к Габриэле, но в ответ на предательство поступать точно так же — неразумно. Даже для него. — Знаешь, Хантер, — снова обернувшись слишком внезапно, Дилан секунду думает, поджав губы, — вы меня заебали — это факт. Я не хочу иметь со всеми вами ничего общего — это факт. И я, блять, до сих пор не понимаю, что ты делаешь здесь — это тоже, мать его, факт. — Почему ты материшься так часто? — хмурит брови, неосознанно сдавливая пальцами края кофты. — Чего? — Нет, я понимаю, у всех у нас есть причины, чтобы… быть такими, какие мы есть. Но что не так с тобой? Перед кем ты выпендриваешься, если мы здесь совершенно одни? Правило первое: никогда не говорить так много человеку, чья эмоциональная неустойчивость может повлечь непоправимые последствия. Но на удивление, Дилан только щурит веки, и тяжело вздыхает, отводя взгляд в сторону, устремляя его прямо, на высокие деревья, листву, колыхающуюся из-за порывов ветра. И он бы хотел улететь к чертям, раствориться, исчезнуть, как желают его смерти все, включая собственных родителей, этих наглых лжецов. И правда в том, что эта ненормальная девчонка абсолютно права, а вся истина была у него под носом — он грёбаный слабак, скрывающийся за маской чёрствого человека, не знающего ничего о правильных манерах. Но он не был таким никогда прежде. Просто время безжалостно изменило его. — Моя бабушка — самая лучшая женщина в мире. И она единственный человек во всей вселенной, с кем я могу и хочу быть собой. Правило второе: даже не думай доверять человеку, который кажется тебе похожим на тебя самого. Он лжёт, как и все те другие люди, предавшие тебя прежде. Это всё — иллюзия, самый кошмарный обман, а вот привязанность — более чем реальна. И от привязанности больно. — Почему ты не поедешь к ней, если не счастлив в Гарленде? Почему? Может, из-за вины перед родителями? Или вечного груза ответственности? Но Дилан молчит, только старательно высматривает что-то в темноте леса, и делает всё, чтобы не смотреть на девчонку, заделавшуюся психологом так неожиданно. Общение с Гонсалесом плохо на неё повлияло. — Я не обязан говорить с тобой. — Да. Я знаю, — быстро лепечет Фанни, чтобы не позволить О’Брайену перебить её. — Ты можешь поговорить со мной. Держать всё в себе — первый шаг к тому, чтобы сойти с ума. Да, завтра мы опять будем взаимно раздражать друг друга, но сейчас… Представь, что я — не Фанни, твоя одноклассница, а слушатель, который безвозмездно и молча выслушает, и уйдёт прочь. Просто… не знаю, чего хочу. Но мне, наверное, нужно выслушать чужую историю. Хочется забрать чужую боль, чтобы забыть о своей собственной. Теперь Дилан поворачивает голову, смотрит на Хантер, но уже без ненависти, испытывая неподдельное изумление. Да, Франкин определённо готова к тому, чтобы заглушить свои мысли чужими проблемами, но О’Брайен… Парень резко поднимается, уходя прочь, и девушка тут же прикрывает веки, откидываясь на спинку хлипкой лавочки. Нет — значит нет.