Третичный Соннелон

      Рывок шарнирного рычага на себя. Провернуть руль. Рывок рычага. Тормозные лады завизжали хором на шесть голосов. Черное солнце над головой светит неистово, слепит и жжет морду раскаленными прутьями-лучами даже сквозь толстое стекло. Нужно затонировать, но желчи едва хватает на то, чтобы не потерять остатки зрения. Даже речи не идёт о том, чтобы спасти головные усы, ориентируюсь только на глаза. Опять выворачиваю руль — экипаж грозно нависает над гротом, опасно близко к обрыву, но колеи, пробитые колесами в твердой почве, крепко держат самоходный механизм на месте. Бак с алкагестом потрескивает и шипит на прохладном воздухе — от его тепла горит пыль, а мелкие насекомые, привлеченные светом раскалившихся металлических пружин и трубок, превращаются в прах и пар, не долетев и лозы до стеклянного бока. Я выбираюсь наружу, стараясь не зацепить ни единой детали — Гельмент сохранит и исцелит, но терять манипулятор все же больно. Да и не факт, что новая рука или нога будет такой же удобной или хотя бы подходить своей паре. Новомодные выдумки неизменных, и как они рискуют вообще залезать в эти банки…       Листья куста аврелиита блестят серебром и надежно скрывают моего стального монстра. К вечеру он остынет окончательно, сольется с ними, и я спокойно продолжу свое путешествие. А сейчас мне нужно добыть огня и обустроить себе дневную стоянку. С заката слышно грозное рычание ветров и туч — через пару гвэ сюда доберется гроза. Воздух сгустился настолько, что я почти не вижу задние колёса машины — весь мир потонул в бирюзовой дымке, пронизанной грозолитовыми* всполохами. Говорят, неизменные с югов научились его укрощать без магии, но я бы в эти сказки не верил. Только закатники умели им пользоваться, а возвращаться к их технологиям сейчас по мне так рановато. Сплевываю на землю и смотрю, как прорастает хилый стебель водовея. Рядом источник воды. Спускаюсь вниз, где тоном ранее заприметил удобную лакуну в камне. Возможно, там пещера. Когти скребут по поясу, отдирая от кожи семечко. Оно горит красным и пульсирует у меня в лапе — требует воды и еды, едва живое, но всё ещё горящее внутри. Сажаю и смотрю, как жухнет вокруг ямки трава.       Через полтона у меня уже есть костерок, над которым вьется рой горячих спор. Еще через пару тонов он станет с меня высотой и я смогу приготовить себе пищи. Прекрасно. Прячусь в природный альков, укрытый от злого солнца Ирвальда, расслабляюсь. Голоса друзей настойчиво делятся со мной новостями, но я стараюсь от них отгородиться. Они продолжают меня донимать. Мысленно кричу. Прогоняю. Обида. Злость. Друзья не понимают. Спокойно. Не враг. Расслабляюсь. Понимание. Почти тишина. Только всеродительница шепчет на задворках, но я почти полностью сам. Странно. Но приятно. Стручок уже в два раза больше меня. Волосяные отростки удлиняются, жадно впитывают споры, светятся сами. Кидаю внутрь кусок мяса и обломки веток. Огонь радостно урчит и возвращает мне целую стаю питателей. Радостно. Сытно. Они облепляют меня, впиваются сотней хоботков, сообщая мне ихор прямо в кровь. Хватит. Иссушенные тельца закидываю обратно. В пещере трещина, за которой шумит вода. Нужно сломать, проверить…       Рука болит. Голоса вернулись. Друзья. Всемать. Сочувствие. Сожаления. Разделяют. Ихор течет вниз, собирается в капли, светится в темноте. Но стена разбита, слышу течение вод. Лужица ихора под ногами. Портится одежда, следы везде, копыта пачкают пол. Затягиваю жгуты и зачерпываю ихор из стручка. Болит еще сильнее, вязкая жижа попадает в рану, затвердевает. Огоньки пляшут по руке, они несут приятные разряды, пробивают кожу жвалами, через тон от раны не останется следов. Я радуюсь, я снова — я. Целый. Руку не потеряю, она восстанавливается. В отличие от стены. Оттуда веет прохладой и влагой. Ещё сильнее хочу пить. Закидываю кору и ветки в стручок, не хочу потерять его огонь, пока буду искать воду. На кожуре проглядывают лоснящиеся киноварью опухоли, это новые семена ищут путь к воздуху. Решаю остаться еще на гвэ. Воздух полон запаха бродяг жизнедателя, священного грозоита*, гроза уже совсем близко. Остаюсь, чтобы послушать дождь. Он похож на голоса друзей и всематери, но не такой, другой голос. Люблю дождь, стараюсь не пропускать. Вода шипит на листьях костра, он охлаждается и чернеет. Семена блестят на концах хищными когтями. Собираю их, пытаясь не поранится сильнее и не капнуть жаркой кровью из ран на расшибленной руке. Стручок рассыпается пеплом на резком порыве ветра, оставляя после себя белесый остов. Обламываю самые тонкие ветви, сую их в пасть, остальное — в мешок на спине. Время уходить. Ветер напутственно гудит в трубах машинерии, в листве аврелиита, подгоняет меня.        В пещере тихо, воняющая углем вода псевдобесшумно капает мне на лицо, обволакивает ранки на месте обломанных вибриссов. Жжется, жжется, но тело уже принимает эти хлопья, встраивает в себя, кожа чернеет, становится матовой, сливаясь со стенами. Просто прекрасно, совпадение подобное невозможно, в темноте меня почти не заметно. Шагаю вниз, один уступ, два, три, на пятнадцатом камень ломается вновь, прямо под моей ногой, я лечу спиной вниз. Но пола нет, мои суставы успевают расправиться, кожа натягивается, надувается плащом, и воздух подхватывает меня. Темнота вокруг, часть чешуек на мне без моего ведома и моего участия решают обозначить мои габариты, осветить пространство вокруг себя. Но несмотря на это я вновь и вновь ударяюсь об острое, одинаковое, всегда одинаковое. Серые камни, но позже все более красные, белесый налет солей, и ничего кроме них. Правы ли были те записи?.. Опять теряю время? Лишь изредка — острые уступы вверху и хаотичный лабиринт внизу. Устаю от однообразия. Мозг рисует странные узоры — слишком долго, слишком темно. У неизменных всегда так, обманут, налгут, забудут, запутают сами, а нам лезть в эти дыры, в надежде на правдивость. Искать сородича бессмысленно. Зря согласился?       Свет. Сетчатка горит. Впереди забрезжило новое, люминесцирующее. Зрачки не успели сузиться, и лишний свет больно отдается внутри глаза. Свой? Белесая пелена напоминает о родном гнезде, но чужое. Старое. Древнее. Избыточно долговечное. Внезапно усиливается. Пучки света копьями врываются в оптику. Боль. Боль как от наземного солнца, только не сухая. Почему не послушал собратьев, почему пошел сам? Всематерь сохрани. Валюсь вниз, мембраны съеживаются, собираются складками. Неизменные бы сказали: безобразными лохмотьями.        Меня спасает крутое пике вниз. В лабиринт, где сотни закаменевших ветвей принимают меня. Гасят энергию, ломаются вместо меня. Внезапно чувствую их боль — одна из ветвей впивается в нарушение покрова, находит нервную систему. Удар, как излишне резкое нажатие на тормозные лады, отдается по всем мышцам. Оглушенный, падаю ниже, даже не пытаюсь удержаться, тормозить конечностями. Стены сужаются, девятью остриями угрожают мне. Капиллярная сеть ростков уплотняется, скорость падает, боли всё меньше, но я всё дальше отсюда. Моя самость устремляется по венам-ветвям. Мысли перестают обрываться, быть рубленным фаршем слов, фраз и образов, мир вновь становится четким, понятным и без натянутой примитивности. Я словно вновь попал в утробу Всематери, во времена величия нашей своры, когда ее сетей хватало на всех и каждого, когда когитации каждого из нас не приходилось ютиться на задворках, в тесных покоях наших тел. Вспоминая о нем, я слышу его распяленным в громоздкой сети цепня, пробитым и начинающим отдавать свои соки. Не беда. Всематерь простит, Всематерь сделает меня своим малым отцом своры за эту сеть, даст новую оболочку... Если я приведу эту сеть ей. Я чувствую эту сеть, каждый маленький нод, каждый тонкий, почти бестелесный бур, вгрызающийся в камень, в глиняные соннелоны, пока еще хранящие в себе сочную биомассу, каждую грань химических токов. Я наслаждаюсь каждым мигом, проведенным в этом новом теле, пока настоящий владелец/страж этих пещер не подаст голос, не выгонит меня обратно в душный осколок, что неизменные называют телом.       Грозолитохимический пульс пронизывает все дальше и дальше, освещает мне мои новые дали. Но с этим — будит того, кто служил этой глубине, охранял ее верно и сейчас лишается своей награды. Сейчас он спит, но стоит мне ошибиться, посягнуть на сектор, чья защита сложнее моих текущих возможностей, излишне понадеявшись на превосходство своей воли и хитрости... Надеюсь, в том случае меня просто поглотит, растворит без остатка и мысли. Или выкинет в старый карапас. Ведь если эта тварь окажется с древними стопорами, если примет меня за свое дитя... даже не хочу задумываться, во что превратит, как извратит и как уничтожит мою самость своим покровительственным голодом. Жаль, что этот триумф не мог длиться хоть сколь-нибудь долго, что такая удача, случай, удар головы в каменную стену, в иллюзорной надежде, что камень хрупче карамельной мембраны, проживёт достаточно долго, чтобы стать твердой и необратимой победой.       Разум цепня или то, что его заменяло, пробуждается от летаргического пожирания запасов, оставленных века и века назад, начинает наконец-то осознавать свои дали, свою силу. Я чувствую это как новые мысли, новые образы седой старины, не свойственные моей короткой памяти. Что ж, я и не рассчитывал на столь простую победу. Надеялся — да. Ждал, планировал — нет. Параллельно с попытками задавить, подмять под тяжестью своей воли ускользающую власть, я спешил, выращивая новую клеть для себя, для своей самости. Я питал ее, формируя из лучших тканей, что мог найти в чреве этих пещер, я лепил ее идеальным жителем мрачных туннелей, паразитом, не ведавшим света надгорного мира в утробе камня, невидимым и слепым одновременно. И диво, как же она хороша! Цепень не мешает, у него иные заботы: бороться со мной, выдавливать меня ветвь за ветвью из своего нутра, сжигать меня, как иммуноциты сжигают хвори неизменных. Но вместе с тем — сжигать и себя. Я ускользаю, я оставляю за собой выжженную проводку, перегретые клетки, воющие от боли и некроза.       Я ускользаю в новое тело, непривычное после родного, наделенного костями, наделенного четырьмя конечностями, жесткого и хрупкого. Это намного, в разы и разы отличается, оно бы сломало меня, растоптало мою самость, погребая под лавиной чуждых ощущений, под тяжестью незнаемых прежде конечностей, случись переход ранее с невеликими силами меня прежнего. Но запасы нейронных тканей поддерживают мое хрупкое эго, подменяя ощущения, симулируя и рассчитывая за "меня" мои же движения, рисуя мир в привычных ощущениях, превращая запахи и грозолитовый ток в привычный моему сознанию трехмерный график мира фотонов и твердых поверхностей. Мой рассудок все еще ясен, я вижу мир вокруг себя и себя самого в нем, будто бы я вовне, летаю бесплотным духом зазвездья, наблюдая за марионеткой, но нет. То лишь артефакт нового восприятия и, вдоволь насмотревшись на многорукого и осклизлого себя с мутными зеркалами грозолитовоэмульсивнных очей, отдаленно похожего на слизня, пожравшего прислужника Илэды, я все же усилием воли растворяюсь в этой новой модели мира и обращаю внимание на несчастного цепня. Он мучается в агонии, мои ловушки сработали и он начинает умирать, пожирая самого себя, переваривая свои конечности как врага, лишая себя остатков интеллекта и подвижности. Едва ли ему есть дело до меня, смешного паразита на грани разрешения его подслеповатой самости. Я же наблюдаю, как его капилляры чернеют и ломаются, словно надгорные деревья осенью, как устилают они пол каменистых проходов. Я пожираю их с превеликим удовольствием.       Всякая плоть подойдет мне, и сейчас, как бы выразились неизменные, фибры моего нутра радуются, как радуется глотка пустынного кочевника лишнему глотку воды в жаркий полдень. Я наполняю свои резервуары и тут же порождаю отродьиц, страшных звезд, личинок, связанных в единый жгут, рождающих себя и вновь обрастающих почками-яйцами. Я оставляю их у каждого соннелона, что еще не тронут, в каждом углу, что более не наполняет собой цепень. Отрезаю его от источников пищи, захватываю новые и новые територии. Так проходят гвэ и гвэ. Гвэ складываются в световые циклы, порой ветер приносит холодную взвесь из воды и кристаллов льда, рисующих узоры на потолке. Тогда я понимал, что была зима. Но и она проходит, травы проклевываются, а я заполонил отродьицами лишь процентов 40 дома Червя... Нужно менять свою стратегию, и я начинаю проращивать корни, строю все же гнездо. Старые голоса слышны все реже, Всемать убила последний ретранслятор, посчитав меня мертвецом, и я теперь хозяин своей свободы. В голове селится пустота, и я все больше разрешаю своим герцогам думать, отвечать не только химическим откликом жизни и функции, но, обретая самость, решать и повелевать. Я сам становлюсь Всеотцом-без-города, повелителем бессловесной своры. Это нагоняет странное ощущение пустоты и мягкой печали, которую размывает ход подземных забот, гвэ за гвэ стирает старые воспоминания и эмоции былого, замещая само время надгорных жителей перистальтическими циклами цепня.       Однажды в своих блужданиях, в поисках нетронутых уголков и пригодной почвы, я приближаюсь к поверхности и чувствую присутствие неизменных. Цепень уже знал о них, и его странные приготовления становятся понятны для меня. И плантация борщевика, сосуды с семенами которых были разорены десятка два гвэ назад, и бессмысленный на первый взгляд расход биомассы на колонию гельментиров, на многие орудия у входа в шахты, обретает свой потаенный смысл. Все эти циклы он готовился к войне. Интересно, он узнал их? Уж слишком много чести для горстки смертных двуногих. Я и не заметил, когда начал с пренебрежением смотреть на неизменных, но враг моего врага — мой союзник, и помочь ему в моих интересах. Но умеренно, слабаки мне не нужны, да и не нужно мне внимание цепня, диверсия не сильно масштабна. Я лишь пожрал добрых две трети гельментирных мальков, подстроив все так, чтобы это выглядело как набег роющих грызунов. Это было хоть каким-то разнообразием в ежедневной рутинной суете и прекрасным поводом вновь задействовать мои когнитарные ресурсы на полную мощь, как в самые первые дни.       И вот что-то в мире пещер меняется, вполне уловимыми вибрациями шагов, треском тепловых отпечатков тел и факелов, зловонием мертвечины. Что ж, это в разы интересней финальной фазы моего наушничения, тем более, от моего пристального и исключительного внимания более ничего не зависит. Размышляя об этом, я наслаждаюсь плавным течением сотен своих усиков по бескрайним лабиринтами чрева, по велению рока и на свою беду, бывшим приютом для меня и моих отродьиц последние сезоны, и, кажется, именно эти тоны будут для нас определяющими... Время пожинать плоды моего равнодушного милосердия.