Ночные: за кадром

      Его отношения с собаками. Крейг помнит, как собаки начинали ворчать, стоило Леону оказаться поблизости — даже чихуахуа или чёртовы той-терьеры вспоминали своих диких предков и предупреждающе скалили зубы.       Его отношение к выпивке — несколько лет медленного, но уверенного выхода из алкогольной зависимости, а поначалу — чистое виски из горлышка бутылки, текила без соли и лимона, водка без закуски. Лемми Килмистер может покурить в сторонке. Нет, Леон пьянел так же быстро, как и… люди, и похмелье у него было не меньше, но — с таким обычно не живут. Леон жил.       Его чувство прекрасного. Крейг подозревает, что Леону было доступно для восприятия большее количество цветовых оттенков, невнятные ушам звуки, тончайшие ароматы. Сам он был — чистая эстетика. Что-то универсальное по своей сути, классическое, с явным уклоном в север: голубые глаза, светлые волосы, высокий рост — наследие норвежских предков. Руки с выступавшими тёмными венами, гладкая, очень бледная кожа.       Замкнутый, иногда — до озлобления. Всё внутри — своё прошлое, свои демоны, прорывающиеся неразборчивым бормотанием во сне, непроизвольно сжимающимися кулаками, настороженным вглядыванием в уличную тьму.       Неожиданно весёлый. Упрямый. Нежный без сентиментальности — там, под слоем льда, внутри, и только для немногих: выработанная осторожность. Страстный — лишь наедине. Ревнивый — под маской презрения.       Бывают минуты, когда Крейгу кажется — стоит Леону захотеть, и все его изображения пропадут со всех снимков, со всех плёнок, со всех цифровых записей сами собой, потому что на это хватит его сил, его магии. Колдун, чужой, подменыш.       Сегодня Крейг просматривает фотографии и отснятый материал, берёт наугад фотоальбомы, старые плёнки, оцифровки… Крейг точно помнит, где именно искать, помнит каждый кадр. В их публичных проектах Леон почти невидим, в лучшем случае неразличимо мелькнёт на заднем плане, но и в приватных, где он — главный герой, центр, основа — его сложно разглядеть. Обычно Леон просто не позволял снимать себя. И даже когда позволял — или не имел ничего против — оставался загадкой. Неуловимый. Сплошные танцующие волны, не частицы. Призрачное лицо в ореоле разметавшихся волос, глаза кажутся белыми жемчужинами без намёка на радужку. А иногда — абсолютно чёткое изображение, словно подарок: вот он я, существую! Крейг вынимает эти фотографии, раскладывает словно пасьянс. Конец 1992 года, Амстердам. 1993, Кёльн. 1995, Новый Орлеан (спящий Леон с остриженными волосами). 2000, Лондон, целых четыре снимка. Опять 2000, Берлин, Мадрид. Стопка карточек с 1994 по 2015 год, всё — Лос-Анджелес.       Но даже в этих фотографиях как будто есть что-то неправильное. Какой-то недоступный человеческим органам восприятия дополнительно параметр.       «Кто ты?» — шепчет Крейг, но Леон с последнего — каких-то три недели назад! — снимка только улыбается краешками рта.       Бестия, не слишком сильно изменившаяся за прошедшие годы, разве что взгляд стал ещё тяжелее, а лицо более суровым — всё после 2005-го, после поездки в Сиэтл. Десять лет назад.       «Кто ты?» — снова вопрошает Крейг в тишине комнаты, бессовестно романтичный сольник Рольфа Роллинза доиграл некоторое время назад, парни в сорок пять не плачут, они пишут песни или книги или снимают фильмы.       Лори Лост рассказывала, что люди порой пропадают в тенях, и Крейг склонен ей верить. С тем допущением, что Леон — как раз тень, а не человек.       Крейг оглядывает стопки имеющегося материала и садится за монтаж.       Если не хочешь мучиться ожиданием — делай что-нибудь.