Чудеса в решете

Моральные принципы не позволяют Чэнь подойти ближе и спросить, что конкретно только что произошло. Какого хрена, не спрашивает она, Ричард снова в допросной комнате, когда за стеклом нет охраны? А если что-то произойдёт, кто тогда придёт на помощь? — Детка, — Гэвин видит её тень в проёме и с улыбкой просит отойти подальше, — оставь нас, пожалуйста, наедине, хорошо? Тина кивает. Её разрывает маленький комочек любопытства, но она закрывает за собой дверь и даже не смотрит на соседнюю комнату, из которой можно было бы подглядеть за тем, что происходит у этих двоих. У неё строгие убеждения: не подслушивать, не подсматривать, не врываться. А происходит, собственно, следующее: — Значит так, — Гэвин упирается руками в железный стол, ножки которого прикручены к полу. Если присмотреться, то можно заметить, насколько сильно проржавели гвозди. — Ты сейчас мне доходчиво и быстро объясняешь, что за чёрт происходит с твоими подельниками. Потому что я уверен, их травишь не ты. — Да ну? — Ричард складывает руки на столе: показывает, что он без наручников и полностью свободен. — Не поверил в сказанную мною чушь? А приходил тогда почему? Я отвечу: потому что хотел этого. Скажи мне, часто обо мне думаешь? — Нахрен ты мне не сдался. Всё происходит само по себе. Гэвин считает, что это очередная уловка, и он не собирается на неё вестись. А Ричард кладёт свои руки поверх его ладоней, гладит тыльную сторону большими пальцами. Согласно новёхонькому журналу в зале ожидания, касания к рукам — жест поддержки. Родители, которые приходят забрать своих непослушных детей из участка за кражу сникерса, должны помнить главное: поддержка лучше наказания. Но если некий Шон или Зак выкрали из ювелирного украшение с настоящим драгоценным камнем, а не стекляшкой, вставленной в медицинскую сталь — руки стоит не гладить, а отрывать. В журнале пишут: «бриллианты больше не лучшие друзья девушек». Этот век освобождает людей от украшений, и набить желудок значит больше, чем нацепить на исхудавшее тельце какую-нибудь позолоту. Сникерс на вес драгоценных камней. В следующий раз, пойманные за кражей сладостей в магазине с камерами на каждом углу, Шон или Зак будут, определённо, лишены рук. — Прочный стол, — замечает Найнс. Его взгляд опускается вниз, он хватается руками за стол, пытается сдвинуть его хоть на миллиметр, но тот стоит, и это вызывает у Ричарда усмешку. — Очень прочный стол. Я бы мог тебя на нём хорошенько отыметь. Гэвин хмыкает. А Найнс улыбается. Найнс говорит: — О, да. Я бы имел тебя на этом столе, мучительно медленно, долго, пока ты бы не начал меня умолять. — Я никогда никого ни о чём не умоляю. — Будешь. «Обворожительный, — думает Рид, — и при этом чертовски раздражающий, — продолжает он». При таком темпе Гэвин начинает чувствовать себя заложником своих же мыслей и фантазии. Проблема в том, что больше он ничего и не узнаёт, только самое главное: как на этом крепком столе Ричард бы помог ему расслабиться. А уже утром следующего дня, Найнс делает вид, что ничего не говорил. Он интересуется, хорошо ли Гэвин спал, не забыл ли позавтракать, а, получив свой отчёт, с самым равнодушным видом опускается на лежак и говорит: — Свободен. — И всё? — Гэвин не верит, что спрашивает это вслух, не верит собственному тону со сквозящей обидой. — А что ты ещё хочешь, крошка? Свободен. Это значит, что ты должен развернуться и свалить. Хороший способ успокоиться — вывалить на кого-нибудь свой гнев. На этот раз Гэвин отпускает ситуацию и уходит. Но это не значит, что мыслями он не возвращается к камере и не смотрит на Ричарда, требуя ответа. Не значит, что он не ищет жертву для своего срыва. Стоит только опуститься в кресло, как жертва приходит сама. — Детектив Рид? К его столу подходит мужчина в лощёном костюме. Он натягивает на своё уставшее лицо улыбку. — Моё имя Ричард Перкинс, — говорит этот самый мужчина, — я из ФБР. Меня интересует дело Банковского маньяка. Это то, что сейчас называют помешательством. Мир становится повернутым на неуловимом преступнике. Рид не хочет становиться частью этого хоровода. Но его мысли — главные его враги. Слишком много людей и интереса возле одной персоны. А Рид так непримечателен и похож на остальных. — Надо же, меня тоже интересует это дело, как же мы похожи, — Гэвин возвращает агенту натянутую улыбку. Так принято: всегда растягивать губы, пока они не полопаются и не начнут кровоточить. Обычно мир помогает перерабатывать информацию, помогает не думать о чём-то вне покупательной способности: лишь улыбаться и обменивать бумаги на вещи. Сейчас — Гэвин думает не о том, что может купить на свою зарплату детектива. Перкинс остаётся возле его стола, и он раздражает. Гэвин ждёт скандала. Ждёт кровавой схватки с этим человеком. Но человек только хмыкает и просит: — До меня дошли слухи, что вы поймали и допросили Банковского маньяка. Это так? — Гэвин в ответ кивает. Агент продолжает говорить: — я не нашёл отчёта о проделанной работе. Не нашёл то, что удалось Вам узнать. Прошу впредь не задерживать такие важные сведения. Когда я смогу получить всю информацию? — К концу недели, когда я посажу этого маньяка за решётку. А сейчас мне нужно продолжать работать, — Рид достаёт свой телефон и закидывает ноги на стол. То, как меняется агент в лице, нужно просто-напросто видеть. И, к счастью, Гэвин успевает уловить самое важное — ненависть и раздражение — самое искреннее из того, что можно увидеть в обществе. Гэвин работает. И первые пару часов игнорировать зудящее желание проверить, всё ли там, в консервных банках, в порядке, становится куда легче, чем обеденные часы. И время после становится ещё одним испытанием, которое он проваливает, семеня из одного коридора в другой, лишь бы хоть одним глазом увидеть, стоит ли Ричард у стекла или отдыхает на прибитом к стене лежаке. Какой-то кошмар. Последний раз такое нервное возбуждение Рид испытывал ещё в школьное время, когда впервые классный руководитель убедила его выступать на сцене перед родителями с важной речью о будущем, которое они выбирают сами. Потому что страна возможностей — их страна. Страна, в которой всё уже решено заранее, и можно из трёх дверей выбрать одну — всегда открытую, всегда зовущую вперёд. — Соскучился, — вот что говорит ему Ричард, когда он оказывается у его камеры. До вечерней встречи ещё четыре часа, а он стоит перед клеткой уже — готовый хоть волком выть, лишь бы почувствовать себя прежним. — Не переживай, детка, это взаимно. — Осталось три дня, а потом тебя осудят на пожизненное. Ты до сих пор думаешь, что что-то значишь? — Я в этом уверен. Подробнее об этом дне: Гэвин проводит его у прозрачного ящика, доказывая Найнсу как он не важен в его жизни. И даже после того, как ему почти это удаётся, послевкусие победы стирается от спокойного тона и взгляда. Самое поганое, что разговор складывается удачно. Они обсуждают старую музыку, потому что даже самые отъявленные отморозки любят голос Рене Флеминг. Ричард вечером ему говорит, перед самым уходом: — То, что произошло утром, было необходимостью. — Это извинение? — Рид приподнимает бровь и хмыкает так громко, как только может. — Не утруждай себя. — Просто, чтобы ты знал: это была уловка. И она сработала. Хотя я предпочёл бы с тобой иные способы соблазнения. — Наслаждайся своей победой, пока можешь. Потому что иного тебе не светит. — Я бы лучше насладился тобой, но пока мне этого действительно не светит, разве что, — глаза у Найнса горят, а у Гэвина горят щёки, когда тот становится ближе к стеклу и начинает понижать голос до шёпота. Гэвину приходится слегка наклониться и напрячь слух, чтобы не упустить ни звука. — Разве что каким-то странным образом мне удастся выбраться отсюда, найти в базе данных твой адрес, заявиться к тебе и прижать к кровати. А потом, развлечения ради, я ебал бы тебя по меньшей мере час в одном положении, слушая твой блядский жалобный скулёж. Надеюсь, тут действительно хорошая охранная система, и ты будешь спать сегодня крепко, без посторонних предметов в своей узкой дырке. Гэвин отступает на пару шагов. Громче ему звучит: «До завтра, детектив Рид. Был рад провести этот день с тобой». Уже дома, вне всяких людских глаз, Рид принимает прохладный душ. У него ощущение, что всё его тело перепачкано сажей и дёгтем. Будто сама душа измазана и обвалена в грязи. Он с этой мыслью и спать ложится, только на удивление снится ему не душ, не проливной дождь или что-то из ряда чёрно-белого кино. Ему снится работа, собственный стол, заваленный бумагами, и Ричард, что с улыбкой протягивает ему кофе, а после на этом же столе, он раскладывает его и трахает до самого утра. Гэвин просыпается от собственного стона за десять минут до будильника и в спешке снова идёт в душ. Единственное, о чём он думает после: он точно, совершенно точно, окончательно и бесповоротно, пропал.