Чудеса в решете

До суда остаются ровно сутки. Ровно сутки на то, чтобы понять, насколько сильно Гэвин Рид вляпался в то дело, в которое, по сути, не хотел влезать, но Фаулер в своём кабинете тогда говорил: «нам не на кого больше положиться, ты ведь знаешь, что половина нашего штата — идиоты». Сейчас идиотом чувствует себя только Рид. А Джеффри вызывает его в кабинет, чтобы похвалить за отлично проделанную работу. Значит так, дело Банковского маньяка вот-вот будет закрыто. Джеффри довольно растягивает свои губы в улыбке, — это всё большая скуловая мышца, не более того, — спектакль обычно держится всего минуту. И он говорит: — Я выпишу тебе премию. Двойную, если ты узнаешь до суда, на кого он работал. Нам нужны имена. До суда остаётся меньше двадцати четырёх часов. Джеффри в своём кабинете уже без тени улыбки (лицевые мышцы у полицейских становятся неуправляемыми уже к сорока годам) провожает его до двери. Приказывает справляться любыми способами, а Гэвин зато теперь понимает — он вляпался в это дерьмо примерно по уши. Потому как возле прозрачного ящика даже дышать становится тяжело. — Если будешь содействовать следствию, это даст тебе фору в суде, — Рид плечом прижимается к стеклу. Это положение за шесть дней вошло уже в привычку. Как часто Рид сюда приходил? Старый знакомый приступ плёночных воспоминаний подсказывает: очень часто. Перед глазами проносятся дни, одинаковым рядом одних и тех же снимков с разными датами. Вывод: приходил часто. Приходил постоянно. Говорил. Ричард смеётся. Предложение звучит, как последнее желание для приговорённого на смерть. То есть, да, Ричард, это даст тебе фору в парочку лет, и вместо пожизненного заключения (за каждое произнесённое имя — минус два-три года) ты получишь лет сорок строгого режима. — Если бы моя жизнь была под угрозой, ты бы спас меня? — Найнс смотрит на него в упор. Подходит вплотную к стеклу, и на время кажется, что ничего их между собой не разделяет. Фантомное ощущение близости. Эфемерное ощущение безопасности и совсем нереальное прикосновение к руке. Найнс прижимает свою ладонь к стеклу, и весь свой вес сосредоточивает на ней. — Вызвал бы скорую, сидел у палаты? — продолжает он, и это звучит хуже привычных откровений. — Волновался? — Никогда. Просто на заметку: нельзя зарекаться. Стоит только представить, только вообразить, что есть в мире что-то невозможное, как случается некое опровержение, и вот оно — невозможное — машет рукой и стучит в открытые двери. Заходит без приглашения. «Не парься» — лозунг всего отдела. Поэтому, когда случается невозможное, никто даже не напрягается. — Пусть это будет правдой, иначе у нас проблемы… Найнс лбом прижимается к стеклу, и Рид только теперь видит испарину на его лице, видит нездоровую бледность. И никто действительно не парится, когда преступник падает на пол с пеной у рта, бьётся в агонии и руками пытается ухватиться за стекло, удержаться на месте, в сознании. Парится только Гэвин, пока дрожащими руками звонит в скорую, открывает камеру и кричит: «нужна помощь, скорее». Ричарда Найнса увозят в больницу ровно в двадцать минут четвёртого. Без четверти четыре Гэвин стоит возле его палаты и ждёт хоть каких-нибудь новостей. Тина звонит во второй раз и снова интересуется, стоит ли ей приехать. Его детка всегда о нём волнуется, а он, чёрт возьми, переживает за того, кому уже давно уготован электрический стул. Когда смертельная казнь была отменена, «электрический стул» стал лишь речевым оборотом. Так стали называть уже беспроигрышные дела и людей, которым светила жизнь за решёткой, потому что они те ещё куски дерьма. — Детка, не волнуйся, — спокойным голосом говорит ей Рид. Тина, конечно, пытается ему поверить, ведь он так убедителен в своей лжи, но она его знает. В отличие от многих других, она действительно его знает. Поэтому спустя час она снова звонит и говорит: «пожалуйста, без глупостей, хорошо?» Но сегодняшний день полон сюрпризов и глупость — меньшее, что он может себе позволить, однако обещает Тине быть предельно осторожным. Нацепив на себя халат, и вспомнив о том времени, когда мечтал стать врачом, Гэвин заходит в палату без разрешения. Он пробирается к пищащим приборам и садится на маленький стульчик так, чтобы его макушку не было видно в небольшом окне тонкой дверцы. — Эй, Найнс? В ответ — болезненный стон. Ричард пытается разлепить свои глаза и только после того, как ему это удаётся, он разлепляет рот. — О, чёрт, — стонет Найнс. И его пересохшие губы шевелятся с большим трудом. — Чёрт. — Нет, это всего лишь я. — Глупые шутки — защитный механизм. Так люди пытаются справиться с волнением, — Ричард хмыкает и громче пытается добавить: — У нас проблемы. — Нет уж, проблемы у тебя, Найнс. Я ни при чём. — Ты ввязался в это и сейчас сидишь в моей палате. Ты очень даже «при чём». Гэвин нервно передёргивает плечами. Если подробнее о его мечте, то с семи лет он грезил врачебным делом. Когда отец впервые на его глазах избил мать, ему было около шести лет. В семь он уже хорошо орудовал бинтами и мог перевязать матери руку. Залепить её рассечённую бровь лейкопластырем и сказать: «всё будет хорошо». Когда случается что-то плохое, люди всегда говорят «всё будет хорошо». Матери не стало к десяти годам, и отец, взяв его за руку тогда у её могилы, произнёс ту самую лживую и заветную мантру из «всё», «будет», «теперь» и «хорошо»; но лучше не становилось, и примерно с двенадцати лет, как посадили отца за непредумышленное, он начал грезить полицейской академией. Так в жизни Рида и случаются дерьмовые вещи, так он и плюёт в лицо опасности, засовывая руки в карманы своих потёртых штанов. Его тёмные джинсы, нашедшие себя на распродаже, — с ремнём из кожзаменителя — единственная вещь, которую он продолжает хранить по старой памяти. И он откидывается назад, на спинку стула, расправив плечи и сунув руки в карманы этих самых джинсов. Закрывает глаза и делает глубокий вдох. Медленно выдыхает. Открывает глаза. А после, глядя на пострадавшего, спрашивает: — Теперь-то ты скажешь мне правду? Они знают друг друга ровно шесть дней и семнадцать часов. И этого оказывается достаточно, чтобы Ричард кивнул и попытался сесть, не согнув бледную руку с катетером в вене. — Кто-то в отделе, — Найнс прочищает горло и тянется к спасительной воде. Ему становится легче произносить слова только после четвёртого глотка. Рид считает: один, два. — Кто-то из твоих коллег планомерно избавлялся от подозреваемых. Если останусь здесь, то до суда не доживу. — На кого ты работал? — Не могу сказать, но я собираюсь их найти. И как только я до них доберусь… — Если до них доберёшься, — исправляет Рид. — Что ты задумал? — Тебе не понравится. Но ты можешь мне помочь. — Зачем мне тебе помогать? — Затем, что ты меня спас. Гэвин хочет сказать: ты — не моя грёбанная ответственность. Но рука Ричарда, что ложится ему на колено, как только он вынимает катетер, тёплая и сухая. Он сжимает его ногу доверчиво. — Спасибо, — одними губами произносит Найнс. И то, как он ловко скидывает с себя больничные вещи, снова одевается в своё тряпьё, запоминается Гэвину отчётливо, а то, как они расходятся в разные стороны — не особо. Тина снова звонит и говорит, что ФБРовец едет в больницу и что Гэвину лучше не попадаться никому на глаза. То есть, если что-то случилось, то лучше уже спасаться, потому как никто не станет гладить детектива по голове за огромное упущение. — Ох, детка, — произносит он в трубку, пока спускается на первый этаж и минует гардероб. Он выходит на улицу и дышит, дышит, дышит этот загазованный воздух. Ему нужно было следить за Найнсом, а он взял и спокойно его отпустил. — Только не говори мне, что ты ввязался. — Я могу на тебя рассчитывать? — Ты ведь знаешь. Всегда. Он просит её кое-что узнать. Несущественное, но для личного спокойствия просто необходимое. И он едет домой, пока никто не узнаёт, что Найнса в больнице нет. Есть шанс выиграть ещё пару часов, пока Перкинс не догадается, что это не похищение, а добровольный, чёрт возьми, уход.