Чёрная дыра

       Она уставшая и почти не реагирует, когда он медленно поглаживает её за руку, только вздыхает и глядит отчужденно. Сегодня память устроила ей тяжкое испытание, играет, подбрасывает фразу за фразой, имя за именем, о котором она, бедняга, совершенно ничего не знает.        — Гарри, — тихо шепчет Джуд, облизав пересохшие губы, — кто такая Марта Джонс? Я не помню такую девушку, но, кажется, она решила прийти в мои воспоминания.        — Понятия не имею, дорогая, — он спокоен и сосредоточен, смотрит только вперед, твёрдой рукой держит руль, плавно сворачивает вправо, — может, знакомая по школе или по бывшей работе?        — Нет, — мотает она головой, — не похоже на то.        И снова тяжело вздыхает, а ему это очень не понравится. Когда она в таком состоянии, Гарри называет её «страдалицей», злится, раздражен. Куда больше он ценит, когда она улыбается, радостна, беззаботна. Состояние, о котором она уже давно позабыла.        Она снова вздыхает, судорожно и тяжело. У неё внутри — миллион вопросов, но ни одного ответа. Чем больше проходит времени, тем больше глупой марионеткой она себя чувствует. Память играет с ней, подбрасывает ей игры, которые нельзя не назвать увлекательными. То и дело перед глазами всплывают картины, одна за другой, чужие страны, где никогда не была, люди, которых никогда не знала. Чужая жизнь, которой никогда не жила.        Она подавлена и мотает головой, стараясь отогнать от себя дурные мысли. Она чувствует себя беззащитной и всеми брошенной. Это состояние стало слишком частым в последнее время, почти постоянным. От него больше некуда бежать, некуда скрыться.        — Дорогая, — мягко, словно хищник, улыбается он, — я терпеть не могу, когда ты грустишь. Я думал, ты знаешь, детка.        — Знаю — кивает она, и закрывает глаза.        — Тогда перестань. Мы едем отдыхать, а не страдать по утерянным смыслам, дорогая. Расслабься.        Джуд смотрит в окно, ощущая, как наваливается вселенская усталость. О, как она потеряна и несчастна! Она словно тонет в глубокой яме, тянет руку в надежде быть спасённой, вот только спасителя не находится. Никто не желает ей помочь. Разве что — помочь увязнуть в глубоком болоте ещё сильнее. В этом каждый второй с удовольствием. Вздохнув, она прикусывает губу:        — Мне страшно, что моя память восстанавливается так медленно. Я не помню так много людей. И даже не уверенна, что все уже, так или иначе, пришли в мои воспоминания. Я как моральный инвалид, потерялась в событиях, именах, лицах, и не могу с уверенностью заявлять, что все эти события происходили со мной, все имена я знаю, все лица помню. Это ужасно.        — Амнезия — действительно не самое лучшее состояние, дорогая, — он медленно сворачивает за угол, — но у тебя была серьезная травма, и ты не можешь восстановиться сразу, резко. Радуйся тому, что воспоминания приходят постепенно. Сегодня вспомнила имя, завтра поймешь, может быть, кому оно принадлежало.        Она нервно пожимает плечами:        — Или не пойму. Пока что успехи в этом деле весьма и весьма скудные.        Остановившись на опушке леса, он намертво цепляется в руль, и шумно выдыхает. Прикрывает глаза, затем открывает снова. Облизывает губы. Слегка поворачивает голову вбок, в её сторону.        — Милая, — голос его звучит угрожающе спокойно, заставляя Джуд поёжится, — перестань, пожалуйста, ныть. Ты должна быть благодарна фортуне уже за то, что к тебе вообще вернулась часть воспоминаний, и ты помнишь собственное имя. Я напомню тебе, что с подобной травмой далеко не всем так везёт.        Он зол, она знала, что так и будет, и всё равно разозлила его.        Джуд хватает его за руку, испытывая ужасное чувство вины, покрывает руки поцелуями, осыпая жадными поцелуями запястья. Чувство вины только делает мысль о том, какая она ужасная, недостойная, проблемная и никчёмная, более устойчивым. Чувство вины поглощает её без остатка.        Какое-то время, они так и сидят: он — сосредоточенный и спокойный, она — прижавшись лицом к его ладони, тихонько скуля, словно щенок. Он молчит, ничего не говорит, но Джуд знает, что это молчание — не к добру. Она готова стоять перед ним на коленях, она будет винить себя за то, что испортила их совместный уик-энд до скончания времён. Она знала, что лучше не заводить этот разговор, и, если уж на то пошло, она и правда должна быть благодарна судьбе за то, что, после пережитой аварии, её мозг вообще функционирует, а не был раздавлен всмятку. Но нет, ей же вечно что-то не нравится, ей всегда, чёрт возьми, что-то не так.        Когда они останавливаются посреди большой, покрытой мхом поляны и он выходит, Джуд смотрит ему вслед, провожает жадным, колким, полным извинения взглядом. Наблюдает за тем, как он достаёт из багажника клетчатый плед, расстелив его на земле, в тени деревьев, как вытаскивает на заднем сиденье корзинку с продуктами. Она тоже должна что-то сделать, накрыть стол, достать продукты, помочь ему. Ведь это общий пикник. Но она не может. Она словно бы оробела, онемела, забыла, как дышать. Она только пялится на него, боясь отвести взгляда, и кусает до крови пересохшие губы.        — Ты что? — в недоумении бросает он, заперев багажник, и бросив на неё мимолётный взгляд. — Что случилось?        «Я случилась, вот что. Нелепая, неловка, глупая и неуклюжая».        Говорит она, конечно же, совсем другое. Смотрит на него огромными глазами, в которых испуг сочетается с покаянием, прикусывает пересохшую от волнения губу, а потом, всхлипнув и тут же вздохнув, шепчет:        — Прости меня, Гарри. Пожалуйста.        — За что конкретно сейчас ты просишь прощения?        — Я тебя раздражаю, — поводит плечами она, — потому что говорю ужасные глупости. И ещё часто боюсь, и постоянно чем-то недовольна. Ты устал от меня.        Ей хочется, чтобы он возразил. Чтобы прижал к себе, улыбнулся, поцеловал в лоб, погладил по волосам, и сказал: «Глупая, перестань. Всё в порядке, всё хорошо». Ей нужно это так же остро, как человеку кислород. Но этого, конечно, не происходит. Он только одаривает её ещё одним растерянным взглядом и, пожав плечами, возвращается к своему занятию — расстилает плед. Джуд становится холодно, она дрожит, и обхватывает себя руками, как человек, который понятия не имеет, что ему делать со всей своей жизнью. Она совершенно потеряна, и, как бы не пытается себя успокоить, видит, что, бросься она в реку, перережь себе вены, ему наверняка было бы легче. Она — груз, который тяжело нести и — пока ещё — жалко бросить. Инвалид, которого все устали жалеть, и придумывают, как избавиться. Ноша, от которой утомились. Вот кто она. Уже не очень молодая, плохо себя знающая дамочка, которая не в состоянии о себе позаботиться. Зависимая от воспоминаний, которые любой доктор посчитал бы клинической картинкой, от мыслей, прочти их кто-нибудь в её голове, за руку бы отвел её в психушку, находящаяся в давней тяжелейшей депрессии глупая женщина, преданно и беззаветно влюбленная в человека, которому не нужна, мерзко обманывающая своего несчастного мужа, запутавшаяся во всем на свете, и в себе самой тоже, лгунья. Она противна сама себе. Отвратительна.        — Выходи, Джуд — тихо, но твёрдым тоном, произносит он, не оставляя ей других вариантов, кроме как подчиниться, садится на клетчатый плед, поджав под себя ноги, делает вид, будто ему очень интересна этикетка на бутылке вина — всё, что угодно, только не она, Джуд.        Она покоряется, аккуратно закрывает машину, садится рядом с ним. Чувствует, как напряжена его спина, идеально ровная, идеально прямая. Пытается проследить за его взглядом, обращенном вдаль, но тот отсутствует. Он словно бы летает на далёкой планете, её маленький принц, вот только ей места с ним рядом нет.        Тяжёлый вздох, вырвавшийся у неё из груди, вышел судорожным и драматичным. Она юркает пальцами в его прохладную ладонь, ласково гладит мизинец, проводит подушечками по большому пальцу. Впервые он, наконец, обращает на это внимание, наблюдает за её рукой с нескрываемым интересом, и, пожалуй, абсолютно искренне, улыбается.        — Кощей, — вдруг тихо повторяет она пришедшее в виски имя, — Кощей. Кто такой этот Кощей, интересно…        — Персонаж русских сказок — отвечает он, пожав плечами, хотя, конечно, она не могла не заметить, как он отчего-то напрягся.        — Не знаю, почему я вдруг вспомнила это имя. Имена у этих русских странные, честное слово.        — Вероятно потому, — он медленно и спокойно поворачивает к ней лицо, так, что взгляды их встретились, — что ты сейчас вспоминаешь всё, что знала до аварии. Не приходят тебе в голову всякие рецепты, например?        — Нет, — она, впервые с начала дня, счастливо смеется, беззаботно и весело, точно ребёнок, — если я стану готовить, то и дом сожгу. И парочку соседних домов тоже. Но, знаешь, любви к сказкам, тем более, русским, я за собой тоже особо не замечала.        — Может, — он пожимает плечами, выходит дёргано, — это любовь исключительно к Кощею?        — Что? — с удивленной улыбкой спрашивает она.        — Так, всего лишь мысли вслух. Не обращай внимания.        Джуд проводит пальцем по его спине, чертит узор, с удивлением обнаружив, как он напряжен — вены под её пальцами сдулись.        — Ну что такое? — мягко спрашивает она. — Я тебя чем-то обидела?        — Нет, — мотает головой он, — не принимай на свой счёт. Я, кажется, просто устал с дороги.        Джуд улыбается, аккуратно кладёт его на плед, подложив под голову подушку. Он не сопротивляется. Тот странный и удивительный момент, когда Гарри уязвим. Проведя пальцем по его губам (он не упустил случая тут же её укусить), Джуд аккуратно целует его в краешек губ. А затем замирает, удобно устроившись в его объятьях, и улетает куда-то далеко-далеко, закрыв глаза. Сладкая иллюзия безопасности и обмана, что всё хорошо. Но она готова продать душу дьяволу, она уже сделала это, влюбившись в Гарри, лишь бы поддерживать такую иллюзию и дальше. Всегда. Всю жизнь, сколько ей прожить осталось.