Грешники

      Любой удивился бы, увидь он накануне Йоля у себя на пороге побитую девку в одной ночной сорочке, но Витольд фон Эверек переплюнул всех.       Слегка пошатываясь он встал, поправил пятерней черный чуб и коротко крикнул:       — Милая, ну где ж тебя носило, не стесняйся, заходи, только тебя и ждали!       Вся ватага пьяного в дупель ворья, что сидела в зале, аж притихла. А потом разом заржала, где-то вдалеке хрустнул чей-то нос, а в моих руках оказалась чарка горячего глинтвейна.       — Ну, рассказывай, голубушка, как добралась?       За спиной захлопнулась дверь, и я нырнула в тепло обеденной залы. С кухни доносился аромат тушеной свинины, сверху — женские стоны. Подо мной скрипнула половица.       Я пригубила из чарки и красное смешалось с красным: язык нащупал шатающийся зуб.       — Дороги в Велене — отвратные, — пожала плечами я.       — В Оксенфурте не лучше.       Из Оксенфурта, значит…       Да, Велен так не пьет. Велен пьет жженку до поросячьего визга, а потом бьет друг другу морды, здесь же уже битые морды только начинали повизгивать.       Я уселась у самого камина, скрестила ноги и опустошила чарку одним глотком.       — Ты бы не налегала, красавица.       — Мне сегодня можно.       — Ты морщишься, — улыбнулся он и отобрал у меня чарку.       Провел пальцами по моей щеке, будто бы не замечая, что она вся покрыта коркой запекшейся крови.       Я огляделась. Над камином — голова медведя, над софой, усыпанной маленькими ковирскими подушками с бахромой, висел меч.       — Кровь для тебя как вода?       — Как вино.       Я усмехнулась и тут же согнулась пополам. В груди болело, стоило сильно вдохнуть или выдохнуть, не то что смеяться. Сломала ребро? Два? Проклятье.       А ведь пока неслась в ночи да по снегу босая, не то что боли не чувствовала — холода.       — Это… хорошо…       С этими словами меня разморило: тепло камина и глинтвейн сделали свое дело. Я погрузилась в сон без снов.       Первое, о чем я подумала проснувшись: воды. Голова была будто не своя.       Откуда-то снизу доносились громкие мужские голоса. В углу крохотной комнатушки, где я оказалась, лежала моя сорочка: задубевшая от крови. Моей, чужой… Попробуй разбери.       Много крови пролилось на загородной усадьбе папочки.       Уж не знаю, сколько там он задолжал местным авторитетам, но халупу спалили дотла.       Ночь на кануне Йоля, ночь, когда в доме, где я появилась на свет, сгинуло в крови и огне все, что мне дорого и все, что я ненавидела, я помнила урывками. Цокот копыт, люди в масках, огонь… Много огня. Помню, выглянула в окно, а из конюшни, под крики конюха, валил черный дым.       Помню, заперлась на кухне, схватила первый попавшийся нож, помню противный булькающий звук в чужом горле.       Помню красный снег. Помню, как билась в чужие двери и кричала до хрипа. Я потерла сбитые в мясо ребра ладоней.       Помню, где стояли дома, в которых горел свет и в которых мне не открыли дверь.       С этими воспоминаниями я, закутавшись в шерстяное одеяло поверх ничего, спустилась вниз по деревянной лестнице.       Витольд, как он позже потом представился, сидел на столе скрестив ноги и щупал какую-то рыжую пышку. Рядом — вся ватага, а морды красные, будто они квасят уже не первый день.       Сколько я спала?       Едва перебирая ногами я прошла в залу. Села на ту самую софу, утопая в мягких ковирских подушках и скрестила ноги.       Витольд присвистнул и отодвинул пышку. Та, безо всякого негодования, скрылась на кухне.       Бандит, бабник и выпендрежник. Говорят, женщины выбирают мужчин, похожих на отцов. Я никогда не верила в эти сказочки и сейчас, смотря на эту похотливую ухмылку, на эти зеленые глаза, которые беспардонно таращились вниз, я не чувствовала ничего, кроме желания залезть в бадью и опуститься под воду с головой.       — У меня к тебе предложение.       Издалека присвистнули:       — У меня тоже: убери одеяло!       — Тихо! — отчеканил Витольд. — Голубушка, я всегда готов, но не при всех…       — Мне нужно кое-кого убить.       Витольд поднялся на ноги, сделал несколько шагов вперед и положил руки на пояс.       — Ты заявляешься в мой дом в крови, не благодаришь за кров и требуешь… не просишь, требуешь кого-то для тебя убить?       Я пожала плечами и дерганно хохотнула. Сломанные ребра тут же напомнили кто здесь командует парадом.       — Мне терять нечего. Возьмешь и перережешь мне глотку этим ножиком, что висит у меня над головой? Прекрасно. Ты и твоя ватага отымеете меня по очереди? Будете вторыми по счету со вчерашнего вечера. Выкинете из дома на мороз в чем мать родила? Другие и вовсе не открыли.       — Вот как… — протянул он, осматривая меня с головы до пят, будто не сделал этого раньше.       — Я не в том положении, чтобы ходить вокруг да около. Или да, или нет.       — А если я скажу нет?       Мне ничего не оставалось, кроме как подняться на ноги — с третьей попытки, вытащить кинжал, спрятанный у него под шелковым поясом кунтуша и приставить к своему горлу. И я хрипло прошептала:       — Давай.       — Кинжал… — снова протянул он и с лица его не сходила странная улыбка.       — Потайное место. Готова поспорить, еще один у тебя в сапогах и по два на каждой стороне пояса.       — Кто. Тебя. Прислал? — прорычал он и кинжал мазнул по краю шеи. Еще одно неверное движение, один слишком глубокий вдох, и…       — Я не шпионка, если ты об этом… — я сглотнула.       Конечно, можно было просто поблагодарить за кров. Можно было просто зализать раны, как побитая псина, и уйти вникуда. Можно было просто пригреть себе место в постели этого самого Витольда, но папочка всегда говорил, что и я с придурью. Если что вобью себе в башку — так не выгонишь ссаными тряпками.       — Некий Кравчик спалил мой дом. Со всеми, кто был в нем.       —… и ты сбежала.       — И я сбежала, — повторила я. — И ищу мести.       — Ты не стоишь на ногах. У тебя трясутся коленки и подбородок. И глаза на мокром месте.       — И все же я здесь. Стою в миллиметре от кинжала. Требую помощи. Выбор за тобой.       — Я не работаю задаром.       — У меня красивые глаза.       Витольд молчал. Долго, мучительно. Я боялась пошевелиться, боялась смотреть по сторонам, дышать.       А затем, за долю секунды, он откинул кинжал в угол и хлопнул в ладоши. Бодрый ритм ватага подхватила не сразу.       — Что ж ты молчала, голубушка! Да за эти глаза я весь Велен положу к твоим ногам.       Расстояние между нами уменьшилось настолько, что я почувствовала его пьяное дыхание. Не вина, не дорогого ковирского бренди. Простой водки.       Он коснулся губами моих губ. От перегара в глазах слезилось, щетина царапалась, но я не отпрянула. Я позволила обхватить мою спину руками, позволила трогать, позволила делать все, что заблагорассудится, и плевать, что мой жених сгинул в огне у меня на глазах прошлой ночью.       Атаман небольшой, но вполне преданной компании согласился мне помочь. За единственную плату, которую могла дать дочь безвременно усопшего Новиградского воротилы — себя.       Я бы попросила у Яцека прощения, если бы мертвые умели слышать. Но они не умели.       — Утри слезы, красавица. У меня есть еще несколько дел, которые не могут ждать, но…       — Но?..       — Но я отрежу головы всем и каждому, кто заставил тебя плакать.       С этими словами он грубой ладонью утер слезы с моего лица и потерся щетиной о мою щеку, как неласканный дворовый кот.       А ведь говорил папочка — с моим лицом можно идти в дорогие шлюхи. Что ж, с чем родилась, с тем и пригодилась.