Неудобно спать на потолке

Гермиона впервые осознала, что окончательно повзрослела, после того, как отогнала назойливое желание разузнать планы Малфоя. То есть, неплохо, конечно, было бы узнать продолжительность поездки, брать с собой мантию или пальто. Но эти знания нарушали всю прелесть и сказочность ситуации: Люциус Малфой только что позвал ее в свою жизнь и сделал это настолько обыденно, как будто все было оговорено ими до этого тысячу раз и решено. На обратном пути она гладила пальцами заветный клочок бумаги в кармане. Билет в другой мир… И все не могла решить - доверять ли экскурсоводу? Известно, что на смену радостной эйфории часто приходит горькое похмелье. Но вся беда в том, когда сознание плотно связано с каким-то моментом получения удовольствия, будь то секс или соревнования в остроумии, хочется к нему вновь и вновь возвращаться. А сомнения, разочарования, самобичевание волшебным образом уходят на задний план. Она сдалась. Человечный, веселый, порой слишком злоупотребляющий философией, какой-то иной Малфой - тот, что страстный любовник и абсолютно несовременный мужлан, не признающий равноправия женщин, страшно ей нравился. И настолько всеобъемлюще, что дальше некуда. Она продолжала самой себе удивляться. Не эта ли девушка не так давно боролась за равноправие всех и вся? Касаемо вранья: врать-то ей было не впервой. Но от ее лжи никогда не зависела ее собственная репутация, скорее уж жизнь и здоровье товарищей. Гермиона ощущала себя неуютно: ее наверняка ждали на работе, как можно скорее. А она делала все, чтобы вернуться с единственно возможной справкой из госпиталя — о наступлении беременности… Быстрый и не вполне объективный пересмотр вещей немного отвлек ее от душевных мук. Однако, Люциус, как назло, погрузился в себя, не замечая того, как молодая женщина раскисает все больше. Ему-то о чем было беспокоиться? Он ехал домой, где точно лежал-пылился роскошный гардероб. Состояние героини войны близилось к панике. — Послушай, — звук его голоса заставил Гермиону подпрыгнуть на месте, — я давно не пользовался картами местности. Последний раз были неприятные попытки со стороны магглов отчуждения моих земель. Они думали, что кроме каменных руин одиннадцатого века, там ничего нет … Но я не к тому… От ближайшего к мэнору населенного пункта нам придется брести пешком около шести миль, да еще с багажом в руках. Согласись, увеселительная прогулка приобретает совсем иной оттенок. — А... хм, видимо, я до сих пор не могу смириться с очевидным. Кого я обманываю… Магии нет! Точнее, она есть, но не у нас, — понуро откликнулась магглорожденная ведьма. — Скорблю вместе с тобой! Внезапно Люциус пересел на пол, рядом с кучкой унылых тряпиц, совершенно не подходящих под озорной девичий характер. Молниеносная реакция опытного бойца вновь его не подвела. Большая ладонь скользнула по женской голени, крепкие пальцы сомкнулись на щиколотке юной визави безжалостными кандалами. Он прикоснулся губами к острой коленке. — Люциус... Лю-юциус, — почти испуганно запричитала она тоненьким голоском, — я сама! — Ничего ты сама не хочешь! — приторная и одновременно злая улыбка пугала. — Но это ничего, потерплю. Я люблю секс… И ты полюбишь его. Со мной. Он ее гипнотизировал. Гермиона боялась того полного слияния, которое рушило границы ее личного. Ее пугала не только обнаженность тел и беззащитность самой души. Слабость разума, услужливо выдающего желаемое за действительное, и та примитивность желаний, когда сладкая мука на миг убивает все разумное, сужая жизнь до маленького пятачка нервных окончаний, пугали ее гораздо больше. Малфой одной рукой скрутил и вывернул балахон наизнанку, заставляя ее выгнуться дугой, мешающая видеть тело тряпка упала к ногам. Другой рукой он все так же крепко держал ее, не давая сдвинуться. Целомудренные хлопковые трусики скользнули по стройным ногам на пол. Пригвожденная к месту, Гермиона испытывала жгучий стыд, задыхаясь от нахлынувшего румянца. Но Люциус и не стремился изучать выражение ее лица. Его дыхание чуть сбилось, он встал на колени, не отпуская ее ногу, мягко и будто совсем не настойчиво уложил вторую на свое плечо, а сам нырнул лицом в сокровенное. Она чуть опустила глаза, чтобы удостовериться в реальности происходящего, и не смогла отвести взгляд. Он не жмурился, запрокинув голову, напротив, настойчиво искал ее внимания. Этот взгляд был невыносим… В нем, словно в бездонной пропасти, покрытой туманом, терялся свет. Безумное, тягостное желание поглотить ее эмоции, вытянуть все силы, скрутить нервы. Он желал насладиться ее удовольствием, как путник, испытывающий жажду. Пил ее, как последний инкуб, тянущий из жертвы наслаждение и похоть. Разрядка опять вышла настолько ошеломляющей, что она вновь не устояла на ногах. Рухнула, понимая, что крепкие руки обнимают, создавая надежный кокон и усмиряя дрожь. Она обвила любовника ногами, ощущая его избыточную тяжесть. Размеренные, ритмичные такты соития оказались завершающим штрихом. Испытывая прилив чувствительности, она вместе с Малфоем восходила к вершине его наслаждения. Люциус медленно повел головой в сторону, чуть запрокинул ее. Но Гермиона продолжала видеть, как меняется его лицо. Мимолетное выражение муки на лице сменилось умиротворением. Она была удивлена силе сопереживания. Чистая механика процесса удивительным образом сейчас эволюционировала до тонких энергетических сфер, заставляя окунуться в совместную радость. — Дай губы, — приказал он глухо. — Я хочу знать все вкусы своего греха! Даже к поцелуям Малфоя привыкнуть было сложно. Они отличались ото всего, что она испытывала прежде. Ведь поцелуй считался, в принципе, невинным начальным этапом, за которым, возможно, ничего и не последует. Она много целовалась с Роном, а до Рона, было дело, с Крамом - им обоим не понравился поцелуй, и порыв вышел единичным. Несколько человек на ее работе пытались целоваться на первом свидании. Гермиона разрешала благосклонно, не видя в этом ничего такого, а возможно, подспудно ждала какого-то намека, подсказки. Так вот теперь она могла с уверенностью утверждать, что поцелуй — это апогей близости, а не ее прелюдия. Что, как оценка произошедшего между двумя людьми, он может рассказать значительно больше о том, что у них на уме, чем все последующие слова и жесты. В данном случае, поцелуй мог сойти за признание полной капитуляции. О любви говорить было рановато… Малфой не отпускал ее, окутывая теплом, создавая ощущение ограниченного пространства, не лишая воли, а как бы защищая. Она ни в коем случае не хотела сейчас вырываться. Впервые Грейнджер почувствовала себя нежной и беззащитной, отнюдь не той опорой, на которую возложили земной шар, и пытаются его перевернуть. Люциус прикоснулся губами к рефлекторно опустившимся векам. Поцелуями проложил по ее щекам две горячие дорожки, а затем обхватил губы, как бы запирая слова. И она молчала, утопая в чувственном движении. По-мужски глубокие, они заставляли трепетать и заходиться мурашками, упиваясь ласковым прикосновением губ, будто исполняющих партию на музыкальном инструменте. Она чувствовала, что это не было просто демонстрацией из арсенала навыков опытного в сексе мужчины. Малфой вкладывал в поцелуй нежность, которую с удивлением стал испытывать к девчонке, и благодарность за ее открытость, за всю полноту чувственного восторга, который испытали оба. Говорить совсем не хотелось. Навалилась сонливость, но его голос раздался прямо над ухом, поражая, как будто впервые, странной тягучестью и низким тембром, проникающим мурашками под кожу: — Не забудь взять вещи потеплее. В доме даже летом бывает зябко.

***

Путешествия поездом вызывали, после стольких лет, стойкую ассоциацию с волшебством. А в такой компании и подавно. Они купили билеты в сидячий вагон и приготовились провести несколько часов бок о бок без возможности разойтись. Однако Люциус, словно теорему доказал: какого рода близость ведет к полному раскрепощению. Им не надо было больше ничего говорить, выдумывать и делать. Они просто существовали — две сошедшихся детали одного пазла. Некоторое время она следила за пейзажем, но однообразие скоро наскучило, и Малфой вдруг вздумал привалиться к ее плечу. Гермиона достала из сумочки воду и хотела уже попросить не давить так сильно, как до нее дошло, что Люциус спал. Голова его норовила упасть на грудь и стать причиной пробуждения хозяина. Поэтому Грейнджер, в ущерб собственному комфорту, повозившись, уселась так, чтобы ему было максимально удобно. И можно было понаблюдать за его расслабленным лицом. Морщинка меж бровей и четко обозначенные носогубные складки и впрямь расслабились. Зрелище выходило для душевного здоровья весьма вредное. Она с прискорбием призналась сама себе, что никого не видела красивее. Даже кукольное личико Флер ни в какое сравнение не шло. Потому что любой мало мальски красивый мужчина будет во сто крат красивее самой красивой женщины. Люциус проспал всю дорогу. Гермиона периодически проваливалась в темноту, но надолго отключаться не могла, сторожа его покой. Конечный пункт путешествия явил из себя один из самых пасторальных пейзажей на земле. Графство Уилтшир, веками окультуренное, представляло в то же время вещь в себе. Ведь именно на его территории с пестрыми лоскутами плодородных полей соседствовали пустоши, богатые лишь мегалитами. Возблагодарив технологии несчастных магглов, вынужденных в плане комфорта до сих пор опираться на доисторическое колесо, Малфой выдернул ручку увесистого чемодана на колесиках и уверенно направился вперед, поглядывая на небо, будто ориентируясь по солнцу. Чтобы путь не показался слишком утомительным, он ударился в подробный исторический экскурс, рассказывая, как его предки очутились на этой земле, воззвали к ее магическим источникам, нашли их превосходными и построили первый прототип нынешнего замка. — Ты помнишь мэнор? — он говорил на ходу, совершенно не напрягаясь. — На сохранившихся гравюрах конца одиннадцатого века дом выглядит простой коробкой в два этажа, но один алькеж имеет не декоративную функцию, а полноценную оборонительную. Остатки таких сооружений до сих пор высятся на фоне диких шотландских земель. В дальнейшем мои предки пошли по пути расширения, достроены были три башни по углам. Полностью их функция сменилась к семнадцатому веку, остекление расширили, и они стали полноценной частью нескольких бальных зал. — Я почти ничего не помню. К тому моменту, когда нас доставили в твой дом, я раз семь получила по голове. Помню, что было пасмурно, и серая громадина наклонилась. Но внутри вроде бы показалось светло. — Не густо! Поэтому я и пытаюсь рассказать, что тебя ждет. Он не похож на лабиринты Хогвартса. И я не знаю… Я просто люблю его, помню каждый камень и каждую трещинку на них. Это мое гнездо, моя сила, мое место, то наследие, что я утрачу лишь со смертью. Я понимаю, что мне придется приложить некоторые усилия, чтобы изменить твое мнение о нем. Но я готов к тому, что будет не просто. — О чем ты? Измени мое мнение о себе и живи хоть в картонной коробке. Если я чего и боюсь, не будет ли там Нарциссы, — заметила Гермиона с неподдельным страхом. Все, с чем она мысленно боролась, возлагая ответственность за поступки на более дальновидного и расчетливого Малфоя, всплыло с новой силой. Произнесение самого имени давалось ей с трудом. Их брак длился дольше, чем она жила на свете. В нем была любовь и та объединяющая сила духовного родства, которая держала брак крепче совместного ребенка. Попросту, они понимали нужды друг друга без слов, имели приблизительно одинаковые взгляды на жизнь, супружество, воспитание чада. Могла ли она похвастаться подобным? — Нарцисса полностью отдает отчет своим поступкам. Она не сгоряча подошла к своему решению. Уж я-то ее знаю. Это я должен бояться! Поэтому откровенно не понимаю твои страхи. И мне до сих пор не понятно, о чем конкретно ты беспокоишься? Я никак не раскушу тебя! Тебе и стыдно, и очень хочется. Ты строишь маршрут, не начав запрягать. А еще - пытаешься думать за меня. Ведь я - не ты... Просто спроси. — Как странно… — Гермиона понимала, что глаза уже на мокром месте. — Мне казалось особым достижением перестать наконец тебя расспрашивать. — Не припомню, чтобы ты начинала. Неужели тебе ничего не интересно? Ты помогаешь мне, флиртуешь, спишь со мной, но строишь свои фантазии относительно того, зачем мне все это надо! — А ты? Готов ли ты отвечать на мои вопросы? Если я сейчас задам единственно-правильный вопрос, наверняка не получу на него нужного мне ответа. А выкручиваться с формулировками, чтобы услышать подобающее вранье — не мой стиль. — Отлично! — он пожал плечами. — Можешь не юлить. Ведь если задать свой вопрос в лоб сил пока нет, нет и самого вопроса. Тогда я отвечу на то, что висит в воздухе. Я цепляюсь за тебя, словно слепой, тащу за собой, приблизив так, как не подобает носящему фамилию Малфой, потому что ты изменила меня. Ты показала мне, что жизнь за пределами магии есть. Ведь я мог уйти. И я бы не умер. Что-то наверняка продолжило бы происходить за стенами твоего дома. Но все это, поверь, не имеет ни малейшего смысла без тебя. — Но почему?! — Гермиона округлила глаза, готовые выпасть из орбит от натуги. — Потому что ты — моя судьба. А предвосхищая очередной вопрос, ведь спросить у тебя хватает сил только как, да почему, отвечу: потому, что я так решил. Нет, не сразу… Я не был сражен твоим благородством или красотой. Но ты раскрываешься нехотя, а зрелище предстает пленительное. Я хочу тебя, твой голос, твой смех. Они насыщают меня новыми силами, а я эгоист и собственник. Гермиона, ты нужна мне! Плакать расхотелось. Встречала она и более замысловатые правила игры. Малфой все же проявил инициативу и признался первым, но так, чтобы признание вышло максимально обтекаемым в формулировке. Почти, как ее невысказанные вопросы. «Ты меня любишь?» Произнесла она мысленно. «Ты нужна мне, потому что магглорожденность впервые не порок, а достоинство. Потому что… Потому что это — нечто большее, чем влечение. Это — расчет!» Он не рискнул бы произносить подобное вслух. Но признаваться в ином было преждевременно. На дорогу вышел фазан с семейством, но вместо того, чтобы убегать, лишь только увидев людей, остановился и уставился, как завороженный. — Приветствую, — Люциус чуть склонил голову. — Я вернулся…