Каменные Цветы

Кира лежал на полу, отлетев в темный угол, и держался за пульсировавшую от боли щеку, вздрагивая. Панихин, опустив кулак, вернулся на своё место за грубо выскобленным столом — в свете лампы лицо его снова стало неподвижным, хотя до этого было искажено гримасой злости. Удар был сильным и неожиданным, выбившим и без того хлипкую почву из-под ног Хлебникова, ведь он верил, что уж майор ценил его на самом деле гораздо выше, и никогда не позволит себе… Но он позволил. Он ударил, и что-то хрустнуло, во рту брызнула кровь из прокушенного языка, затошнило, закрутило-завертело в животе. Кира лежал, не двигаясь с места, пока майор поглаживал медленно костяшки и глядел на стакан с кипятком. Ночь была страшной — снова завьюженной, холодной, жуткой. За ломким оконцем не было видно ни огоньком казарм, ни сверкающего снега. Чернота рвалась в комнату, где двое говорили шепотом, один уверенно, а другой осторожно и негромко. Хорошо, что внизу все спали, и вряд ли кто-то услышал грохот от падения тела на деревянные доски. А вот раздутую щеку придётся утром как-то объяснять… Но он сможет. Делал ли что-то с ним майор, чего Кира не мог объяснить? Нет, такой вещи попросту не существовало. Его ударили за дело. За то, что он, единожды поддавшись чувству справедливости, прорвавшемуся наружу, спас Эфрона от почти неминуемой гибели — бросил инструмент техника в кусты и позорно скрылся, как последний трус. Поручение майора кануло куда-то в небытие, и Кира не мог сказать, о чем думал, когда принимал решение. Ведь тайное всегда становится явным, и ему не спастись, ни за что не избежать наказания, и если бы можно было поступить иначе… — Я не хотел, — прошептал он едва, как будто пробовал заново шевелить губами. Майор повернул голову к нему, отпив из стакана. Он никогда не обжигался. Неизменная шинель лежала на плечах мягко, будто обнимая и, признаться, иногда Кирилл и сам мечтал встать на место этой шинели, ведь он тоже достаточно тёплый, а главное — он живой и он должен в этой жизни хоть кого-то сделать счастливым. Одно из главных поручений, которые даются людям от Бога, когда они приходят в этот мир. Чтобы кто-то был счастлив из-за них. Если Панихин находил счастье в том, чтобы устранять своих конкурентов, Кирилл готов был прислушиваться к каждому его слову. Но он не был готов столкнуться с внутренним «я», которое так долго копошилось где-то в тени, без права голоса. — Я ведь могу тебя в другой полк отправить, — сказал майор, глядя на него. — Мне ничего не стоит. Здесь десятки таких, как ты. Замена найдётся. — Нет, — вскинулся Хлебников. Он медленно вставал, но оказавшись на четвереньках, сел, поджав под себя колени — его утомленное, красное наполовину от разливавшегося кровоподтека лицо подергивалось. — Пожалуйста… — А знаешь почему? — Панихин вдруг заулыбался, и улыбка эта страшила сильнее всего. — Потому что ты — трус и слабак. Да, у тебя десять сбитых самолетов, ты молод и ты ас, десять вражеских самолетов… Но признай, всё это становится ерундой, когда ты оказываешься стоящим напротив меня. — Я безмерно уважаю вас, товарищ майор… Панихин махнул рукой, приказав ему замолчать. — Нет, — сказал он, и его светлые глаза прищурились. — Я объясню тебе положение вещей. Ты, Хлебников, материал. Безусловно, из тебя получится что-то этакое, сильное, если тебя закалить, сделать лучше… Но золото мягкое, ты знаешь об этом? Оно мягче алмаза. Так вот, ты — золото. А я — кузнец. И я кую только лучшие вещи и хочу, чтобы золото пошло на них. В нашей ситуации, в моих руках ты превращаешься в глину — вязкую и бесполезную. И ведь майора тоже кто-то когда-то выковал, давным-давно. Кто-то передал ему все эти методы, кто-то научил его бить с такой силой, чтобы отбрасывать людей на метр. Кто-то научил его безжалостности. А еще кто-то научил его тем грязным вещам, которые совершались под покровом ночи, когда небо становилось красным, потом пурпурным, потом синим и, наконец, черным. Таким же, как и сейчас, витавшим, подобно иным другим призракам, образам, возникавшим у Киры в голове, около его пустой койки в казарме, где никто его не хватится, потому что спящим летчикам не было дела ни до чего. Не теперь, когда у многих их них обморожены лица, когда Эфрон лежал теперь одиноко в лазарете, замотанный бинтами, и его кормили с ложечки, через прорезь около рта. Этот страшный, очередной год войны заканчивался, чтобы начался новый, и вместе с ним будут новые поручения и новые Кирилловы мысли, робкие и осторожные, как будто их мог кто-то прочесть — хотя бы по его скорбному лицу. Но никто его не читал. Майор, договорив, достал какую-то книгу и стал читать, изредка постукивая стаканом по столу. Шинель немного сползла с его плеч, Кире хотелось её поправить, однако он не знал, можно ли подойти, позволят ли прикоснуться, хоть одно заботливое слово сказать. Он никогда не бывал в этом уверен. Разве только дадут подняться, дадут вытереть кровь с уголка губы и пощупать языком зловеще хрустнувший зуб. А потом дадут убраться к чертовой матери обратно, к себе в казарму, и ждать там, бояться перевода в другой полк, считать дни до этой страшной кары, до того, как придется попрощаться с Панихиным и со всем, что он олицетворял. Он был жизнью для Киры. Мрачной, серой, горькой, но жизнью. Он стал ею с тех пор, как майор переступил порог их дома, с тех пор, как сказал ему, Хлебникову, что авиация его ждет, как и большое будущее, и что уж он-то посоветует Киру кому надо. Посоветовал. И взял за это хорошую плату. Теперь он — тень Панихина, но, к несчастью, вполне заменимая. Ничего не стоит выбросить. Столько раз мог бросить, и вот теперь — теперь это всё повторялось, однако для Киры оно как в первый раз. И страх у него тоже первый, животный, и боль реальная, не фантомная. Боль, растекавшаяся по его лицу, у него во рту, с металлическим привкусом и подступающим криком к горлу. Вот-вот сорвётся… У Киры всё тело расписано чужими словами. В основном, это были слова майора, редко — слова матери, какие-то от сослуживцев. Издевательские, рваным шрифтом, будто царапали гвоздем по доске, что по нежной коже, оставляя буквы кровоточить. Обвинительно и страшно звучало КЛЯУЗНИК, расползшееся по внутренней стороне запястья, обвившее неровный шрам, как змея обвивает ветку дерева или куста. У слов не было глаз, чтобы смотреть друг на друга враждебно, но Кира знал, что они выжжены даже на внутренней стороне его черепа — ТРУС и СЛАБАК лишь пополнили очередь других, еще не распределенных, не превратившихся в россыпь веснушек. Они были. Они действительно там оставались. — Разрешите идти? — спросил он, держа ладонь на щеке. Но майор покачал головой, продолжая перелистывать книгу. — Не разрешаю. Посидишь еще. Ночь казалась бесконечной. От долгого сидения на шатковатом стуле немного начинала побаливать спина, но Кира был неподвижен. Майор читал. Признаться, когда он открывал книгу, глаза его всё же смягчались — в том мире, состоявшем из букв и строчек, ему жилось куда легче. Возможно, ему хотелось бы никогда его не покидать. А если бы у Хлебникова был выбор, какой день он хотел бы проживать снова и снова, он собрал бы воедино все те вечера, когда Панихин пододвигал к нему стакан с кипятком и был нежен, почти добр. И пусть никто не думает, что майор не умел любить — любовь у него ретивая, грубая, и всё же любовь. От неё веяло зимним холодом. Она засыпала колючими поцелуями, как снежинками. Снежинки часто оставались на шинели майора — он мог часами стоять на морозе, курить, держа папироску меж голых, неприкрытых даже перчатками пальцев. Он всегда о чем-то думал, но не открывал своих замыслов. Майор… Майор — и есть зима. — Я не знал, что вам так нравится читать, — подал голос Кира. — За всё время нашего знакомства вы впервые это демонстрируете. — Это никому не интересно, — отозвался Панихин. — Ничего никому не интересно. Нет смысла как-то раскрываться. — Почему? Есть люди… — Есть, но их крайне мало. И опять же, это не имеет смысла. — Вы так убеждены, товарищ майор? — Ну, наверное, это потому, что я пережил больше, чем ты. По сравнению со мной, ты — тоненький стебелёк, который легко срезать ненароком или сломать. Абсолютно бесполезный… Кира посмотрел в окно. Полоски рассвета еще не было, но сон его одолевал, а он до сих пор так и не понял, чего добивался Панихин. Наказывал? Как будто для него на этом свете мало наказаний. БЕСПОЛЕЗНЫЙ — еще одно слово в копилку. Еще одна капля в чашу терпения, которая рядом с майором только безразмерная, а наедине выплескивала из себя всё накапавшее. Огромную волну слёз. Слова растеклись по его телу, жалящими отметинами-укусами украсили шею, плечи и грудь. — Ладно, — Панихин закрыл книгу. — Что? — Кира приподнял брови. Майор смерил его внимательным взглядом и сказал: — Даже злиться ты толком не умеешь… Иди сюда. Ладонь медленно похлопала по коленям. И так хотелось покачать головой, сказать «сегодня не хочу», но предательское ТРУС сложилось из россыпей веснушек по всему его телу. Он сдался. — Сейчас. У майора горячо заблестели при свете лампы глаза, пуговички из петелек высвобождались весьма охотно, и на всё оставшееся до утра время им предстояло забыть, что они на совершенно разных уровнях. Спустя годы ничего не изменилось, Кира — всё так же тих и неопытен, а майор — всё так же беспощаден и задумчив, мстителен, грозен, и в злости своей прекрасен, как Арес. Хороший, да. Лишь сейчас. Майор накрыл его голые, едва дрожавшие лопатки ладонями, оставляя на них свои обжигающие, незаживающие следы. — Я вас люблю, товарищ майор, — прошептал ему на ухо Кира, чувствуя, что попросту разорвется на части, если не скажет. — Что?.. — пробормотал он — резко уставший и постаревший на вид, но не потерявший своей чертовской животной внешней привлекательности, манящей, почти колдовской. — Люблю вас, товарищ майор. Говорить сейчас не страшно. Наоборот — это самое лучшее время для откровений и смелости, безрассудной, такой же, когда заходишь добровольно в клетку к голодному льву. Время, чтобы снять с него фуражку, чтобы дотронуться до волос и не встретить никакой враждебности, ведь лев и так получит то, чего хочет, так зачем ему противиться? Целовать очень больно, но Кира прошёл через эту боль, зажмурившись. И знал, что в эти моменты у майора тоже своя боль имелась, и он с ней боролся как мог, как настоящий храбрец, настоящий матёрый волк. И слова сходили с кожи медленно, но верно — веснушек и родинок было уже не заметить. Но ему хотелось бы, чтобы они хоть раз сошлись в теплое и робкое ЛЮБОВЬ.