Каменные Цветы

В нашем перегоночном полку служил летчик, который мне никогда не нравился. Темные с проседью волосы вились молодо и буйно, глаза серо-голубые, лицо широколобое, обветренное. Он укладывал волосы набок, скромно и по-военному, и никогда никому не улыбался — может быть, поэтому я так сразу воспринял его в штыки. Всегда казалось, что хмурился он нарочно, что походка у него была слишком тяжелой, а глаза слишком отстраненными и никого не замечающими. Командир эскадрильи, появлявшийся невесть откуда, некогда сбивавший как минимум по одному самолету в день — я его возненавидел. Я ненавидел его даже просто за то, как он дышал. Мои ребята и ведомый, как подобало подчиненным, разделяли эти чувства — с посторонним капитаном не здоровались, подсознательно, вероятно, посчитав, что моя ответственность за них станет надежным щитом. Мы на дух не переносили его, а он как будто не замечал. Когда наступали холода, перегонять самолеты оставалось первостепенной задачей — от Аляски до Сибири, потом обратно, дыша воздухом севера. Север, он такой… Затягивающий. Холодный и богатый на разные мелкие неприятности в виде засыпанной снегом взлетно-посадочной полосы, а то и обморожений, то и дело обезображивавших лица наших летчиков. Но мы как будто бы всему этому радовались — только капитан хранил мёртвое молчание в эфире, когда поднимались в воздух. Я узнал его имя только через месяц. Скажете, поздно? Да, до последнего узнавать о нём ничего не хотел. Лица не хотел его видеть, но взглядами пересекались, а стоило столкнуться нос к носу, как машинально ладони прикладывались к козырьку, а мы шли дальше. Я не видел ничего особенного в нём, а он — во мне. Весельчаку и молчаливому, замкнутому медведю вместе делать было нечего. Рано утром я вставал с едва теплой постели и выходил на улицу в одних галифе, потягивался, дыша воздухом свежим и одновременно приятно сыроватым после дождя. Это была осень, а осень на севере — пора унылая, но тем не менее приятная. Ведь знаете, порой очень хочется осенью плакать. Вот так провожаешь короткое лето, а потом этого самого лета ждёшь всё оставшееся время — и неизвестно, всё ли будет хорошо. Кто-то уходил и приходил. Кому-то было не до перегонки, рвались на фронт, но мне никогда не казалось, что там станет происходить что-то поинтереснее. Я всё еще следил за мрачным и тихим капитаном. Вы не надейтесь, что он вам скажет чего хорошего. Он почти не говорил. Так вот, я узнал его имя. Когда поинтересовался у командира полка и получил ответ — внутри всё вздрогнуло. Недруга моего звали Вадимом, впрочем, как и друга, хоть уже покойного, о котором часто вспоминалось с горькой печалью, как об ушедшей под желтые листья зелени. Не знаю, может быть, в этом причина, но я стал искать в нем по крупинкам другого человека. Искал, искал, да так, что натолкнулся на него, курящего, входя в казарму. Он курил у окна — что за дурацкая привычка? На меня перевёл свой невозмутимый взгляд — и опять вздрогнуло, опять заметалось смутное предположение, что, может быть… — Что смотрите? — спросил меня капитан. Папироску в руке не держал — зажал в губах, да так и покуривал, чуть дымом не давился. Но продолжал. — Да я так… — сорвалось с языка тихое. Потом сорвался уже я — разверзнулся на пятках, вышел вон, зная, что мимо рожи этой мрачной тихо точно не пройду. Да даже если бы хотел — не прошёл бы. Кулаки чесались. Потом вопрос мне его не давал покоя. Что смотрите, капитан? А ведь правда, чего смотрю? На что смотрю? На глыбу эту равнодушную, на ноги, что никогда не приходилось видеть мелькающими в танце на притоптанной траве… Мне тогда чудилось, что он первой же фразой разрушил мою стену, мое непринятие таких людей, моё отторжение. Вадим. Дима. Странно, подумалось тогда. От чего страдал? Если страдал вообще… Странно. Тяжело, но любопытно. Дни шли, а подходящая шутка всё в голову не шла, но мы с ним продолжали пересматриваться, и выглядело это ужасно глупо, особенно, когда приходится шею выворачивать, чтобы ничего не пропустить. Всё глупо и страшно. И по-детски. Анатолий и Вадим. Хорошо звучит? Да никак не звучит. Представить его где-нибудь на Кузнецком Мосту — не представишь. И в Москве ему, как будто, места не было совсем. Откуда-то из другого места он был. А я его не спрашивал. Что смотрите, капитан? Зима съедала нас и вновь возвращала к жизни. И если еще каких-то две с половиной недели назад хотелось к черту броситься в холодную речку да там и сгинуть, на сей раз силы вернулись. — Грузи! Поднимай! Пришлось, точно коту, ловко пробираться мимо суеты, возникнуть за спиной и бодро спросить: — Летите, что ли? — Летим, — он бросил докуренную папироску на землю и припорошил снегом. — Мусорите, ай-яй-яй. — А вам, похоже, лишь бы нос где свой сунуть. Молча стояли и смотрели, как маленькие человечки, помельче нашего, носились вокруг машины. В лицо бросило горсточкой колючего снега — не удержался и чихнул. — Расскажите мне о чем-нибудь, — посерьезнел я. Ведь два месяца уже как летали вместе — пора и оттаять понемногу, товарищ Астафьев. — Таким, как вы, не рассказываю. — Это каким же? — развеселился я. — Живым, что ли? Да улыбнитесь, тошно уже от вашей мины, весь полк чахнет. Он как будто попытался — не вышло, уголки рта как каменные. Потом махнул рукой, мол, не мешайте, оставьте, ради бога. Мы присели на оставленный в сторонке ящик и дружно прикурили. Две красные звездочки зажглись в полумраке вечера, и снующие туда-сюда фигуры казались теперь загадочнее прежнего. — Вы знаете, — сказал я весело, покусывая самокрутку. — Вы ведь мне совсем не понравились. — Да ну? — Вадим усмехнулся. — То-то вы за спинами товарищей прячетесь. Как будто боитесь. — Это я боюсь? Да ничего подобного! И не таких видал! Я вцепился ему в ворот даже не столько из-за легкой оскорбленности, сколько из-за желания показать, чтобы он не считал меня пустым хвастуном. — Что вы как маленький? — отмахнулся Вадим. Рукой он ухватился за мою гимнастёрку и с удивительной ловкостью отстранил меня от себя, усадив обратно на ящик. — Так ведь если не будешь веселиться — здесь совсем загнуться можно. Вот смотрю на вас иногда и думаю — а чем вы живете? Мне эта мысль, признаться, долго покоя не дает, что уж поделать, люблю я людей, а смешливых людей еще больше. — Не смыслите вы ни в чем, Анатолий, — отмахнулся он от меня. — Не хочу я вам рассказывать. Вы как мушка — всё вертитесь и вертитесь. — Ну и что? Прок-то есть. Признаться, тогда я и не заметил, как он назвал меня по имени, и вспомнил об этом лишь когда мы расстались, очень сдержанно и совсем не так, как хотелось бы. Может быть, тоже у кого-то спросил. Может быть, точно так же меня ненавидел. Астафьева пришлось ждать долго. Меня всё чаще несли ноги на аэродром — из пустого желания узнать, явился этот чертяка или нет. Я подбрасывал монетку всякий раз, когда видел вдали самолет, еще не мог его толком различить, а уже гадал. Признаться, я прицепился к нему как клещ, это правда, но что уж тут поделаешь, коли человек себя так преподносит. Летал он лучше меня — его место было на фронте, среди бомбардировщиков или истребителей, но то ли север затянул его точно так же, как и меня, то ли имелись у него свои причины отсюда не уезжать… Наверное, всё же имелись. Мы пережили грустную весну, непохожую на себя, как будто сделавшуюся продолжательницей осени — слякотно, серо и тяжело дышать. Кажется, я начал понимать Астафьева. Его образ собирался у меня в голове по кусочкам, как мозаика. В нём было плохое и было хорошее. Но он никогда не улыбался, и я никак не мог прописать это качество к плюсам. Тем не менее, мы притягивались, как притягиваются противоположности, и когда он однажды не прилетел вовремя, я почувствовал, как стало больно и обидно от этого, как захотелось отчитать его. А он упал. Упал под Якутском, увяз в кроваво-красном снегу, раненный, ударившийся головой об приборную доску и фюзеляж. Слепленный буквально заново, лежавший в госпитале, покрытый марлевыми повязками. Когда я зашёл к нему, бинты были даже на глазах — не знаю, зачем, может быть, так было удобнее повязать. Он услышал мои шаги и дернулся. Беспомощный, будто в силки угодившая лесная тварь. — Кто? — шевельнулись едва губы. — Дурак! — бросил ему я, сплюнув, и выскочил вон. Астафьев и риск — глупость. Я видел, как он управлялся с самолетом. Но в этот раз он подвел не кого-то из перегоночного полка. Он подвел меня, а мои робкие ожидания, мои представления разбились об одну его ошибку, после которой он чудом остался жив. Мог ведь и на винт насадиться — тогда пиши пропало. — Вот ведь дурашка, дурашка вы, Вадим Сергеевич, — приговаривал я, глядя, как ему снимают бинты. — Ты помолчи лучше, — буркнул он — всё так же сдержанно, моментально от меня закрываясь. Я улыбнулся. Прежний. Мы всё еще друг друга не переносили. Я удивился бы, если бы он полюбил меня за всё то время, что я являлся к нему. — В горле першит, дай воды. — Пожалуйста, — погрозил пальцем я. Он помедлил, а потом со вздохом сказал: — Пожалуйста. Я пододвинул к нему стакан и произнёс: — Вот скажи мне, Вадим Сергеевич… Не нравлюсь все еще тебе? Сердишься? — Сержусь, — сказал он. — За глупость твою. Чем на меня время тут тратить, лучше бы летал. Я посмотрел в окно. Как бы сказать Астафьеву, что скоро на фронт?