Алым-алым

Мелисандра сотню лет подряд знает, что ночь темна и полна ужасов. И слова эти — не красивая присказка, а самая настоящая правда, что на язык ложится плотной плёнкой, а на зубах скрипит песком. Мелисандра знает об этом с детства, с тех времён, когда огонь не был для неё богом. В Асшае, на родине тьмы, об этом знают все. Там Мелисандра научилась жить в темноте. Прежде, чем стать заклинателем теней, нужно усвоить одну очень важную вещь — у всего на свете есть тень, а больше всего их в самом человеке, и никак не в темнейшем углу комнаты. Мелисандра запомнила это сразу, даже научилась тени из живых тянуть и использовать в своих целях. Ей тогда ещё не было и половины сотни лет, а руки уже по локоть были в чужих грехах и пороках. Следующим, что нужно было оттиснуть у себя в груди, — тени всегда оставляют след. Отпечатки их щупалец-рук могут быть совсем бледными, едва различимыми, а могут быть вдавлены в кожу глубокой бороздой, будто тело подвластное вспахивали плугом. Следы темноты нельзя было свести даже самым чудодейственным эликсиром, и сам огонь был бессилен, потому как рядом со светом всегда лежит тень и только так человек тот свет видит. Нет светлого без тёмного, а тёмное без светлого и вовсе превращается в ничто, становится всепоглощающей пустотой. Последним, что Мелисандра запомнила, было бесстрашие перед темнотой. Нельзя управлять тем, чего страшишься, как и нельзя страшиться того, чем управляешь. Так, научившись не бояться теней, Мелисандра научилась не бояться огня, смотреть в пламя не щурясь, отдавать ему свои руки, надежды и чаяния, верить ему безоговорочно, совсем позабыв, что у пламени того тоже есть тень. И тень эта в отместку сыграла с ней злую шутку. Камин стоит пустым, сиротой без огня, а по трубе гуляет заунывный ветер, в гневе сбивая кулаки об камень. Пламя есть лишь на свечах, дрожащее и слабое, слишком маленькое, чтобы быть зеркалом, чтобы заглянуть за Стену, в вечное царство зимы и холода. Последним, что Мелисандра видела в огне, была падающая в объятья заснеженной земли Женевьева, а тело её окружали голодные тени. И огонь погас. Красная женщина смотрит в тоскующий камин, пальцы теперь уже привычно сжимаю резного оленя принцессы Ширен. Где-то глубоко, там, где у людей обычно обитает душа, у неё щемит, а в образовавшихся складках, в темноте, рождается страх. Мелисандра знает, каким будет исход. Об этом, кажется, знают теперь все жрецы и жрицы. Красный бог порой бывает болтлив, и, довольный, как дитя, спешит рассказать о радости всем, разжигая огонь в жреческих очагах. Мелисандра противится. Выбор Владыки Света ей по душе не приходится, но жрецов никогда не спрашивают. Воля богов должна быть исполнена, иначе кара не заставит себя ждать. Красной женщине кажется, что кара её уже постигла, стремительно, как настигает боль, стоит только коснуться огня или острия иглы. Р’глор будто бы гневается, наказывает её за сотворение того, к чему руку он должен был приложить сам. Но Женевьеву он тоже наказал, и вряд ли такое можно почтить за честь, если быть с собой откровенной. Любую волю богов принято почитать и возвышать, но порой и боги бывают слепы. Порой и они начинают лгать. Рано или поздно известная им одним истина искажается, становится уродливой и лицо обретает лживое. От скуки ли или во благо, но ложь для богов — дело привычное и обыденное, потому как богов порой создают сами люди, а люди и есть ложь во плоти. Мелисандра бросает последний взгляд в пустующий без пламени очаг и решительно поднимается. За волей богов прятаться не пристало ни одному жрецу, потому как не боги за свои желания платят. Боги не платят никогда. Мелисандра прежде всего заклинательница теней, ведьма, знающая то, чего другие не знают, а не все ведьмы ходят под богами. Коридоры Чёрного замка полны людей, стены тёплые, сытые от людского присутствия, довольные, напоенные голосами. Вчера прибыл Эдмар Талли с войском, а сегодня — армии северных лордов вместе с Бриенной Тарт и Подриком. Лорду-командующему сейчас совсем не до откровений Мелисандры, но сир Давос без сомнений попросит у него правосудия. Потеряв короля, Луковый рыцарь, как и она, выбирает Джона Сноу для служения, поскольку бастард Неда Старка кажется ему достойной заменой Станниса, хотя их двоих сравнивать совсем не стоит. Мелисандра же в Белом Волке чувствуют силу, какой в Станнисе, как ни пыталась, найти не смогла. Станнис был чугуном, крепким, но плавким, а таким металлом огонь кормится. Красная женщина, может быть, снова вошла бы в прежнюю реку, Джона Сноу, вернувшегося из ничего, избрала бы ориентиром, но Женевьева прочно держит её за подол, стоя по колено в реке другой, глубокой, с рыжеватым отливом и осенним, прелым запахом умирающего лета, и не позволяет больше сойти с суши. Мелисандра спускается в конюшню. Арв без Женевьевы страдает. Ему тоскливо и без шустрого Улля, вечно скрывающегося у него между ушей. Мелисандру он никогда прежде не видел, но пахнет она так же, как и хозяйка. Огнём и кровью, Краем теней и Пепельной рекой, страхом и человеческим презрением, а ещё травами, жухлой листвой и жжёным сахаром. Красная женщина с ним так же ласкова, как и сама Женевьева. Она чешет Арву гриву, кормит с рук, целует в морду, прямо между ноздрей, успокаивает, говорит, что сестра её скоро вернётся. Женевьева была ей сестрой не по крови. Мелисандра называла её так лишь в своих мыслях, а Женевьеве в том никогда не признавалась. Впрочем, секреты их были схожими, они обе знали, кем друг другу приходятся, и дело было вовсе не в вере, что они делили. Побыв с Арвом еще немного, Мелисандра направляется к Джону. Сир Эдмар прибыл поздно, потому наверняка Джон ещё не в постели. В покоях лордом-командующего помимо его самого и Эдмара Талли обнаруживается Тартская Дева и неизменный теперь Давос Сиворт. Он по шелесту платья всегда узнаёт Мелисандру, и сердце его по старой, скверной привычке сжимается. Все вести её, будь они плохими или хорошими, всегда влияли на него неоднозначно, скорее тревожили, чем дарили покой. Он хорошо помнит, как во времена живого Станниса, в его замке, Мелисандру боялись все без исключения, пусть и провожали порой взглядом, полным вожделения. Страшной она была даже сейчас, после стольких неудач, потому как глаза её могли в любой момент угрожающе вспыхнуть, а рубин на шее зловеще засверкать. Кроме того, теперь она была не единственной жрицей Р’глора, а значит, помимо её сумасбродного, жестокого бога за спиной у неё стояла ещё одна ведьма. — Милорды и миледи, — Мелисандра коротко склоняет голову в учтивом жесте, — простите за вторжение, но мне нужно поговорить с лордом-командующим, — она обводит взглядом комнату, видит затаившиеся по углам тени, до которых пламя свечей не добирается, и будто берёт оттуда силу, чтобы взглянуть Давосу Беспалому в глаза. Холодные, голубоватые, видевшие так много на своём веку смертоносных вод моря и клинков. — И сиром Давосом. Давос Сиворт чувствует недоброе. У Мелисандры в сердцевидном лице совсем нет ничего сердечного, только жёсткость, да не в линиях. Гранёный монолит яшмы, тускло блестящий в свечном пламени. Только вот ему совсем невдомёк, что если раз ударить по этому камню, он расползётся от глубоких трещин. Джон отпускает Эдмара и Бриенну, а сам удобнее усаживается в скрипучем кресле, порядком уставая от сидения. — Вести от брата, леди Мелисандра? Красная женщина сейчас была единственной ниточкой к Роббу, Джон каждое мгновение ждал, что она войдёт и скажет, как в огне видела скорое его возвращение из небытия за Стеной. Но этого не происходило, Мелисандра ни разу не попалась ему на глаза. — Робб Старк успешно добрался до вашего брата, Джон Сноу. Вскоре стая соберётся вновь, — Мелисандра молчит о распластанной на снегу Женевьеве и кормящихся ею тенях. Она видит, как глаза у Джона вспыхивают, а линия губ смягчается. — Но я пришла говорить не об этом. Резной олень находит приют на столе, пальцы без него остывают. Давос Сиворт, самый отважный и отчаянный разбойник, лучший мореплаватель во всех Семи королевствах, вдруг чувствует, как глаза его увлажняются, а лёгкие терзает воздух, что выдохнуть невозможно от переизбытка чувств. — Я сожгла принцессу Ширен заживо, чтобы армия Станниса смогла выступить на Винтерфелл. Люди голодали, лошади умирали, и это был единственный выход, — Мелисандра никому не даёт заглянуть себе в глаза. Ровно в это мгновение ей кажется, что вся её жизнь была ворохом углей и сажи. Сейчас она думает, что вся её жизнь и вся её вера были ложью, в которую верить было сладко и приятно. Даже тогда, когда вера её требовала палёной детской плоти. — Единственный выход? — Давос Сиворт не ждёт от неё раскаяния. Ему нужны лишь объяснения, пусть он и знает: нет такой причины, по которой невинное дитя заслуживает смерти. Нет такого бога, который считал бы это за благо. — Ширен была хорошей, она была доброй, а вы убили её! — Как и её мать, — холодно парирует Мелисандра, так холодно, что воздух вокруг начинает морозно хрустеть, — как и её отец. — Вы заставили Станниса поверить в собственную избранность! Вы заставили поверить в это всех вокруг! Вы всё это время лгали ему, лгали всем, — сир Давос сжимает оленя в большой ладони, перчатка угрожающе скрипит, а лицо его косится от гнева, глаза блестят, вспыхивают злобно, с каждым словом ярче, а во рту растекается горечь. — Я никогда не лгала, — Мелисандра повышает голос, звенит низко, дребезжаще, будто оконное стекло дрожит в неистовую грозу, — я ошибалась. — И сколько людей погибло? Сколько ещё погибнет прежде, чем вам и той жрице, что прибыла с лордом Старком, надоест играть с пророчествами и богами? Мелисандра словно оживает, когда Давос Беспалый вскользь касается Женевьевы. И глаза её, как он справедливо опасался, разгораются. Такой огонь в её взгляде он видел, когда горели идолы Семерых. Смертоносный, неугасимый, вечно голодный и дикий. — Женевьева спасла Робба Старка и вернула ему дом, — её грудной голос будто меч, тяжело ударяющийся о латы, — она готова на жертвы ради победы в этой Великой войне. — Это потому, что ваш бог ей так велит? Всякий бог, живущий от смерти, — чистое зло. Лорд-командующий, — сир Давос оборачивается, захлёбываясь собственной злостью и горем, — я прошу вас о справедливости. Я прошу вас наказать Мелисандру за убийство принцессы Ширен, — стоящие в глазах слёзы гневливые и жгучие. Джон поднимается. Лицо жёсткое, губы поджаты. — Не забывайте, что живущий от смерти бог вернул вам жизнь, Джон Сноу, — говорит Мелисандра прежде, чем Джон, как высшая власть на Стене, вынесет решение, а глаза по-прежнему неистово полыхают, — но им я прикрываться не стану. Я виновата в смерти принцессы Ширен, как и её отец, однако он мёртв, а мертвецов не осудить. Я не буду просить пощады, потому как знаю, что не заслуживаю её. Всё, чего я прошу, это лишь отсрочка. Не все из нас выживут в грядущей войне, возможно, мне не пережить Долгой ночи, но я хочу помочь пережить её остальным. Джона одолевают дурные мысли. Он невольно проводит параллели, и теперь сомнения закрадываются в его душу, словно воры ночью проникают в чужой дом. Что, если и Женевьева ошибается? Что, если её вера в Робба — ошибка, или, чего хуже, ложь? Джон в споре с самим собой быстро принимается за поиск аргументов. Женевьева спасла Робба и леди Кейтилин, помогла вернуть Винтерфелл, отважилась пойти за Стену, чтобы вернуть Брана. Это Мелисандра подметила верно. Их можно было заподозрить в сговоре, но им обеим, как ни странно, доверяют лютоволки. Волчье сердце не терпит лжи. Звериное чутьё не обмануть. Джон вспоминает, как Призрак спокойно давался Мелисандре в руки, позволял себя гладить и чесать за ушами. Если сейчас дурных намерений у неё нет, то прошлое её полно черноты, прошито кровавыми нитями, мелкими каплями-стежками, и тянется за ней это пёстрое полотно уже сотню лет, оставляя на земле длинный извилистый след взамен её собственной тени. Повисшее молчание гнетёт. У Джона на лице видна работа мысли, сир Давос терпеливо ожидает ответа, но малодушно молчит: вернуть Джона Сноу он просил не Р’глора, а саму Мелисандру. За окном поёт горн, возвещая о новоприбывших в Чёрный замок. Мелисандра опускает глаза в трескучий огонь. Там, на белом теле земли Женевьевы больше нет, если лишь капли её крови и тучные тени вокруг. — Вы требуете справедливости, сир Давос, — Джон понимающе кивает, но взгляд его остёр, как и его меч. Он всё-таки должен Мелисандре. Должен ей или её богу. От того Джон и не в силах казнить её, вынести приговор. Перед Мелисандрой отступила смерть, разжала свои пальцы и выпустила его на свободу. И даже если смерть прогнал её огненный бог, Джон по-прежнему в долгу. — Вы получите её, но лишь тогда, когда война будет окончена. Ни в одной книге по колдовству не сказано, что рождённые тени могут жить дольше, чем миг, ради которого они были созданы. Улль хорошо помнит, для чего он вышел из лона Женевьевы, выполз под её крики из болезненных потуг. Он сделал своё дело хорошо, на совесть, которой у него не было никогда. Женевьева не ждала его обратно, но он вернулся. Маленький, юркий, с глазами как будто бы человеческими. Единственным человеческим во всей его колдовской, противоестественной натуре. Тень вернулась, прибилась к ногам заклинательницы и потребовала себе имя, а потом, спустя время, начала тянуть руки, липкие щупальца, за теплом души человеческой. Женевьева испугалась. Об этом в асшайском храме никто не знал, даже верховный жрец в бессилии развёл руками. Такого никогда не было. Тени рождаются, чтобы растаять, лишь только свет коснётся их. Эта тень не должна была выжить, но у магии свои законы. С течением времени Женевьева его приняла и наградила именем. Она признала в нём свою часть, пусть даже и крохотную, и бояться перестала. Бесстрашие — вот что с молоком матери скармливают новорожденным заклинателям и заклинательницам теней, обречённым на долгую жизнь на границе света и темноты. Женевьева в детстве была трусихой, засыпала только в пламени свечи и под отцовские рассказы о Севере. Она знала о Старках задолго до судьбоносной встречи с лордом Эддардом. Её мать качала головой, переживая, что страх останется с ней навсегда, а муж её, обличие ветра и плоть зимы, говорил: летнее дитя не будет ведать страха, потому как страхи рождаются зимой, когда солнце, прогнившее осенью, наконец на последнем издохе умирает. Женевьева слышала. Она слышала всегда и всё, даже то, что её не касалось. Её отец никогда не боялся темноты и холода. Для него это было равно страху перед собственной сущностью, но что за человек страшится себя самого? Женевьева любила отца безмерно, вся любовь к нему в её детском сердце не помещалась, потому лилась за край, только успевай черпать, лишь бы мир остальной не залило. Она хотела быть, как он, отважной настолько, чтобы отправиться на другой конец света в поисках того, что в устах людей давно сгинуло. И следующей ночью она отказалась от северных сказок, задула свечу, а отца к себе не пустила. Так Женевьева впервые с темнотой на переговоры явилась совсем одна, с дрожащими руками, но твёрдыми намерениями к утру заключить мир с выгодными для обеих сторон условиями. Мирное соглашение соблюдается до сих пор. Уллю, как не положена была память, никто не приписывал чувств. Но он не умел говорить, не имел языка, чтобы спросить кого-то, что он должен, а что нет. Женевьева была для него всегда, навсегда и останется. Она привела его в этот мир, поделилась собой, своей силой и знаниями. Чтобы чувствовать, знать необязательно. Улль чувствовал. На всём белом свете только две жрицы бередили в нём что-то, что у всех живых называется сердцем. А теперь его полое тельце заполняется ещё одной рыжеволосой женщиной, её сыном и даже лютоволком. Но сейчас никого из них рядом нет, и только Женевьева, накормившая кровью тени, раскидывается на белой простыне земли и едва заметно дышит. Оплетённую корнями дверь с неистовой силой осаждают белые ходоки, а Великий Иной терпеливо ждёт. Тени, наслоившись друг на друга, становятся печатью, накрепко заварившей дверь. Конь Женевьевы топчется на месте, роет снег копытами, но лошадиная тень, связанная с Уллем, держит его на месте. Улль не ждёт, когда Женевьева придёт в себя, и одним рывком отрывает её от земли, становясь большим. Деревянная дверь совсем скоро не выдержит и поддастся, треснет с глухим хрустом и проломится, выпуская из тёплой пещеры орду Иных. Улль втягивает обмякшую Женевьеву на коня, оставляет сидеть в седле боком, прижав её к своей груди, и хватается за поводья. Конь с ржанием срывается с места, оставляя за собой облако снеговой пыли. Треск дерева поглощают тела теней, но поляна под луной уже пуста, только осыпавшиеся лепестки крови бисером цветут на ней. У Робба сердце гулко бухает где-то в горле. Бран жив, а вместе с ним Мира Рид, Ходор и лютоволки. Это становится бальзамом, если не думать, что там, в костлявых руках, в пальцах-льдах у мертвецов осталась Женевьева. Мысль эта заполоняет собой всё, становится единственной, а страх, что он не успеет её вернуть, с каждым вдохом одолевает Молодого Волка всё сильнее. Женевьева просила заковать сердце в доспехи, но оно звериное и дикое, как и подобает волчьему королю. Заклинательница просила заставить сердце молчать, но когда сердца умолкают, человек умирает. Робб не хочет быть живым мертвецом больше, чем в устах певцов и поэтов. Робб мёртв для всего Вестероса, для всех лордов и их вассалов, кроме родного Севера, вскормившего его ледяным молоком с привкусом морозной стылости. Молодой Волк мёртв для всех людей и богов, а вместо него родился волк иной, с клыками и шерстью, выкрашенными в алый. Они с Мирой верхом достигают неприметной поляны, окружённой железностволами. Робб помогает Мире спешиться, разворачивает коня, вглядываясь в темноту за спиной. Тьма раззявливает рот, вываливает на землю шершавый язык и плюётся Ходором, торопящимся изо всех сил. Бран его разума не покидает, так и лежит в санях белоглазым и отстранённым. Лютоволки раздуваются как кузнечные мехи, глотают воздух, высунув языки. Серый Ветер замирает в ожидании, жидкое золото глаз выливая в темноту. Но Женевьевы всё нет. Она оставила на серой шерсти отметину, её невозможно было смыть, слизать, засыпать снегом. Заклинательница лютоволку нравилась. Всегда тёплая, щедрая, с полными ладонями угощений. Женевьева раз за разом находила что-то для Серого Ветра, а он взамен нашёл ей место под своей шкурой. Запыхавшийся Ходор появляется на поляне и падает в снег. Бран обретает зрение, моргает, чтобы прийти в себя, и мгновенно упирает глаза в Робба, чья тревога передаётся коню. — Нужен огонь, Робб, — его голос успевает сломаться за время, проведённое в пещере, стать грубее, наполниться колотым льдом. — Нужно развести огонь. Она уже в пути. Робб не слезает с коня. Он обещал за Женевьевой вернуться, его назад тянет, словно привязанного, но Бран смотрит на него требовательно, с выжиданием, чего раньше никогда не бывало. Лицо младшего брата, как и его собственное, меняется из-за вихря событий, твердеет, ожесточается. Война и смерть вытравливают из их чёрт всю детскую мягкость и плавность линий, а сердцам возвращает первозданный ритм танца метели. Роббу приходится смириться, что брат его теперь намного больше, чем Бран Старк из Винтерфелла. Его брат теперь умеет летать и становиться всем сразу, лишь прикрыв глаза. Молодой Волк слезает с коня, привязывает поводья к первой попавшейся ветке, но конь устаёт до изнеможения, так что двинуться никуда не сможет без крепкого удара по крупу. Робб берёт с собой Миру, до сих пор хранившую молчание. Шутка ли, Король, потерявший Север, вернул его и возвратился сам. Они покидают поляну и теряются среди деревьев, Бран остаётся с луной, выползшей из сажи туч, наедине. Он на мгновение чувствует себя совсем ребёнком, возвращается мыслями в день, когда Робб ушёл на войну. Пальцы и сейчас помнят братнины руки в мозолях от лука, грубоватые от меча, но всегда тёплые, будто Робб крал из очага огонь и нёс ему, потому как сам Бран очага коснуться больше не мог. Бран смотрит в обеспокоенные глаза Серому Ветру и молча манит его к себе рукой. Лютоволк стрижёт ушами, продолжая ждать Женевьеву. Лето тычется влажным носом ему в холку, а Призрак отзывается протяжным скулежом, коротко боднув его головой. Они стоят так под луной, охваченные внезапной тоской. Все лютоволки из помёта старой лютоволчицы живы и вновь собираются на Севере, но Леди больше не ступить на искристый снег, не набить им зубастую пасть, не втянуть ноздрями морозную свежесть и не побегать в богороще, подставляя шерсть под пальцы Старых Богов. И пусть жизнь её отнял сам Нед Старк, кровь её напитала чужие, ядовитые, проклятые земли, где всё рождается мёртвым. Серый Ветер вздрагивает, его братья отходят в сторону, а сам он идёт на зов Брана, отдаёт свою большую голову ему в руки и позволяет прижаться к ней лбом. Уставший Ходор осторожно запускает пальцы в белоснежную шерсть Призрака, почёсывая за ухом. Оставшийся один Лето настороженно вскидывает голову, напрягаясь. Серый Ветер дёргается, поворачивает голову на звук. До волчьих ушей доносится далёкий стук копыт. Серый Ветер оставляет Брана и в два прыжка возвращается на прежнее место. Конь скачет на блестящие в темноте глаза. Серый Ветер закидывает голову и призывно воет. Скрытый за железностволами Робб едва не выпускает из рук весь собранный хворост. Мира кивает ему, и он срывается с места, выбегает на поляну. Взмыленный конь разрезает своим телом лунную кисею. Женевьева, пришедшая в себя от тряски, видит над собой небо и Улля. Всё плавится, будто на земле разгорается невообразимый пожар в надежде добела раскалить небеса. Заклинательница чувствует онемение в руках и ногах, словно она недвижимый каменный идол, давно вросший в землю и покрывшийся мхом. Улль держит её ласково и бережно, как новорождённое дитя. — Женевьева, — Робб оказывается у коня быстро, совсем забывая об усталости, что залегает в костях крупными кристаллами соли. Он принимает заклинательницу, не замечая той волчьей жадности, с какой вдыхает её запах, пальцами оглаживает волосы, царапая кожу о неизменную заколку, прижимает к себе в надежде, что огонь на неё перекинется и возродит заклинательницу к жизни. Женевьева в его плечи вонзается хищным зверем, онемевшие пальцы её колет иголками. Она зажмуривается, глаза нестерпимо режет. Тугие кудри Робба лезут ей в лицо. Ноги земли не касаются, Молодой Волк забывает Женевьеву опустить. Время, проведённое за Стеной, можно было счесть за новую жизнь, потому как здесь простирался совсем другой мир, древний, первобытный, брезгливый к людским прикосновениям. Зима всегда считалась самым старым временем года, а за Стеной она правила вечно. Но несмотря на древность, зима всегда была щедрой и плодовитой. Зимой рождалось многое, сильное и выносливое, способное выжить под суровыми ветрами и наслоениями снега. Нет ничего сильнее рождённого зимой, как нет ничего прекраснее. Робб с Женевьевой сблизился. Он был окружён ею, как лесным пожаром, пусть леса на Севере никогда этой беды не знали. Короткими днями Молодой Волк и заклинательница молчаливо позволяли пожирать коням лиги земли, а ночью под низким небом Женевьева рассказывала сказки. Все они были тягучими и густыми, тёмным засахарившимся мёдом, Робб хорошо помнил каждую, рассказанную на пути в Последний Очаг, но на этот раз сказки были летние, тёплые, искрящиеся солнцем. Их когда-то поведал ей отец, а теперь заклинательница отдавала их Роббу, подражая отцовской манере речи. Робб слышал в её голосе знакомые северные мотивы, они его баюкали. Он вспоминал сказки Старой Нэн, следом неизменно тянулись воспоминания о детстве, братьях и сёстрах, отце и матери. Перед глазами один за одним воскресали все, кто умирал с того дня, как Нед Старк ступил на земли Юга, и в глазах Молодого Волка погибал цвет. Женевьева всегда тонко чувствовала, а потому такие перемены в лице и взгляде Робба от неё не ускользали. Она брала его ладонь в свои гладкие, как свечи пальцы и говорила, что бояться лучше жизни, но не смерти. — Вы научились танцевать с солнечным светом, — задумчиво произносила заклинательница, привычно вытянув ноги, а глаза её становились янтарными от костра, — теперь нужно выучить танец с тьмой. А затем она поворачивалась и улыбалась. Робб был готов поспорить, она столько раз танцевала с тенями, сколько никто не танцевал на балах в пропитанной солнцем Королевской Гавани. Её улыбка была мягкой, как летний снег, а в уголках губ всегда таилось неизведанное, и Робба неизбежно одолевало любопытство. Его пальцы сами собой сплетались с её накрепко, запечатанные сургучом лежали у него на коленях, а мать-зима готовила новую колыбель. Женевьева наконец чувствует под ногами снег. Робб взглядом спрашивает, может ли она идти. Заклинательница кивает и медленно переставляет ноги, а Молодой Волк по-прежнему держит её в тисках, доводит до саней Брана и прислоняет к ним спиной, опуская на снег. — Ходор, помоги Мире, — просит Бран. Робб поднимает на него глаза, ещё не привыкший к железному звону в глубине братниной глотки. — Ходор, — трясёт головой великан, неуклюже поднимается на ноги, заставив Призрака отшатнуться, и понуро торопится к вышедшей из-за деревьев Мире. Женевьева не успевает опомниться, как на неё ураганом налетает Серый Ветер. Его огромный язык стремится попасть ей в рот, а глаза беспрестанно льют золото в надежде утопить её в тепле. Робб твёрдой рукой отстраняет своего лютоволка, невзирая на протестующий скулёж, и Серый Ветер подчиняется, усаживаясь рядом. У Женевьевы на лбу выступает холодная испарина, Робб мягким движением стирает с её лица прилипшие волосы. — Я буду в порядке, ваша милость, — заверяет Женевьева, чувствуя его пальцы у себя под скулами. Молодой Волк ждёт её слабой улыбки. Ему хватит одного приподнятого уголка, чтобы поверить её словам, но тут Женевьева привычно вытягивает ноги, и у Робба сердце стремительно падает во взрытый снег и остаётся пульсировать там дымящимся куском. Он не замечает, как пальцы заклинательницы проскальзывают в его, сжимают и отводят от лица. У Робба на губах первым весенним цветком распускается мальчишеская улыбка, такая редкая в эти времена, давно почившая и канувшая в небытие. Колыбель зимы уже качает бледными руками ветер и с любопытством глядит внутрь. Робб поднимается, и Серый Ветер, получив отмашку, занимает своей головой всю грудь Женевьевы, а большими, как паруса ушами щекочет ей шею. Его тело накрывает заклинательницу только наполовину, остальное растягивается на снегу. Она утыкается носом в его пахучую шерсть и прикрывает глаза. Молодой Волк обходит сани, находит руку Брана в мехах, а второй крепко прижимает его к своему плечу. Бран снова ощущает себя Браном, он будто нашёл свою суть в веренице видений и снов. Чтобы стать кем-то, нужно помнить себя и свои корни. Только так можно переродиться. В этом, наверное, и была вся суть его путешествия — найти потерянного себя. Пусть он никогда теперь не станет рыцарем или лордом, но он навсегда останется Браном Старком из Винтерфелла. Бран сжимает руку Робба крепче, чем давеча хватался за чардрево. Он всегда любил старшего брата какой-то преданной, щенячьей любовью. Робб навсегда оставался в его памяти братом, а не лордом, коим вынужден был одеваться из-за внезапно свалившегося на плечи бремени короны. Бран чувствует в глазах непрошенную влагу. Ему на миг становится страшно их открыть, чтобы Робб не умер в небе предрассветным туманом. Но Робб не умирает даже тогда, когда Бран второй рукой цепляется за короткий мех его костюма. Робб больше не умрёт. Только тогда, когда время действительно придёт. Улль, вверивший мать надёжным рукам Робба, без её слов и указаний принимается за дело. На время путешествия за Стеной у него появились свои обязанности. Ночью, когда Женевьева и Робб спали, окружённые лютоволками, он нёс стражу. Помимо этого заклинательница поручила ему защиту. Она прихватила с собой защитных трав и пузырёк с зельем, так что Улль с этой задачей справлялся легко. Тень рыхлит снег, раскладывает по сторонам света веточки трав, кропит их зельем и присыпает искристой трухой. Лунный свет накрывает тайники худой ладонью. Улль торопится к Женевьеве, чтобы она зачитала заклинание. Он отнимает её руку от Серого Ветра, сжимает в своих. Заклинательница на шипящем, грубом асшайском накрывает поляну куполом, стирая всех на ней с вотчины Великого Иного. Когда Женевьева замолкает, Улль трётся ей о щёку и возвращается к коню, чтобы убрать травы и зелье. Женевьева поворачивает голову. — Лорд Бран, — она учтиво кивает, оставаясь верной своей привычке даже здесь, где нет ни титулов, ни регалий, лишь статус — жив или мёртв. Робб неоднократно просил не звать его милостью, когда они оставались наедине, особенно за Стеной, но Женевьева не торопилась лишать его привилегий. — Я Женевьева Асшайская, если будет угодно милорду. Бран её знает. После свадьбы в Близнецах, что в народе звалась Красной, Робб Старк обзавёлся красной тенью, что тянулась за ним след в след, поглощая после него землю. Бран слышал её колыбельную, голос заклинательницы казался ему гулом из недр земли. Он видел её прошлое и знает её будущее. Бран знает всё. — У вас есть дом и северное имя, миледи, — говорит Бран, не отказываясь быть лордом. После возвращения так к нему будут обращаться все. Женевьева сводит брови, глаза её внимательно изучают Брана. — Вам теперь известно всё, — произносит она, поглаживая Серого Ветра. Вернувшийся Улль скользит ей под руку и прячется в её тени. Женевьева теперь может узнать, кем был её отец и что осталось после него, но не думает, что сейчас это имеет какой-либо смысл. — И даже исход. — Роббу следует знать, — говорит Бран. Заклинательница слышит настойчивость. Она отводит взгляд, принимается рассматривать свои пальцы. Её лицо мрачнеет. В сочетании с бледностью и кровавым отсветом волос в лунных руках оно кажется маской. Той самой, что обычно носят заклинатели теней, гладкой, без изъянов, с единственными прорезями для глаз. — Ваш брат, вопреки слухам, всегда помнит о долге и чести, верно? — голос становится сухим, задумчивым. Женевьева переводит взгляд на Робба. Он женился на Талисе вопреки клятве не из-за своеволия. Нед Старк учил своих сыновей чести, возлагал её на плечи и говорил нести, как бы тяжело не было. Робб не мог оставить без неё Талису, раз уж сам посягнул на то. Робб не мог позволить ей разродиться бастардом, потому что видел, как мир принимал Джона Сноу. Сердце заклинательницы совсем одичало и теперь перегрызает все оковы да цепи. Сама Женевьева в том ничего удивительного не находит — она повелась с волками. Бран кивает, уверенный, что Женевьева его ответ узнает, и тогда заклинательница даёт ему свой. — Женевьева, — зовёт Бран. Железо в горле плавится, стекает куда-то в желудок, освобождая голос. Заклинательница поворачивается. — Спасибо, — Бран знает, зачем Робб был спасён, и причина эта не такая уж однозначная. Женевьева видит того Брана, что Робб оставил лордом в Винтерфелле. Она видит, как волчонок точил зубы и разминал лапы, чтобы грызть и рвать, видит пройденный путь, усыпанный красными листьями. Старки кажутся ей несломимыми — валлирийская сталь, обожжённая в кузнице Старых Богов. Ей нравятся суровые ветры в их волосах, искристый лёд в глазах, трубные звуки горнов в горле. Даже леди Кейтилин, урождённая Талли, научилась сковывать воду льдом. — Расскажете мне об отце, когда прибудем в Чёрный Замок? — в глазах вспыхивает искра от напитавшихся признательностью Серого Ветра рук. Бран больше любил слушать, чем рассказывать, но теперь рассказы — часть его новой сущности. Он соглашается кивком головы, и поляна заполняется янтарным переливом разгоревшегося костра.