Алым-алым

С приходом зимы небо чернеет быстро, так, что глазом моргнуть не успеваешь, как снежная белизна тускнеет без света и драгоценной россыпью начинает искриться лишь под луной. Старкам впору быть пророками с их неизменной уверенностью в приходе лютого холода и стыли. От того они и прослыли Королями Зимы, исправно служащие ей и почитающие, как своих богов. Арья подставляет лицо пронизывающему ветру. Она почти отвыкла от стеклянного перестука игл железноствола, ворчащей, недовольной своей судьбой вьюги, молока в кристаллах под ногами и копоти, скопившейся над головой, что оставило после себя сгоревшее в осени лето. Палящее солнце, крики неугомонных чаек, запах моря и буйного цветения не заменит ей удивительного по красоте северного сияния, волчьего воя, запаха хвои и мороза. Арья скучала по Северу. Арья вернулась домой. Чёрный замок на Стене-вене похож на сгусток запёкшейся после ранения крови, его в таком же тёмном небе различить можно с трудом. Арья всегда мечтала навестить в нём Джона и заглянуть за край мира. В кулаке нагревается рукоять Иглы. Странно, как имя для меча легко появилось у неё в мыслях тогда, в день прощания с домом. У каждой девочки должна быть своя игла, окажись она иглой швейной или шипом розы, мечом или зубцом дракона, клыком льва или рыбной костью. Каждая девочка должна умело вонзать свои иглы во всякого, кто причинит ей зло. Арья стискивает пальцы сильнее. Удивительно, но именно в Игле, тонкой и не такой длинной, как меч отца или Робба, смогло уместиться всё, что было ей дорого. На острие даже под пологом непроглядной темноты всегда блестел Север, неприступный и бесконечный. Сирио был прав — меч это продолжение руки, и Арья — продолжение Винтерфелла. Горькая полуулыбка касается её обветренных губ, когда уши заполняет голос бравосийца. Она так и не стала водяной плясуньей. Арья так и не стала Никем. Арья вместо обезличивания нанизала на прочную нить камни, круглые и угловатые, большие и маленькие, драгоценные и обыкновенные, и спрятала это ожерелье под волчью шерсть, чтобы оно не гремело на всю округу. До Чёрного замка остаётся меньше половины лиги. Она прибыла на Север на борту корабля, заполненного красными жрецами и заклинателями теней и бурь. Высокий и темноволосый торговец с бельмом на левом глазу пообещал доставить её в Белую Гавань быстрее, чем любое другое судно, загадочно прибавив, что Север пустует без волков. Торговца звали Мару, и как только земля размякла в море ломтём хлеба, он высыпал за борт зеленоватого цвета порошок, воздел руки к небу и с пальцев его сорвались искры, а в небе сверкнули росчерки молний. Поднялся ветер, паруса надулись с гулким хлопком, и судно ринулось по волнам прочь из тепла и света прямо в сердце бури. Мару оказался красным жрецом, как и все на этом корабле, как и все на других пяти, что шли следом. Арья могла бы вырезать их, как скот, но Мару только протянул ей монету, присовокупив хриплое «Валар Моргулис». Почувствовав теплоту чеканного кружка в ладони, Арья по-волчьи потянула носом, будто надеясь учуять ложь, но повсюду пахло лишь смолой, солью и влагой. Тогда она сжала монету в ладони, стиснув при этом рукоять Иглы, и ответила, как подобает — все люди должны служить. Запертая в море, Арья вспоминала Мелисандру. Она хотела её смерти меньше, чем смерти Серсеи или Горы. Жрица оказалась права — в Арье и правда есть тьма, но было бы глупо утверждать, что только в ней она есть. Каждый из нас имеет хотя бы две стороны, и даже солнце порождает тени. Однажды Арья застала Мару сидящим у огня, а в языках ей почудилось сердцевидное лицо Мелисандры. Глаза жрицы тут же впились в незваную гостью, огонь зашипел и взвился, и она исчезла. Игла, с которой Арья никогда не расставалась, голодно сверкнула, Мару усадил Арью ближе к очагу и заставил смотреть. Он никогда не любил истории, слыл дурным рассказчиком, а слово почитал лишь потому, что из него плелись заклинания. Поначалу глаза слезились от жара, а огонь был просто огнём. Жрец заставил её не только смотреть, но и видеть, и когда Арья перестала упрямиться, из очага на неё дохнуло знакомым холодом, а грудь пронзили братнины глаза. Непреодолимое желание обнять Джона обожгло Арье грудь, будто огонь перекинулся на неё, сорвавшись с угольков. Его тёмные как у отца глаза закрылись, а когда распахнулись, оказались покрытые льдом — из пламени на неё смотрел Робб, огрубевший, вытертый наждачной бумагой войны и горя, с белёсой прядью в осенних волосах, но главнее всего живой. Собственные глаза Арьи наполнились слезами в тот же миг, а огонь принялся пересказывать ей сны, что мучили её так давно, на чужбине. Огонь говорил, что все её сны оказались правдой. Ночь накидывает на Чёрный замок тонкую кисею из дрёмы, но звук рога будит всех и каждого. Джон Сноу отводит взгляд от блестящих глаз Мелисандры, готовый считать в надежде, что в рог протрубят дважды, но звук не повторяется. Он выходит к воротам, Мелисандра следует за ним, точно зная, кто приехал на этот раз. Сир Давос не может смотреть на неё, слушать шорох шёлка и атласа, и не может вернуть себе трезвость рассудка, потому как ладанку с костяшками, что отрубил ему Станнис в знак милосердия, проглотило море после битвы на Черноводной. Мелисандра отчего-то молчит и не вспоминает Давосу Сиворту его собственных прегрешений в бытие контрабандистом. Он своё заплатил. Потерял богов, сыновей, короля. Мелисандра забрала последнее, единственное, что могло принести ему облегчение. Теперь её черёд платить. Снег больше не сыплет, и небо над головой как дырявый мешок с высыпавшимися звёздами. Ветер затихает, больше не зовёт и не плачет, лишь тихо шепчет и непривычно ласково гладит по щекам, и только Нимерия издаёт протяжный вой, а братья ей вторят. У Джона отчего-то ёкает сердце. Он хмурится, подавив желание излечить грудь собственной ладонью, и велит раскрыть ворота. Застывшая корка земли лопается, из неё медленно сочится караван из красных всадников с тёмными пятнами заклинателей теней и других колдунов. Они затекают в Чёрный Замок, разливаются по двору с тихим грохотом полных обозов. — Я обещала драконье стекло, Джон Сноу, — Мелисандра прячет пальцы в длинных рукавах, — оно здесь. Джон оборачивается на её голос, но красная жрица отдаёт свой взгляд приближающемуся мужчине. — Лорд-коммандующий, — белый глаз его блестит как снег, — я Мару, если будет угодно милорду, и я привёл людей, чтобы помочь. Джон успевает кивнуть и замереть, поражённый громом. Арья выбирается из седла, с наслаждением ступая на снег. Жрецы и заклинатели снуют перед ней, превращая Джона в мираж. Она опускает ладонь на рукоять драгоценной Иглы и просачивается сквозь толпу, направляясь к брату. Сердце бьётся где-то в горле и руки предательски холодеют. Арья столько раз представляла, как она встретится с Джоном, скажет ему, как скучала, и он в тот же миг ответит ей тем же. Арья слушает волчий вой. Когда-то давно слыша их зов, она надеялась, что это Серый Ветер Робба трубит победу и возвращение домой. Эта надежда вскоре умерла, а теперь, когда огонь рассказал ей правду, она вновь возродилась. Толпа и возня остаётся позади. Арья вырастает из-под земли прямо перед глазами Джона, беглым взглядом замечая сира Давоса и ненавистную ей Мелисандру. Но сейчас ей совершенно нет до них дела, потому что Джон будто бы стал меньше со времён их последней встречи и уже получил дыру в груди. Совсем, как она. — Сир Давос, — говорит Джон, не спуская глаз с сестры, — распорядитесь. — Я помогу, — добавляет Мелисандра, — идём, Мару, — она берёт старого знакомого за локоть, напоследок взглянув на Арью, — Валар Моргулис, — говорит она ей вместо приветствия. — Валар Дохаэрис, — отвечает Арья уже беззлобно, но ещё не радушно. Сир Давос торопится выполнить просьбу, Мелисандра отводит Мару в сторону, а Джон делает ей навстречу шаг. Арья уже готова броситься ему на шею, подставить голову под большую ладонь и позволить потрепать себя по волосам, но Нимерия, помнившая её запах, как запах своих братьев и сестры, огромными шагами глотает землю и опережает Джона. Её всегда большие уши стали ещё больше, и сама лютоволчица теперь одного роста с Арьей. Названная в честь королевы Нимерии, она не сгинула в чужих неверных землях, добралась до родных лесов и даже смогла собрать свою стаю, пока Серый Ветер не учуял её.  — Нимерия, — выдыхает Арья, опуская ладонь ей между ушей. Она даже надеяться не смела, что когда-нибудь вновь увидит её, посмотрит в преданные янтарные глаза и покормит со стола беконом под укоряющим материнским взором. Арья торопится обнять Нимерию, чтобы мысли о матери и доме не сбили с ног. Лютоволчица тихо скулит, опуская уши, и все, кто наблюдал за их воссоединением в этот момент, могли поклясться, как впервые в жизни видели волчьи слёзы. — Ты был выше, — наконец произносит Арья, глядя на Джона блестящими влажными глазами. Он на мгновение видит в ней их отца: передние пряди волос убраны сзади, простой кожаный дублет виднеется под плащом, а в глазах темнеет валирийская сталь Льда. — Я скучал по тебе, сестричка, — его голос сипнет, когда Арья повисает у него на шее, до немоты в пальцах сжимая овчину плаща. — И я скучала по тебе. Они стоят вот так, обнявшись, кажется, целую вечность. Связь Арьи с Джоном всегда была крепче, чем с другими братьями, хоть Джон и рос вместе с Роббом, а Арья страдала от необходимости учиться быть леди, как и Санса. Но Арья быстро поняла, что превзойти сестру ей не по силам, как и стать ей равной. Санса была старшей дочерью, на её плечах лежала тяжёлая ноша — участь быть женой лорда. Участь быть леди. Она много читала, отлично пела и писала, в чём превосходила даже Робба. Арья завидовала Сансе, как и подобает младшей сестре, не подозревая, как Санса завидовала её свободе. А теперь Арья, стискивая в объятьях Джона, с нетерпением ждёт, когда Санса будет так же возвышаться перед ней, чтобы она наконец открылась сестре и призналась, что лучшей леди ей встречать не доводилось. Джон возвращает сестру на землю и замечает под плащом свой подарок. — Я не знаю, чего мне хотелось больше — чтобы ты умела защищаться или же никогда не воспользовалась ею, — признаётся он, и взгляд Арьи тут же тускнеет. Она опускает глаза, треплет сидящую рядом Нимерию, а затем снова смотрит на Джона. — Когда мы были в Королевской Гавани, отец нанял для меня учителя танцев из Браавоса, — рассказывает она, вынимая Иглу из ножен, — он умер, когда Золотые Плащи пришли за мной.  — Чему ты успела научиться? — Джон проводит пальцами по тонкому лезвию, догадываясь, что танцевать сестричка училась со смертью. — Колоть острым концом, — Арья прячет горькую усмешку вместе с Иглой в ножны. — Робб жив, Арья, — Джон касается ладонью её щеки, — он здесь, за Стеной. — Ищет Брана? — Джон успевает лишь кивнуть, — я знаю. Я видела это во сне. Джон разглядывает её вытянувшееся лицо, ничуть не удивившись. Все Старки оказались сновидцами, и даже он, с их кровью лишь в половине тела, чувствует своего Призрака и сейчас, когда лютоволк в сотнях лиг отсюда стережёт его братьев. — Зачем тебе понадобилось столько драконьего стекла, Джон? — Арья тянет брата к одному из обозов. — Чтобы победить Иных, — просто отвечает он, беря в ладонь чёрный блестящий клинок из обсидиана, сверкающий даже в сумраке, пьющий свет из факелов в округе. Жизнь мертвецов он призван пить так же жадно. — Иных? — Арья готова упомянуть Старую Нэн, чьим именем она однажды спасительно прикрылась. — Я всё расскажу тебе, но сначала мне нужно распорядиться, — Джон всё-таки треплет её по голове. Арья тянет уголок губы — Джону честь распоряжаться никогда не готовилась, а теперь в его подчинении весь Ночной Дозор. Теперь его меч хранит все Семь Королевств. — А тебе как следует вымыться, путь до Стены долог и тяжёл. Леди Мелисандра! Чёрный замок просыпается окончательно. Сир Давос по приказу лорда-коммандующего отправляет обозы с обсидианом в арсенал, а провиант — в подземные кладовые. Сонные конюшие тянут за собой уставших лошадей, Джон приказывает готовить трапезную и бани. Как только Мелисандра уводит Мару подальше от Джона, жрец крепко обнимает её, прикрыв глаза. Когда-то волантийский храм был их общим домом, а Асшай — материнской землёй. Его обедневший после смерти матери отец продал сына в рабство огненному богу, чтобы выручить за это хоть сколько-то монет. Полученные деньги он спустил на выпивку в первом попавшемся кабаке и напился до смерти. Мару осиротел, но обрел покровителя, а позднее — Мелисандру, высокую и статную, неприятную на вкус, как призрак-трава. — Я привёз вам дары, — говорит Мару в макушку жрице — его рост был по истине великаньим. — Я давно не получала даров, — глухо отзывается Мелисандра, скользя пальцем по вышивке на его сочном, ягодгом кафтане, и Мару совсем не узнаёт жрицу, что некогда наводила на людей страх и ужас. Она была красивой, как горящий лес, и такой же смертоносной. Теперь же она потухла, а от леса остались лишь угольки да сажа. — Эти тебе понравятся. Есть вести от Женевьевы? Мы разводили костёр лишь прошлой ночью, я давно её не видел. — Ив с волками, и скоро все они будут здесь. — Этот бородатый прислужник лорда Сноу не очень-то нас привечает, — задумчиво тянет Мару, наблюдая за сиром Давосом. — Он рыцарь, а не прислужник, в отличие от меня и Ив, — Мелисандра отстраняется, заслышав окрик Джона. — Ты привёз меч? Мару любил её яшмовые глаза, напитавшиеся огнём. Они грели его даже в самую лютую бурю горячим источником. Жрец кивает. — Спрячь его, пока Молодой Волк не вернётся. Идём, Джон Сноу хочет знать ответы. — Ты называешь эту ведьму леди? — Арья кривится от этого больше, чем от слов о мытье. — Она вернула меня из мёртвых, — Джон возвращает клинок в обоз, обсидиановое лезвие пусто стучит, ударяясь об остальное оружие. Жрецы привезли не сырьё, а готовые ножи и мечи, даже наконечники стрел. Арья не спрашивает, скольких людей Мелисандра умертвила, чтобы самой на этот вопрос не отвечать. Только не Джону. — А её сестра спасла Робба и теперь спасает Брана, — добавляет Джон, — ты сама приехала в жреческом караване, Арья. — У меня не было выбора, а они сказали, я тебе нужна. — Они не солгали, — Джон мягко улыбается. Она значит для него слишком много. Мысль о смерти его младшей сестрички каждый день глодала его с новой силой и делала его и без того почти одинокое существование невыносимым. Мысль, что когда-то давно он мог её спасти, примчавшись на помощь Роббу, травила его беспокойные сны. Мелисандра возвращается и привычно прячет сцепленные пальцы в рукава. Арья смотрит в её осунувшееся лицо, а в ушах звенят её пророчества. Ведьма из Асшая ни разу не солгала, и Арью это настораживает. — Откуда столько обсидиана? — Джон кивает на поредевшие обозы. — Из Края Теней, Джон Сноу. Красные жрецы давно готовятся к Великой войне, — отвечает Мелисандра, — а потому они все здесь. Жрецы Р’глора, оборотни, пироманты, колдуны, заклинатели теней — все они прибыли на Стену, чтобы защитить мир от вечной зимы. — Магия Иных древняя и смертоносная, — добавляет Мару, — магия признаёт лишь магию. Джон видел это своими глазами, как призванный растопить лёд огонь смиренно стихал под взмахом руки белого ходока, и единственным спасением для него стал клинок, выкованный при помощи магии. — Старки должны это знать, — Мелисандра смотрит на Арью и сидяющую рядом с ней Нимерию, и Арья понимает, жрица говорит не о её снах и оборотной крови в жилах её братьев. Брандон Строитель воздвиг Стену, заложив в её фундамент колдовство, а Старки испокон веков знают, что зима неизбежна. Старки испокон веков живут, питаясь её могущественным колдовством. Разведённый костёр льёт свет по кругу, выбрасывая длинные копья языков в небо. Он трещит, жадно вбирая в себя каждое услышанное слово. Робб позволяет Женевьеве облокотиться на него, чтобы было легче держать ослабевшую спину. Заклинательница оживает лишь тогда, когда щёки её напитываются пламенем и теплеют, а в глаза возвращаются искры. Лютоволков охотиться не пустили, а потому Серый Ветер довольствуется вчерашним холодным кроликом из рук Женевьевы, а Робб отдаёт Призраку целого перепела. Бран, ошипывая кусок солёного сыра, рассказывает Роббу и Женевьеве всё, что ему удалось пережить, Мира мелкими глотками тянет пряное вино и жуёт солонину, уставший Ходор быстро наевшись сворачивается и засыпает, а сытый Лето согревает ему спину. Каждое слово брата Молодой Волк уже видел в огне, но голос Брана будто переносит его туда, в запорошенное прошлое, и он видит всё его глазами. — Мне жаль, Мира, — искренне сочувствует он, глядя ей в глаза. — Боюсь, отец этого не переживёт, — у Миры в горле до сих пор прогоркло от слёз. Жойен был её увеличительным стеклом, через него мир виделся иным, таким, каким был на самом деле. В тяжёлые минуты брат заменял ей солнце, небо и воду, а теперь он и сам стал землёй. — Пусть это не вернёт вам брата, но мы воздадим ему положенные почести, — Робб старается, но понимает, что слова его не в силах залечить сердечную рану, и от этого вино и хлеб теряют всякий вкус. — Благодарю, лорд Робб, — Мира кивает, а в уголках её влажных глаз отражается огонь. — Вы очень храбрая, Мира. Вы помогли моему брату выжить, — продолжает он, — вы всегда будете иметь место под моей крышей и за моим столом, как и прежде, и я останусь у вас в долгу. Бран пристально смотрит на Миру у своих саней. Он всё ещё чувствует свою вину в смерти Жойена. Бран не любил, когда Жойен просил его делать странные вещи, когда он перекидывался волком: выложить камешки в ряд, содрать кору с деревьев или пометить их; но больше всего Бран ненавидел, когда он приставал к нему с дурацкими вопросами: кто есть Бран, а кто Лето. Порой Жойена хотелось стукнуть, но сын Хоуленда Рида был ему другом и учителем. Бран любил Жойена, а он заплатил за крылья Брана своей жизнью. Бран не хотел, чтобы Мира покидала его, но он также не имел права просить её остаться. Дом Ридов достаточно послужил Старкам и теперь вправе просить у сюзерена всё. Мира переводит взгляд с Робба на спящего Ходора, затем смотрит на огонь, а после поднимает глаза на Брана. Он с нетерпением ждёт ответа, чувствуя, как сыр в желудке будто бы начинает бродить от волнения. Брану нравились её летние глаза, травяные, сочные, а сама Мира сладко пахла болотом. И она как трясина засасывала его всё глубже. Мира кивает, благодарно приподняв уголок губы. — Смерть это не конец, миледи, — подаёт голос Женевьева, медленно почёсывая за ушами Серого Ветра, вылизывающего ей руки от заячьего жира. — Мы приходим в этот мир невинными, приходим из темноты и туда же уходим. — Разве вы умирали, Женевьева? Откуда вам знать? — Мира отдаёт Брану солонину и отставляет в сторону вино, начавшее щипать язык и румянить щёки. — Нельзя научиться искусству врачевания, не познав смерти. Я даровала смерть и спасала от неё, и знаю, что там, в темноте уже не больно и не страшно. Больно и страшно здесь, на свету, и лишь тем, кто жив. Робб склоняет голову, убирает волосы Женевьевы со своего лица и вглядывается в неё.  Заклинательница не рассказывала, что отнимала жизни, если только она не имеет ввиду пожар в Близнецах. Бран же знает — Женевьева отличит вкус крови от любого другого, даже если каплю растворить в море. — Мы боимся смерти, как боимся темноты, — продолжает заклинательница, и Робб пытается предуагадать: сейчас она призовёт танцевать с тенями. — Но как можно бояться того, откуда пришёл? Как можно бояться того, из чего состоишь сам? Бран думает, Женевьева успокаивает себя больше, чем утешает Миру. — Кроме того, жизнь это круг. Всё повторяется, жизнь чередуется со смертью. И как жизнь не может длиться вечно, так и ничто не умирает навсегда. Ваш брат вернётся, Мира, через много лет, только духу его будет дано другое тело. Так вернётся и лорд Эддард. Так вернёмся и все мы. Женевьеве на живот ложится уставшая от опоры рука Робба, в спину ей стучится его сердце, голова вспыхивает от его дыхания, и заклинательница чувствует себя так, как никогда прежде не чувствовала. Она будто напилась сладкого дорнийского вина и теперь стоит на берегу Летнего моря, подставив лицо пьянящему морскому бризу, и вместе с тем она словно спускается в неведомую глубь, тёмную и стылую, но такую манкую и зачарованную. У Женевьевы внутри все зелья слились в одно и теперь неистово бурлят в огромном котле. У Робба перед ней было преимущество, и если заклинательница в своём котле была не в силах различить даже самую простую настойку из трёх трав, то он уже точно знал, где у него ноет и что нужно приложить, чтобы унялось. Робб Старк точно знает, от чего сердце трепетно заходится и как его нельзя остановить. — Ты говорила, ночь темна и полна ужасов, — вспоминает Робб. Женевьева поднимает на него глаза, два сверкающих драгоценных камня. — Только если бояться, ваша милость, — отвечает она без промедления, — страх губителен. — Иные несут с собой тьму, — Мира ёжится, и Бран неловко тянет её к себе в сани, чтобы ей было теплее. Пока он вместе с Трёхглазым Вороном бродил по закоулкам прошлого, Мира, чтобы занять руки, помогла Детям Леса смастерить для Брана новые сани, повыше и со спинкой, чтобы Ходор не волок его по земле. Дети Леса были дружелюбными, а потому такая резкая перемена сторон потрясла Миру так же сильно, как смерть брата. Они шли за помощью, а угодили в ловушку. Когда Мира устраивается рядом, Бран мальчишески смущается, ощущая на себе лукавый взгляд Робба. Женевьева мягко улыбается, склонив голову. Зимние цветы распускаются медленнее остальных, и пусть пахнут они не так сладко, как летние, но цветение их долгое и поистине прекрасное. — Их тьма колдовская, не от природы, — поясняет заклинательница, спрятав улыбку, — против цикла. А потому её нужно рассеять. — Зачем ты им понадобился, Бран? — Робб перестаёт улыбаться и становится серьёзным. Он не видел, как брат рос и мужал, зато теперь видит, как дрожат его ресницы при взгляде на гибкую и тугую Миру. Бран, натянув на Миру шкуру, протягивает Женевьеве оставшийся сыр и солонину, в тот же миг набрасывая на свободное плечо лоснящиеся вороньи перья. Заклинательница зовёт Улля из собственной тени и просит убрать провиант. Тень шустро справляется и остаётся слушать, устроившись на спине у Серого Ветра. Мира с любопытством разглядывает его, невиданного до сих пор, и Улль кажется ей жутким несмотря на безупречное повиновение Женевьеве. Бран облизывает солёные от сыра губы, и шустрый Улль тянет ему мех с водой. Робб и Женевьева терпеливо ждут, пока он напьётся и будет готов начинать. — Вы знаете легенду о Стене, леди Женевьева? — спрашивает Бран на затравку. — Её построил ваш предок, Брандон Строитель, милорд, — кивает заклинательница. За столько лет жизни она из легенд и сказок нанизала много бус. Роббу Старку Женевьева уже отдала половину. — Существует легенда, что Дети Леса вложили в Стену свою магию, — продолжает Бран. — Но ведь это их магия создала Иных, — Женевьева хмурится. Улль соткан из её тени и крови, из магии верховного красного жреца и его страха, и если тени вздумается, он сможет обойти её защитные заклинания и даже убить её.  — Дети Леса никогда не были верны людям, — Бран понимает сомнения заклинательницы, — поэтому они создали Рог Зимы. Если подуть в него, то Стена обрушится. — Где этот рог сейчас? — Робб помнил эти легенды, они каждую ночь оживали и плясали по углам тенями от ночника. — Джон отдал его Сэмвеллу Тарли, он сейчас с ним. Но подождите, это ещё не вся легенда. У Брандона Строителя был друг, Ильден Райм. Из далёкого плавания он привёз себе в жёны колдунью, именно она уговорила Брандона возвести Стену с помощью магии крови. Стена построена на крови Старков, на нашей крови, Робб. У Короля Ночи нет Рога Зимы, но мог быть я. Вот зачем Дети Леса так долго держали его в пещере. Вот зачем Трёхглазый Ворон манил его в самое сердце зимы. — Старик в дереве был с ними заодно? — Робб напрягается, Женевьева чувствует, как тело его наливается твердью. Она снимает его руку с живота и отодвигается, способная просидеть без опоры ровно столько, чтобы Молодой Волк отдохнул от тяжести её тела. Но Робб её бремени не чувствует, у него по груди льётся красное плавкое золото, облекая теплом. — Это был Бринден Риверс, он пришёл, чтобы Дети Леса научили его колдовству, — продолжает Бран. — Бастард Эйгона Недостойного, — Женевьева щурится, вспоминая, — его прозвали Кровавым Вороном и обвинили в колдовстве. Эйгон говорил мне о нём. Он говорил о всех своих детях перед смертью. Его погубила сладкая кровь. — Вы были знакомы с Эйгоном Четвёртым, миледи? — Мира отрывает голову от груди Брана, её глаза разгораются от любопытства.  — Я проклята, леди Мира, и к тому же стара, — улыбается Женевьева. Мира догадывается, она заклинает тени и колдует, тем и объясняется её молодость и огонь вместо прикосновений. Она удовлетворяется этим объяснением, потому что сейчас возраст Женевьевы не может заботить их больше, чем Великий Иной. — Матерью Бриндена Риверса была Милесса Блеквуд, а в Блеквудах течёт кровь Первых людей. Он хотел знаний, Дети Леса научили его, а потом использовали, — Бран помнит, как тяжело Бриндену Риверсу давались откровения о собственной судьбе. Он хотел познать магические таинства и заплатил за них свою цену. — Значит, у Иных нет ни Рога Зимы, ни крови Старков,  — заключает Робб, привычно разминая кулак. — У них есть дядя Бенджен, — голос Брана как хрустальный звон. Джон говорил, разведчики так и не нашли его следов, а потому судьба Бенджена Старка до сих пор была неизвестной. — Он мёртв? — у Робба на лице в отсвете пламени виднеются напряжённые желваки. — Они забрали всю его кровь и окропили ей знаки из мёртвых тел. Робб выдыхает и опускает глаза, сжимая пальцами переносицу. В висках надоедливо пульсирует. — Женевьева,  — глухо зовёт он, — ты лучше других знаешь магию крови. — Нет магии сильнее и опаснее, а чем она древнее, тем больше в ней силы. У Иных ведь осталась ещё кровь? Бран кивает. — Магия Стены ослабла, мы можем лишь прикрыть её завесой. Но это не поможет. Магию крови ничем не заменишь и не обманешь, её можно лишь опередить. Кто была та женщина, лорд Бран? Что она заклинала? — Её звали Ноалис, она была заклинательницей крови из Края Теней. — Если боги благоволят нам, то на Стену прибудет один из таких заклинателей, мой старый знакомый Гвадалахорн. Возможно, он что-нибудь придумает. — Почему этой части не было в легендах? — спрашивает Мира. — Колдунов не любят, особенно тех, кто прибывает с Юга, — догадывается Робб. — Колдуний не любят особенно, — добавляет Женевьева уверенно, зная, о чём говорит. Она смотрит в огонь, но он пуст и молчалив. Защитный купол напрочь отрезает их от мира. — Надеюсь, её не сожгли на костре. — Нет. Она продолжила род Раймов. Поэтому вы сейчас здесь, миледи. Женевьева отрывает глаза от огня и вонзает их Брана, осторожно, чтобы не поранить. — Рагнар Райм, — шепчет она, наскоро сшивая собранные лоскуты. Улль поднимается со спины Серого Ветра и смотрит на неё, как на невиданное существо. — Твой отец, — Робб забирает её слова и молвит за неё. Он не помнит, чтобы когда-то слышал это имя, даже Нэн, которая, казалось, знает все сказки Вестероса и Эссоса, никогда такую не рассказывала. Женевьева неуклюже поднимается на ноги. Робб дёргается, чтобы ей помочь, но она справляется сама. Серый Ветер недовольно вскидывает голову и убирает лапы, позволяя заклинательнице пройти. Она приближается к огню и тянет руку в языки. Пламя лижет ей ожог холодом, не причиняя боли. Бран решает не говорить Женевьеве остального, чтобы не переполнить её. Сегодня они все натерпелись, и им нужен отдых. — Ваш великан давно заснул,  — наконец, говорит она,  — думаю, нам тоже пора. Обойдёмся сегодня без сказок, ваша милость. Мира засыпает первой, а за ней в сон проваливается Бран, получив поцелуй в лоб от Робба. Брат всегда приходил к нему перед сном, и в последний раз он пришёл в ночи, когда лютоволки выли на плачущие звёзды. Призрак лёг у саней, Улль, потеревшись о материнскую щёку, заступил в дозор. За Стеной Робб и Женевьева спали вместе, тесно прижавшись друг другу. Заклинательница двигала Робба к костру, а сама устраивалась сзади, чтобы греть ему спину. Кроме того, так рассказывать сказки было удобнее всего. Лютоволки окружали их с обеих сторон, Улль нёс стражу и следил за костром, и ночи их были безмятежными, звёздными и тихими. — Ложись у костра, Женевьева, — Робб не просит, заклинательница слышит повелительные нотки, — тебе нужны силы. Женевьева не спорит, ложится на циновку лицом к огню и вынимает из волос блестящую заколку. Робб ложится рядом, а Серый Ветер греет ему спину. — Если тебя что-то тревожит, ты можешь рассказать мне, — ночью его ледяные глаза таяли, становились тёмными и мягкими как сердцевина полюбившейся Женевьеве смородины в сахаре. Молодой Волк приподнимается на локте, Женевьева поворачивается к нему лицом. Седая прядь в его волосах кажется ей символичной, живой иллюстрацией девиза Старков. — Я беспокоюсь о том, чего нельзя изменить, — тихо признаётся она, чтобы не разбудить остальных. — Ты говоришь не о прошлом, — Робб за столько времени, проведённого с ней бок о бок, будто припаенный к ней добросовестным кузнецом, научился разгадывать её мысли хотя бы иногда. — Я та, кто есть, милорд, — проклятая ведьма из Края теней. Я беспокоюсь о будущем, — Женевьева перестаёт рассматривать небо и заглядывает Роббу в глаза. Его когда-то потухший взгляд со временем возвращает свет, и заклинательнице чудится в них ласка. Молодой Волк ощутил животный страх, когда она осталась один на один с Иными. Горький привкус возник на языке, как тогда, в Близнецах. Робб не готов испытывать его снова. — Прольётся много крови, — продолжает она, — столько по земле никогда не лилось. — Мы выстоим, Женевьева. Ты сама напророчила это. — Я ужасная пророчица, ваша милость, — Женевьева улыбается ему. — Ты ещё ни разу не ошиблась. — Это должно вас насторожить. — Ты спасла меня и мою леди-мать, помогла вернуть Винтерфелл, отправилась со мной за Стену, — Робб говорит проникновенно, с чувством. Женевьева ёрзает, чтобы было удобнее на него смотреть. — Ты всегда будешь иметь место в моём доме и мёд за моим столом, Женевьева. — Благодарю, ваша милость. Я бы могла ответить вам тем же, но Асшай так далёк. Край теней лежит за морем, до него придётся плыть не один год, но её сердце лежит здесь, прямо под северным небом, и бьётся неистово, раздувая пожар. — Полагаю, если бы у меня был замок на Севере, мне бы не пришлось отвечать — вы, как мой сюзерен, могли бы воспользоваться моим замком когда угодно, верно? — Как и твоими людьми, — кивает Робб, — ты бы присягнула мне на верность и если бы я созывал знамёна, ты была бы обязана ответить на зов. — Если бы я была вашим вассалом, милорд, вы бы выиграли Войну пяти королей, — уверенно заявляет Женевьева. Глаза Робба вспыхивают. Молодой Волк понимает всё ровно в этот момент, и его губы смыкаются на обветренных губах Женевьевы.