Алым-алым

Мира Рид оправляется от скитаний за Стеной не так быстро, как ей того бы хотелось. Оставшись наконец наедине с собой, она даёт волю слезам, оплакивая погибшего брата, чего не позволяла себе делать в присутствии Детей Леса. В первую ночь Мира долго лежала в темноте, осмысливая всё пережитое ею, гадая, знал ли отец, что их ждёт, когда посылал детей в Винтерфелл. Мире порой казалось, он знал намного больше, чем говорил. Неизвестно, делил ли он с кем-то это знание, или же хранил до удобного случая. Мире больше не хотелось оставаться на Севере, бесконечно мёрзнуть и вязнуть в снегу. Она скучала по сладкому болотному запаху дома, по отцу и по матери. Тоска по Жойену, казалось, теперь будет с ней навсегда. Поговорив с капитаном гвардии Ридов, Мира принимает решение вернуться в Сероводье, прихватив с собой лишь пару своих людей. Она больше не находит себя полезной в грядущей войне и полагает, что заслужила больше не принимать в ней участие. — Ты можешь навестить меня вместе с Браном, когда всё закончится, — говорит Мира, собирав свои немногочисленные пожитки. Она не добавляет «если», чтобы не расстраивать Ходора, а заодно и себя. — Думаю, теперь он сможет найти дорогу в наш замок. — Ходор, — кивает Ходор, нарывая ладонь Миры на своей щеке. Он привязался к ней почти так же сильно, как привязался к Брану, и не мог понять, почему теперь она уходит. Раздаётся стук в дверь. Ходор вздрагивает. Улль вносит Брана в комнату и ретируется. — Прости, что долго не навещал тебя, — говорит Бран, прислонясь к спинке кровати. Он замечает собранную седельную сумку и меняется в лице. — Ты уезжаешь? — Ходор, ты не мог бы проверить мою лошадь? — просит Мира, обернувшись. Ходор, поднявшись со стула, заслоняет собой свет из окна, забирает сумку и выходит вон, забирая с собой Лохматого Пёсика. — Жрецы не могут исцелить тебя, но, возможно, смогут помочь Ходору? — предлагает она, присаживаясь рядом. Бран опускает глаза на свои безжизненные ноги. — Одна из жриц обещала мне особое кресло, чтобы я мог передвигаться сам, — сообщает он не поднимая глаз, — для Ходора я теперь слишком тяжёл. Спрошу у леди Женевьевы о нём. Почему ты уезжаешь? — Я больше не нужна тебе. Ты в безопасности, твои братья и сестра рядом, а я хочу увидеть свою семью, — Мира опускает ладонь на голову Лета. Лютоволк ластится к ней, устраивая большую голову на коленях. — Мне жаль, что Жойен погиб из-за меня, — Бран мрачнеет. Тень Жойена Рида всегда будет стоять за его спиной. — Когда мы с братом покидали дом, отец о чём-то долго разговаривал с ним. Жойен вышел из его покоев сам не свой, как будто бы постарел на несколько лет, хмурый и собранный, такой похожий на отца светом обретённого знания в глазах. Я не помню его озорным или веселящимся, разве что когда он был совсем маленьким. Жойен словно сразу родился стариком — очень мудрым и рассудительным. Он так и не сказал мне, о чём говорил с отцом тогда. Полагаю, и отец мне не расскажет. Мне всегда казалось, он знает куда больше, чем говорит нам. Они долго прощались с отцом, ещё дольше с матерью, и она будто бы тоже что-то знала, когда пристально и с щемящей болью в груди смотрела на Жойена. — Жойен знал о дне своей смерти, — вспоминает Бран. — Он мог бы сказать о нём мне, чтобы и я знала. Так было бы легче принять его гибель, быть к ней готовой. — К такому не подготовишься, сколько ни старайся. Мира поднимает на Брана увлажнившиеся глаза. Бран неловко протягивает к ней руку, накрывая её ладонь своей. — Как я скажу об этом матери? Отцу? — Мира не позволяет дрожи просочиться в твёрдость голоса и запрокидывает голову назад, шумно втягивая носом воздух, прикрыв глаза. — Лорд Рид и правда очень много знает, Мира, — утешает Бран, поглаживая её ладонь. — Передай ему, он и леди Рид вольны просить дом Старков о чём угодно. Я навсегда останусь в долгу перед тобой и Жойеном. Надеюсь, когда мы увидимся в следующий раз, нам больше не придётся бежать. Мира придвигается ближе к Брану и обнимает его, прикрыв глаза. Лето коротко скулит, предчувствуя её скорый отъезд. Бран прижимает Миру ближе к гулко бьющемуся сердцу. Ему жарко, но руки вместе с тем будто стылые, влажные. Мира отстраняется и оставляет на его щеке лёгкий поцелуй. — К чему надежды, если мой принц наверняка всё знает наперёд, — улыбается она. — Так далеко я ещё не смотрел, — отмахивается Бран, пытаясь спрятать улыбку. — Проводишь меня? Бран зовёт Улля. Внутренний двор медленно пустеет, прибывшие с Юга войска неспешно стекают в замок. Ходор ласково гладит запряжённого с Мирой коня, Джон и Робб разговаривают с капитаном гвардии Ридов, ненадолго отвлечённые от своих дел. Удерживать Миру в замке никто не намеревался, а своими людьми она была вольна распоряжаться, как хотела. К тому же, дом Ридов внёс немалый вклад в предстоящее противостояние, а посему никто решению Миры не противился. Мира отдаёт Ходору седельную сумку и присаживается рядом с Лето, прижимая его к себе. Лютоволк поддаётся, прижимает уши к голове, поскуливая. Следующим Мира прощается с Ходором. Конюх аккуратно обхватывает её огромными руками, почти не прижимая к себе. — Мы благодарны вам, миледи, за спасение нашего брата, — говорит Джон. — Надеюсь, нам ещё удастся поговорить, леди Мира, — произносит Арья, бесшумно появляясь рядом с Роббом вместе с Нимерией. — Вне сомнения, леди Арья, — отвечает Мира, склонив голову. — Мы смущаем Брана, — шепчет Арья, потянув Робба за плащ. — Леди Мира, — Робб кивает головой, спрятав смешок в уголках губ, — мы будем рады видеть вас в Винтерфелле вместе с вашими лордом-отцом и леди-матерью. Я пошлю ворона леди Кейтилин, она с радостью примет вас в замке, чтобы вы смогли отдохнуть и набраться сил. — Благодарю, лорд Робб. Все они, Джон, Арья и Робб, бросают на Брана тёплый взгляд и отходят в сторону. Капитан гвардии Ридов осведомляется о готовности Миры ехать, наставляет двух своих солдат и возвращается к делам, пожелав им счастливого пути. — Я пошлю ворона, когда вернусь домой, — обещает Мира, приблизившись к Брану. — Не нужно. Я всё равно узнаю об этом раньше. Мира улыбается ему на прощание, треплет Лето по холке и садится в седло. Когда ворота Чёрного замка закрываются у Миры за спиной, Бран тяжело вздыхает. Он так долго был с Мирой, что теперь представить себя без неё рядом видится ему трудной задачей. — Арья! — зовёт Бран, зная, что сестра держится поблизости. Арья выныривает из-под руки Робба и оказывается рядом. — Идём, мне нужно упражняться. — А лорд Хантер? — Поговорю с ним после вечернего совета. Хочешь с нами, Ходор? — Ходор радостно кивает. Тепло одетые, снабжённые провиантом и окружённые лютоволками, они направляются в богорощу. Робб поднимается на Стену. Чёрные братья и красные жрецы с высоты кажутся рассыпанными по снегу рубинами и чёрными асшайскими аметистами. Лес, засыпанный снегом, становится небом где-то вдали. Чёрные вороны разлетаются по небу с громким карканьем. Ветер ударяет Робба в грудь, вышибая весь дух, но затихает, как только заклинатель бурь воздевает руки, прошептав заклинание. Стену и правда можно было назвать краем мира — того мира, что был всем известен. Дальше начиналось неизведанное, с тайниками, полными зла. По эту сторону Стены было множество способов борьбы со злом, меч или яд были самыми известными. Но за Стеной всё становилось другим, оборотной стороной луны. Мысли Робба наскакивают одна на другую, мечутся от раздумий о мертвецах и их численности до планов предстоящей битвы, стремительно обрываются, летят с обрыва, и подхваченные ветром, взлетают вновь, становясь мыслями о будущем и о прошлом, о том, что могло бы случиться, и о том, чему лучше никогда не происходить. Голова Молодого Волка тяжелеет. Он шумно выдыхает, продолжая хмуро глядеть вдаль, и сжав кулаки, принимает решение облегчить своё сердце перед тем, как ступить на невидимый край ночи. На вечернем совете Щитовый Чертог наполняется людьми, да так, что за длинным столом не остаётся пустого места. Капитаны южных армий быстро вливаются в обсуждение дальнейших стратегических планов, кратко ознакомленные с уже принятыми мерами. У Женевьевы от обилия людских голосов неприятно стучит в висках. Им с заклинателями крови стоило больших трудов собрать северную кровь. Спасал лишь Серый Ветер, вовремя подставлявший загривок под одеревеневшие пальцы Женевьевы и иногда грозно порыкивающий. Рагана докладывает о приготовлениях отца к варке зелья. Это займёт пару дней, а после можно будет укреплять Стену. Действие зелья не продлится долго, а потому разведчики должны предупредить о приближении армии мёртвых раньше, чем они предупредят остальных о боевой готовности. Хаа Нре Нордр и Бран в свою очередь сообщают о местонахождении мертвецов и уверяют, что времени для подготовки достаточно. Начало траншеям положено, назавтра назначены тренировочные бои. Мару предлагает заняться изготовлением стрел уже сейчас и получает единогласное одобрение. Женевьева поднимает вопрос о тенях и даёт капитанам и лордам сутки на раздумья. Когда нерешённых вопросов не остаётся, Джон распускает ассамблею. Люди стекаются к дверям и торопятся в трапезную, к горячей еде и сладкому вину. Женевьева задерживается, пропуская всех вперёд. На сегодня с неё хватит людей. Она устраивается под рукой у Мару, устало прислоняя голову к его груди и оборачивается. Робб смотрит на неё, подперев лицо ладонью в перчатке, и коротко кивает. Теон обходит жрецов, но Серый Ветер преграждает ему дорогу. Теон смотрит в жёлтые волчьи глаза, глядящие на него без всякой угрозы, и отводит взгляд к Роббу. — Нужно поговорить, — сообщает Молодой Волк, отняв руку от лица. Теону негде искать поддержки, он снова чувствует себя одиноким среди волков. Но когда последние жрецы покидают чертог, он ощущает тёплое прикосновение к плечу. Женевьева ободряюще улыбается Теону, когда он оборачивается, а после заклинательница оставляет их наедине. Когда Теон прибыл на Стену, никто не выказал радости. Джон Сноу всегда относился к нему с неприязнью, а теперь и вовсе не мог смотреть на воспитанника Неда Старка. Арья, завидев Теона, сорвалась с места, изменившись в лице, но Джон вовремя успел её удержать. Нимерия оскалилась, зарычав. Как только они вошли в замок, Джон схватил Теона за грудки, прижав к Стене, яростным взглядом полосуя его лицо. Робб должен был казнить его за предательство, но сохранил ему жизнь. Джону хотелось оспорить решение брата, но тень Сансы будто бы встала между ними. Жизнь Теона была в её ловко орудующих иглой руках, и она сшила ему рубашку-оберег от братниных мечей. Всё это время Теон скитался от стены к стене, не притрагивался к вину и не искал утешения в компании. Его принимали лишь жрецы и одичалые, незнакомые с тем, за что северные лорды от него отреклись. А теперь Робб, смерть которого невыносимой болью отозвалась когда-то в сердце Теона, наконец, смотрит ему в глаза со всей суровостью, которой обучила его жизнь, и с тем холодом, каким одарило его происхождение. Серый Ветер возвращается к хозяину, усаживаясь рядом. Он осматривает Теона с ног до головы, замечает кракена на панцире доспеха. «Мы не сеем» — так говорят железнорождённые. Они лишь пожинают, зачастую то, что вовсе им не принадлежит, однако они верят в обратное. Когда-то давно Робб наслаждался обществом Теона, даже восхищался им. Однако это не мешало ему помнить о том, кто есть Теон, и чем от него отличается. — Ваша милость, — отзывается Теон, становясь напротив. — Ты можешь не называть меня так, когда мы одни, — говорит Робб, удобнее усаживаясь на стуле. Робб Старк не король для железнорождённых. Он для них враг. — Когда Русе Болтон послал своего бастарда в Винтерфелл, — начинает Молодой Волк, — я велел привести тебя живым. Когда ты отнимал мой замок, ты думал о том, что мне придётся сделать, когда я вернусь? Теон, помедлив, поднимает глаза. Думал ли он об этом? Он вряд ли помнит что-то о том дне, кроме ослепляющего желания доказать отцу, что он его сын, его наследник. Грейджой. Теон всеми доступными ему способами пытался найти своё место. — Нет, — отвечает Теон. — Тогда о чём ты думал? — Робб подаётся вперёд. — Надеялся похвалиться победой перед отцом, отняв замок у мальчика? Зачем, Теон? — Ты никогда не позволял мне забыть своё место, — начинает Теон, немного помолчав. — Я считал тебя братом, — перебивает Робб. — Но не забывал повторять, что я не принадлежу Старкам. Все в замке знали, что я лишь заложник. Лорд Эддард Старк пытался быть мне отцом, но я всегда видел в нём человека, принёсшего в Пайк огонь и кровь. О холодности леди Кейтилин упоминать не стоит. Я был лишён семьи с десятилетнего возраста. Винтерфелл так и не стал мне домом. — Но ты решил его захватить. — Дело было не в Винтерфелле и не в Старках. Дело было во мне, — Теон делает паузу, чтобы разглядеть лицо Робба, но оно остаётся непроницаемым. — Когда я вернулся в Пайк, я ждал, что отец примет меня с радостью, как положено принимать сыновей. Я ждал, что он с гордостью посмотрит на меня, как смотрел лорд Эддард на тебя или же Джона Сноу. Но он не посмотрел. Он был холоден, даже оскорбил меня за принятие северных традиций. Я пытался ему угодить, но ничего не вышло. — Мы были на войне! — Робб резко поднимается со стула и подаётся вперёд, тяжело упираясь кулаками в дерево стола. — И тем не менее, ты нарушил клятву и потерял Север, — глухо отзывается Теон, наблюдая за гневным блеском глаз Молодого Волка. Лицо Робба перекашивает от злости, он жжёт Теона глазами, так больно, будто обучался этому у самого красного бога. Внутри вспыхивает утихшее было пламя, и Роббу самому начинает жечь глаза, словно ветер бросил ему пригоршню углей в лицо. — Я заплатил за это, — мрачно произносит Молодой Волк. — Как и я. Я не собирался предавать тебя, Робб. Я пытался уговорить отца присоединиться к тебе, даже написал письмо, где рассказал о его планах. Но потом сжёг его. — Тогда почему ты не вернулся? — Робб снова садится. — Чтобы сражаться с собственной семьёй? Как бы ты поступил на моём месте? — Я бы никогда не оказался на твоём месте. — Верно. Ты всегда знал, кто ты и кем должен стать, — Теон обходит угол стола, — но если бы тебя отняли от отца и матери, держали бы как гарантию мира, а затем ты бы освободился, вернулся бы к своей настоящей семье, чью сторону ты бы выбрал? Взгляд Робба эхом отражается в пустоте глаз Теона. Молодой Волк задумчиво подносит кулак к губам, вена на лбу вздувается от напряжения. У него был выбор между велением сердца и жизнью тысяч людей, свободой его семьи и безопасностью его дома. Он поставил честь женщины выше собственной, и всем известно, к чему это привело. Тогда это было для него правильным решением. Но поступил бы он так, зная о последствиях? — Когда я взял Винтерфелл, Бран спросил меня, ненавидел ли я вас всё это время, — продолжает Теон, — правда в том, что я никогда не чувствовал ненависти. Когда я спас Брана, я думал, ты будешь рад. Мне хотелось, чтобы ты улыбнулся, но ты ругался так, будто бы я убил Брана. Ты считал меня братом, но я никогда не был тебе братом больше, чем Джон Сноу. — Ты ошибаешься, — резко возражает Робб. — Я доверял тебе. — Я знаю. Я предал твоё доверие. Но тогда у меня не было выбора. Возможно, мне так казалось. Теон замолкает. Он не ждал от их разговора много, как и не ждал, что он вообще случится. Робб же, ожидавший этого с утра, не чувствует никакого облегчения. В теле по-прежнему туго, тяжело и тесно. — Ты казнишь меня за измену? — спрашивает Теон. Робб думал об этом, когда посылал бастарда Болтона в Винтерфелл. Поднялась бы его рука, смог бы он занести меч над головой человека, с которым рос, которого держал рядом с сердцем? От обилия вопросов голова идёт кругом, но дальше вряд ли будет легче. — Ты убил Родрика Касселя? Мастер над оружием, рослый и крепкий старик, один из немногих рыцарей северян, он учил Робба, Джона и Теона владеть мечом. Бран считал дни, когда ему позволят сменить деревянный меч настоящим, но боги распорядились иначе. — Твоему отцу хватало одного удара для казни. Я же разворотил старику всю шею, прежде чем мне удалось отделить голову от тела, — лицо Теона затемняется болезненным сожалением, он морщится, ненадолго прикрывая увлажнившиеся глаза. Брызнувшая тогда на лицо кровь была горяча и тошнотворно пахла медью, и его желудок не выдержал. — Бран и Рикон? Ты бы убил их, если бы потребовалось? — Робб продолжает вынимать из Теона нутро. Ему нужно знать ответ, убедиться либо в самых мрачных своих мыслях, либо поддаться надежде на оставшийся в Теоне свет. Теон, помедлив, качает головой. Убийства никогда не приносили ему радости, лишь мучения и причину опустошить желудок. — Я велел сжечь двух детей-сирот, чтобы никто не смог опознать тела, — с неохотой рассказывает Теон, чувствуя скользкий холод в конечностях. После того, как угольно-чёрные трупы повесили во внутреннем дворе, ему ещё долго снились огромные волки с детскими головами. Робб молчит. Тишина становится тяжёлой, прижимающей к стенам и полу. Серый Ветер подходит ближе, устраивает голову на коленях хозяина и заглядывает в его мёрзлые глаза. Робб вспоминает слова Женевьевы. Наверняка на историю Теона тоже придётся целый мех вина. — Что болтонский бастард сделал с тобой? — наконец спрашивает Робб, опуская ладонь на волчий загривок. — Тебе не стоит знать. Довольного того, что это было ужасно и унизительно. Мне бы хотелось навсегда забыть об этом, но Рамси сделал всё, чтобы я помнил. Робб снова подвергает Теона пристальности взгляда. Он ищет в нём то, что на его памяти так отличало Теона от степенных жителей Севера, но от самоуверенности, заносчивости и высокомерия не осталось ничего. Останки прежнего Теона забиваются в глубокие трещины по всему телу и там твердеют, наращивая панцирный щит. — Стало быть, ты здесь, чтобы заслужить моё прощение? — Какая-то часть меня хочет этого. — А что другая часть? — Велит делать, что правильно. Робб кивает, и Теон видит в том позволение если не сразиться с ним плечом к плечу, то сразиться с ним на одной стороне. Женевьева устало опускается у очага в своей комнате и протягивает руки к пламени. Горячий ужин и немного вина, на этот раз борского, смягчили корку сегодняшнего дня, и заклинательница решила помолиться. В очаге, зарытое в угли, блестит драконье яйцо. Осмотрев его на предмет новых трещин и не обнаружив таковых, Женевьева обращается к Рглору с просьбой придать ей сил, укрепить дух и очистить разум от дурных не прошеных мыслей. За стеной, в объятьях Чёрного замка, молятся красные жрецы, дребезжат громко и нараспев, разведя костёр до небес. Так уж повелось — если боги не слышат одного, то толпе уж придётся внять. В храмах, асшайском и волантийском, они молись дважды в день, сбиваясь в беспокойную стаю благодарно поющих пёстрых алых птиц. Женевьева каждый раз уличала момент после совместной молитвы, пряталась в тенях со стянутой свечой и молилась о свободе, силе собственных вен, чтобы выдержать пламя Владыки, зоркости своих глаз, чтобы заметить знамения, и о вечных муках того, кто её когда-то проклял. Со временем она научилась благодарить прежде прошения, а молитву заканчивать одной и той же просьбой: пусть Владыка подарит ей возможность выбирать, пусть её жизнь никогда не омрачится отсутствием выбора. Годы шли, молитвы угасали, страсть и жар выдувал из них ветер перемен, однако и Рглор бывал молчаливым, неблагодарным за верную службу, своенравным и упрямым. Закончив молитву, заклинательница остаётся сидеть у огня. Она вынимает яйцо, не боясь обжечься, очищает чешую от золы, любовно очерчивая красные полукружья. О нём до сих пор никто не знает, кроме Мелисандры и Мару, Женевьева, выходя из комнаты, прячет его не только в языках пламени, но и в мутной поволоке морока. Заклинательница всё время думает об отце, когда пальцы касаются нагретой чешуи, о том, как страстно он желал оседлать дракона и как погиб, защищая его каменного. Ей казалось это глупостью — драконы могут спать тысячи лет, они могут вовсе не проснуться, и эта замерзшая жизнь не стоит жизни уже воспламенившейся. Женевьева не знает, сколько сидит так, задумчиво перекатывая яйцо в руках, глядя на переливчатый блеск чешуи, раз за разом очерчивая трещину, пока в дверь не стучат. Серый Ветер входит первым, стуча когтистыми лапами, бежит к Женевьеве потереться мордой о щёку и зализать её до изнеможения. — Ты без того провёл со мной весь день, а перед этим и ночь, — отклоняется заклинательница, одной рукой пытаясь удержать тяжёлое яйцо, а второй отстранить лютоволка. Робб с усмешкой притворяет дверь. Он понимал своего волка, как никогда. Женевьевы становится мало, её скоро перестанет хватать совсем, и голод вместе с жаждой скуют Робба по ногам и рукам. — Серый Ветер, — зовёт Робб, бросая перчатки на стол. Лютоволк, угомонившись, растягивается у очага, устроив голову на скрещенных ногах заклинательницы. — Как прошёл разговор с Теоном? — спрашивает Женевьева, когда Молодой Волк тяжело опускается рядом. Он вздыхает, опустив глаза. Тяжесть никуда не делась, она не поддалась ни вину, ни словам, ни его собственному желанию. — У меня не было особых ожиданий, — признаётся Робб. — Это не тот Теон, которого я знал. И это совсем не тот Теон, чьей смерти мне бы хотелось. — Тебе бы хотелось смерти прежнего Теона? — заклинательница гладит лютоволка, её глаза серьёзные и спокойные так и лезут Роббу под толстую корку доспехов. Молодой Волк задумчиво сводит брови, рассматривая пляшущий огонь. Спроси Женевьева об этом раньше, когда он открывал письмо о взятии железнорождёнными Винтерфелла, он бы, возможно, твёрдо кивнул, отлитый из отцовских традиций, выкованный из семейного долга. Но сейчас Роббу приходится много и долго думать, прежде чем позволить себе опрометчивый кивок. — Я не люблю смерть, Женевьева, — поразмыслив, наконец отвечает он, но лицо его не разглаживается. — Мне бы пришлось казнить его собственными руками. Мне довелось казнить изменника лишь однажды, после чего меня мучила бессонница. Кто выносит приговор, тот сам заносит меч. Если бы я занёс меч над его головой, не уверен, что смог бы опустить его прямо Теону на шею. Тогда бы меня вздёрнули за ноги мои собственные вассалы. — Быть королём так же сложно, как и прощать, — понимающе кивает Женевьева, одной рукой прижимая яйцо к полу у левого бедра. Чешуя нагревается и пьёт из неё тепло. — Я бы поспорил, что из этого сложней, — возражает Робб, взглянув на неё. Заклинательница снисходительно улыбается. Робб привыкает к этой улыбке с высоты прожитых ею лет, которой Женевьева нисколько не пытается задеть его. — Прощение, — глубоко вдыхает Женевьева и протягивает ноги, потревожив лютоволка, — оно не всем дано, не всем нужно и не всё на свете можно простить. Тебе повезло быть прощённым своими вассалами и своими богами. Тебе это было нужно. Прощение не в силах изменить прошлого, но в силах поменять будущее. Признаться честно, этому искусству меня так и не научили. — Стало быть, ты не прощаешь своих врагов? — Робб поднимает бровь, не сводя с заклинательницы глаз. — У меня нет врагов, — Женевьева пожимает плечами, — а те, кто ждёт моего прощения, давно знают, что этого может никогда не произойти, и им приходится мириться с тем, что есть. Это и правда трудно. Можно умереть, так никого и не простив, или же не получив прощения. Я думаю, суть в том, что не нужно слишком уж сильно пытаться. Прощение не для разума, а для сердца. Молодой Волк вздыхает. Простить — значит примириться с тем, что сделано, а он никогда не обучал своё сердце смирению. — Как тебе день в обществе северян и одичалых? — Робб решает больше не тревожить тяжёлых тем. В последнее время всё вокруг наливается этой тяжестью, зима приносит с собой холод, темноту, нелёгкие думы и беспокойство о будущем. — Это вполне походило на пытку, — признаётся заклинательница, растягивая уголки губ, — если бы не Серый Ветер, я бы точно воспользовалась колдовством, чтобы утихомирить этот гомон. Слава Владыке, и Маленький Джон не был настроен на распри. Каждый раз, когда он подавал голос, я думала, подо мной разойдётся земля. Он один может заменить дозорных на Стене и без горна предупредить весь замок. Робба разбирает хохот. Женевьева смеётся в ответ, ослабляя стеснение в груди. Ей нравился этот смех, громкий, мальчишеский. Робб при этом всегда немного запрокидывал голову, и тяжёлая корона скользила по его кудрям, падая на пол. — Голос командующего важен в битве не меньше его меча, — отсмеявшись, замечает Робб. — Отец заставлял нас с Джоном залезать на Винтерфелльские башни и кричать друг на друга через весь двор до хрипоты. — Полагаю, всех мальчиков в Вестеросе растят воинами, в то время как девочек учат быть леди? Женевьева пытается представить Винтерфелл несколько лет назад, полный людей и рутинной суеты, перекрикивающихся Джона и Робба, лорда Эддарда, следящего за ними совсем неподалёку, а затем и Теона, привыкающего к чужим стенам, обучающегося владеть мечом, рыжую пламенеющую Сансу, не выказывающую никакого интереса к мальчишеским забавам, и леди Кейтилин, занимающуюся хозяйственными делами. — Не все девочки хотят быть леди. Ты видела Арью. Можешь представить себе её, сидящую за вышивкой, знающей все героические и любовные песни и ждущей рыцаря для своего сердца? — Женевьева, улыбнувшись, качает головой. — На пиру в честь прибытия короля Роберта в Винтерфелл она бросалась едой в Сансу. Матушка хваталась за голову каждый раз, когда Арья что-нибудь вытворяла. Она больше была похоже на волчонка, нежели на девочку, будущую леди Старк. Вслед за призраком Винтерфелла приходят мысли о собственном детстве: каким оно могло быть, родись Женевьева на Севере? Проснулась бы в ней магия и хотела бы она этой магией воспользоваться? Желала бы она управлять замком и прилежащими землями самостоятельно, или нуждалась бы в лорде-муже? — Чему в детстве учили тебя, Женевьева? — Робб с любопытством склоняет голову. Истории заклинательницы о далёком Асшае будили в нём воспоминания о собственном детстве, таком счастливом и беззаботном, ему становилось легко и уютно, даже если кругом стелилась неотступная мерзлота. — Магии? Женевьева смеётся, запрокинув голову. Робб пристально следит за тем, как свет очага гладит черты её лица, очерчивает их, высвечивая в полутенях. Его дыхание снова перехватывает — Женевьева так редко смеётся, что её смех почти кажется ему самой настоящей магией. Если бы он только мог закупорить его в одной из тех склянок, где Женевьева хранит порошки и снадобья, то непременно сделал бы это, как и сохранил бы в стекле её старую колыбельную. — Никто не станет учить магии ребёнка, Робб, — с улыбкой отвечает заклинательница, и даже глаза её теплеют, — магии нужен баланс, сила воли и цель. Какой ребёнок может обладать всем этим разом? У меня было обычное детство, — Женевьева жмёт плечами, — игры, сказки, разбитый однажды нос, потому что подслушала то, чего мне знать не следовало. Я боялась темноты, как и многие дети. Но это всё, что я могу тебе поведать. Время бежит, воспоминания истончаются, исчезают, на смену им приходят новые. Порой я даже не могу сказать точно, что было на самом деле, а что я просто себе придумала. Но кое-что я помню наверняка. Женевьева достаёт из-за бедра драконье яйцо и протягивает его Роббу. Его глаза разгораются мальчишеским любопытством, когда ладони становятся тяжёлыми от чешуйчатого камня в них. — Мой отец отправился в Асшай в надежде найти драконов, — рассказывает Женевьева, наблюдая за увлечённым Роббом, — до недавних пор я думала, он погиб, так и не отыскав их, но оказалось, они же его и погубили. Портовые разбойники прознали, какой ценный груз прятал отец, и убили его. Вместе с завещанием отца мать передала мне письмо, где говорила, что яиц на самом деле было четыре. Три были украдены, а это отцу, судя по всему, удалось спрятать. Отец грезил полётами на драконе, словно был мальчишкой, а не северным лордом, — Женевьева с тяжёлым вздохом замолкает, опуская плечи и меняясь в лице. — Он так и не увидел настоящего, живого дракона. Что уж говорить о полётах. — Ты можешь сделать это вместо него, — Робб протягивает к ней руку, поддавшись порыву, убирает горящий локон от её лица. Женевьева чувствует от касания искру. — В яйце уже есть трещина, возможно, дракон вылупится совсем скоро. Женевьева качает головой, отчётливо, так, чтобы Робб видел — ей ничего уже не сделать вместо отца, не продолжить им начатого и не взрастить своего под его северным знаменем. Женевьева поднимается, и всё в ней становится холодным и чужим. Серый Ветер сторонится. Заклинательница забирает из рук Робба яйцо и прячет его в огне, едва не подпалив широкие рукава камзола. Она отходит к другой стороне очага и замирает там, сцепив руки внизу живота. Лютоволк чувствует изменения и настораживается, а Робб напрягается вслед за ним, поднимаясь на ноги. От Женевьевы по стене ползут тени, как от пламени свечи. Они пускаются в пляс, а сама она каменеет, становится похожей на изваяние. Заклинательница протягивает Роббу меч. — Это меч моего отца, и я хочу, чтобы ты сражался им, — Женевьева ждёт, когда Молодой Волк примет оружие. Робб подходит ближе, забирает меч и пристально вглядывается в её лицо в надежде отыскать причину таких перемен. — Валирийская сталь, — продолжает она, и блики света вспыхивают на остро заточенном лезвии, тёмном, испещрённым узорами-разводами. — У каждого валирийского меча есть имя, — говорит Робб, замечая, как приятно меч лежит в руке. Легче, чем двуручный отцовский Лёд. — Северное Сияние, — отвечает Женевьева. Женщина даёт имя ребёнку, мужчина нарекает меч. — Я не могу принять его, Женевьева, — сталь шуршит о ножны, Робб протягивает меч обратно. — Валирийские мечи передаются из поколения в поколение, как семейные реликвии. Он принадлежит тебе, а затем и твоим сыновьям. — Улль — мой единственный сын, а других мне никогда не родить, — Робб порывается возразить, но Женевьева вскидывает руку, — потому как этим мечом тебе предназначено убить Великого Иного, но для этого тебе прежде нужно убить меня. Робб думает, что ослышался. Его охватывает смятение, непонимание, и, наконец, протест. Сотни вопросов одолевают его разум, он не знает, какой задать первым, пока Женевьева в ожидании смотрит своими спокойными тёмными глазами на его муки. — Почему я? — с языка слетает первый попавшийся вопрос. — Ты был избран богами, — просто отвечает Женевьева, становясь непроницаемой. — Твоим богом? — уточняет Робб, ощущая бурлящую лаву в горле. Серый Ветер поднимается на лапы, напрягая тело. — Ты никогда не вёл себя неуважительно по отношению к нему, не время делать это сейчас. — Я не исполняю волю твоего бога, Женевьева, — чеканит Робб, мгновенно твердея от холода. Он кладёт меч на стол. — Я не стану тебя убивать. Робб вспоминает всё, что говорила ему заклинательница на этом долгом и трудном пути. В Последнем Очаге он обещал ей сделать всё, что в его силах, чтобы одержать победу над злом. Но пронзить Женевьеву мечом её же отца было больше, чем непосильно. — Это не было просьбой, — звонко возражает заклинательница, и всё вокруг будто бы вздрагивает от силы её голоса. — Это было приказом? — стылость в голосе Робба колет Женевьеве щёки как в лютый мороз. — Я не могу приказывать королю. Но я могу назвать цену его спасения. Ты можешь не служить богам, но ты должен отплатить мне за свою жизнь, свой дом и своё королевство. — Ты потому спасла меня? — Я никогда этого не скрывала. Я с самого начала твердила тебе — именно ты должен положить этому конец, и никто другой. Я не просила у тебя ничего, что могло бы задеть твои чувства, запятнать твою честь или уронить твой авторитет. Это цена, Робб. Моя жизнь против сотни тысяч. «А если она попросит плату, которую ты будешь не в силах дать?» — говорит Санса у Робба в голове. Он всё ещё не знает, что ответить сестре. Гнев обуревает его, ломает кости, смалывает их в труху, раздирает горло, скатываясь в утробный рык. Робб упирается кулаками в стол, с грохотом, так, что дерево под его натиском жалобно стонет. Ему хочется, чтобы всё это оказалось дурным сном, чтобы тяжесть его обещаний и долга не нависала над ним, угрожая намертво вдавить в землю. Ещё одной женщины с пронзённым чревом ему не вынести. Женевьева понимает, чего Роббу стоит её смерть. Он непременно вернётся в свой ночной кошмар, и вся чернота прошлого поднимется в нём илом со дна. Робб либо сломается, либо станет крепче валирийской стали. Женевьеве бы хотелось последнего. — Ты знала, что должна умереть от моей руки? — гудит Молодой Волк, не поднимая на заклинательницу глаз. — Нет, — отвечает Женевьева. — А если бы знала, отказалась бы исполнять волю своего бога? — Нет, — заклинательница не колеблется. Робб медленно поворачивает голову. Женевьева смотрит на его стиснутые зубы, проступающие желваки, вздувшуюся вену на лбу. Но больше всего её поражают глаза. Обречённые, измученные, вновь покрывающиеся льдом, умирающие, так и не дожив до лета. Глаза у Робба снова пустеют, и на этот раз в них не отыскать дна. — Всё, что ты говорила мне об отце — ложь, чтобы завоевать моё доверие? — в его голосе гуляет ветер, злобный, исступлённый, он бросает слова прямо Женевьеве на расшитую драгоценными камнями грудь, но она стойко выдерживает острую пригоршню льда. — Мне и вправду это было необходимо, и я действительно знала, как его получить, — кивает Женевьева, пламя очага пляшет на её затвердевшем лице, — но я не врала тебе о твоем лорде-отце. Я действительно встретила его, как и тебя, на своей поляне, и нам в самом деле удалось поладить. Лорд Эддард доверился мне. Ты был мальчишкой, развязавшим войну за отца, твои сёстры были в лапах у львов, твои младшие братья остались на Севере без защиты. Один лишь Джон мог не опасаться того, чего стоило опасаться вам. Пусть твоему отцу и обещали помилование, он чуял недоброе, тем самым волчьим чутьём, что у есть у каждого Старка. Зима наступала, а зимой вы должны защищать себя и приглядывать друг за другом. Ты ведь знаешь не хуже моего — когда снег идёт и белый ветер поёт, одинокий волк погибает… — Но стая его живёт, — заканчивает Робб, и ветер в голосе стирается в крошку льда. Молодой Волк перебирает слова, сказанные Женевьевой, все, что может вспомнить; взгляды, подаренные ему из-за плеча, красного капюшона, упавшей на лицо пряди, взгляды свысока и снизу вверх, через большой стол в Щитовом Чертоге и тогда у костра, когда он впервые её поцеловал; её касания, всегда выверенные, точно под шрамом на щеке, целебные, затягивающие порезы, горячие, как поцелуи солнца. — Что ещё ты сделала ради доверия? Они все меняли одежды, так часто, как им бы того не хотелось. Робб из сына и брата становился лордом и королём, Бран — трёхглазым вороном, Джон — лордом-командующим, Арья — Никем, а Женевьева из мудрой, понимающей советницы — заклинательницей теней, опасной ведьмой, красной жрицей. Она и сейчас стоит перед ним, холодная и чужая, похожая на идол собственного кровожадного бога, и даже тёмные глаза не лучатся теплотой, лишь отчуждением, тем самым холодом, украденным из его глаз или же доставшимся ей от отца. Женевьева усмехается, и её губы некрасиво расползаются по лицу, будто уставшие держать строгую линию, и Робб на мгновение замечает ту тёмную часть заклинательницы, что она никогда ему не показывала. — Вижу, моя история о соблазнении Каллакса не оставила тебя равнодушным, — говорит она и подходит ближе к Роббу, надеясь, что он не сомкнёт пасть на её протянутой руке. Заклинательница проводит пальцами по его волосам, будто снимает корону, что с каждым днём становится тяжелее. Венец с грохотом падает на пол, Женевьева едва касается пальцами подбородка Робба. — Посмотри на меня. Робб опускает глаза, ощущая долгожданную лёгкость в висках. Его зубы всё ещё плотно стиснуты, но он готов разжать их в любой момент, чтобы снова сомкнуть. — Я знаю, о чём ты думаешь, — произносит Женевьева мягко, тягуче, снова сбрасывая красную маску заклинательница теней, — и могла бы оскорбиться, но не стану. Мне в самом деле нравится, как ты ищешь меня в толпе, стоя высоко на помостах, как смотришь на меня, когда я колдую. Я видела твой взгляд тогда, в Винтерфелле, когда мой красный костюм сменил серый цвет твоего дома, и здесь, в Чёрном замке, когда я была готова отправиться с тобой за Стену. Мне понравилось, как ты обнимал меня тогда за Стеной, едва живую и без сил. Не всё, что я когда-то сказала, словом, взглядом или же касанием, я сделала ради служения Рглору. Иногда нужно служить самой себе. Женевьева гладит заросший щетиной подбородок, её ладонь медленно поднимается вверх и ложится Роббу на щёку. Второй рукой заклинательница всё гладит ему волосы, выпутывая из них тяжесть и дурные мысли. Робб с тяжёлым вздохом тянет Женевьеву ближе и смотрит в её оживающие глаза. Скулящий и израненный волк внутри затихал под её пением, её сказками и летними, нездешними улыбками. Его внутренний зверь, получивший нож в спину, научился чуять ложь. — Это единственный способ? — хрипло спрашивает Молодой Волк, оберегая последнюю искру надежды. — Я живу не первую сотню лет, и за всё это время слышала лишь об одном, — произносит Женевьева в ответ, продолжая гладить его по волосам. — Великие жертвы. Робб оборачивается к Серому Ветру. Вот почему лютоволк в последнее время не отходит от Женевьевы — волчье сердце давно всё узнало. Это объясняет полные понимания взгляды Брана, что он изредка бросает на заклинательницу — вороний глаз давно ему всё поведал. Руки Женевьевы пустеют. Робб отнимает ладони от талии заклинательницы, обессиленно опускается на стул, обхватывает кулак ладонью и молчит. Сколько жертв он уже принёс и сколько жертв ему ещё предстоит принести? Он поднимает глаза на Женевьеву. Она столько лет провела в пути и жила в проклятии, чтобы погибнуть, так и не став свободной. Не так Робб хотел отплатить Женевьеве за всё, что она сделала для него, его семьи и его королевства. — И всё же, — произносит Молодой Волк, — почему я? Твоя сестра была уверена, Станнис Баратеон — избранный, которому суждено положить всему этому конец, и что же? Ты знаешь, что с ним стало. Почему ты так уверена, что я и есть тот, кто тебе нужен? — Мелисандре очень хотелось в это верить, — отвечает Женевьева, — она всеми силами пыталась убедить в этом как самого Станниса, так и всех в округе, пользуясь магическими трюками. Я же ничего не подстраивала. Многие почему-то считают, что избранный должен родиться мгновенно, когда все знамения произойдут одновременно, однако забывают, что рождение никогда не бывает быстрым. Рождение всегда мука, кровь и боль, и оно всегда длится гораздо больше, чем миг. Все видели красную комету во время Войны Пяти королей — она была предвестницей. Звёзды пролили кровь, и это стало началом. Я спасла тебя, твою леди-мать, твоего лорда-дядю и всё, что осталось от твоего войска, и дым от горящих Близнецов прикрывал нам спины. Ты долго бегал в волчьем теле, борясь с темнотой в себе, пока твоё собственное тело, всё в поту, в солёных материнских слезах и в слезах тех, кто любил тебя и думал, что потерял, залечивало раны. Остался лишь дракон, пробудившийся из камня. Женевьева указывает на очаг. — Избранный родится из соли и дыма, когда звёзды прольют кровь, разбудит драконов, вынет из огня меч и рассеет тьму раз и навсегда, — заканчивает заклинательница, не сводя с Робба пристального взгляда. — А если ты ошибаешься? Женевьева склоняет голову, и Робб снова видит снисхождение. — Я могу ошибаться, но Владыка света не может, — отвечает она. — Рглор сам указал мне на тебя. Полагаю, Старые Боги тоже что-то задумывали. Для того Старкам были посланы лютоволки. Заклинательница кивком головы указывает на Серого Ветра. Робб вновь оборачивается. — Он не пускал меня в Близнецы в тот день, а ты говорила слушать волчью кровь, — вспоминает Молодой Волк. — Ты должен был жить. Ты был нужен богам. — Но я не просил их делать меня избранным. — О таком никто не просит. — Я хотел вернуться домой. — Я хотела обрести свободу. Робб поднимается, приближается к Женевьеве, обхватывая ладонями её лицо. — Я не хочу, чтобы ты умирала, — произносит он, резко выдыхая. — Я тоже этого не хочу, — ладони Женевьевы проскальзывают ему на грудь, — но рано или поздно смерть настигнет каждого из нас. Это часть жизнь. — Только не сейчас. Только не так, — шепчет Робб, касаясь кончика носа заклинательницы своим. — Я не собираюсь умирать сейчас, пока ещё могу пожить, — отвечает Женевьева и тянется к нему за поцелуем.