Алым-алым

Робб крутит в пальцах налитый светом крупный рубин на длинной цепочке, упираясь локтем в подушку. — Леди Мелисандра носит похожий на шее, — произносит он, — так положено всем жрецам? Женевьева кивает. — В этих камнях таится сила, — отвечает заклинательница. — Стало быть, сними я с тебя его, ты останешься без сил? — поддевает Робб, взглянув на неё. — Ни одна ведьма не станет прятать силу в камень, пусть и драгоценный, — отвечает Женевьева, забирая кулон из пальцев Робба, — в нём сила Владыки на случай, если наши собственные силы иссякнут, а пламени поблизости не окажется. — Тогда где же таится сила ведьмы? — спрашивает Робб, опуская пальцы на горячий живот Женевьевы. Кожа на нём белая, будто отвергающая солнце Вольных городов, а рубцы от татуировки и вовсе молочные. Заклинательница поднимает ладонь Робба с живота и опускает себе на грудь, туда, где туго бьётся сердце. — Здесь, — шепчет она совершенно серьёзно, и Робб опускает губы ей на сердцебиение. Его затуманенная голова остаётся лежать у Женевьевы на груди, пальцы заклинательницы опускаются ему на спину, неторопливо вычерчивая на коже неведомые знаки. Робб разглядывает языки пламени, оставленные на Женевьеве в знак принадлежности к красному храму. Он водит по ним пальцами, накрывает ладонью, словно надеясь загасить их своим холодом, но пламя продолжает пылать. — Это ужасно, — произносит Робб, — я полагал, татуировки наносят чернилами, но твои словно вырезанные. — Выжженные, — поправляет Женевьева, — в храмах Вольных городов их и правда рисуют, даже лицо не остаётся чистым, но не в Асшае. Мы входили в костёр, и пламя оставляло на нас свой след. Удивительно, но я совсем не чувствовала боли. — Тебя нисколько это не портит, — уверяет Робб, тянется выше, целует изрубцованное плечо заклинательницы, ключицу, шею и замирает на её губах. Женевьева довольно улыбается в поцелуе, обнимая Молодого Волка одной рукой. Ещё никто так не был жаден до её тела, обращаясь с ним при этом как с ценнейшей на свете реликвией. Робб оказался пылким, нежным любовником, и заклинательница в его объятьях вновь почувствовала себя молодой, а под кожей будто разлился огонь, но не тот, что подарил её венам Рглор. Женевьева чувствует, будто снова расцветает, и это соцветие будет самым ярким из всех, прежде чем увянет навсегда. Мысль о скорой смерти Женевьевы от его рук омрачает Роббу всю сладость этой ночи. Он будто пьёт и всё никак не может напиться, и от жажды горло расходится трещинами. Молодой Волк не думал, что после смерти жены его сердце вновь забьётся в предвкушении чувств, но теперь оно бьётся в ужасе предстоящей потери. Женевьева стала для Робба тем неизведанным миром, полном магии, чудес и живых теней, о котором он никогда не слышал. Она породила живой кошмар, неся при этом свет. Она пылала погребальным костром, нашёптывая стылые зимние сказки. В ней Край теней и родной для Робба Север слились воедино, выстлав нутро инистым алым бархатом. Женевьева была красной, как его сердце, и стальной на вкус, как отцовский меч. — Тебе страшно? — спрашивает Робб, не выдержав. Молодой Волк разглядывает лицо заклинательницы, обрамлённое растрёпанными рыжими кудрями, разметавшимися по всей подушке, и каждую его черту забирает себе, чтобы вся она, до крупинки-родинки, росчерка губ, едва заметных морщинок у рта, до каждого белёсого рубца осталась в нём. Он не хочет, чтобы стекавшая с его рук талой водой Женевьева снова каменела под натиском прожитых лет и увиденных событий, но из любовницы она всё-таки скользит в свою красную маску заклинательницы, устало Роббу улыбаясь. — Тебе было страшно, когда ты развязывал войну? — вместо ответа спрашивает она. Робб с тяжёлым вздохом откидывается на изголовье и тянет Женевьеву на себя. Кровати в Чёрном замке и правда были непозволительно узкими. Заклинательница укрывает Робба своим разгорячённым телом и устраивает подбородок на его груди, пальцами попадая в круглый шрам от стрелы. Её тёмные глаза смотрят внимательно и проникновенно. Робб гладит заклинательницу по щеке. — Я был мальчишкой, о чём мне беспрестанно напоминали, — рассказывает Робб. Воспоминания будто бы больше не принадлежат ему, а походят на другую далёкую жизнь. — Серый Ветер однажды откусил Большому Джону пальцы, когда тот бросил мне это в лицо, а после обнажил меч. Мне приходилось приказывать лордам втрое старше меня, вести их вместе с сыновьями на смерть. Они увенчали меня короной, но боги, как она была тяжела. Даже когда я оставался с собой наедине, она всё равно давила мне на виски. Я всё время думал о битвах, о том, как вытащить Сансу и Арью из Королевской Гавани. Я терял людей, а их и без того было мало. Стрелы летели мне в спину, откуда я не мог этого ожидать. Мне пришлось казнить собственного знаменосца. Его седая мокрая от дождя голова до сих пор порой ждёт меня в тенях. В детстве Старая Нэн говорила нам — страх приходит зимой. Но этот страх пришёл задолго до первого зимнего снега. Он был со мной всегда. — Зима будит волка, — произносит Женевьева в ответ. — Ты не видела волков до недавних пор, — возражает Робб. — Я знала твоего отца, не забывай об этом, как и тех, кто были до него. Кроме того, я долго наблюдала за тобой, прежде чем появиться. Я видела, как волки собираются в стаю. Возраст подарил мне зоркость — мне редко приходится стараться, чтобы видеть. — За столько лет жизни ты перестала бояться? Краска сходит с лица Женевьевы, и она снова мрачнеет. Заклинательница порывается подняться, но Робб крепче прижимает её к себе. — Останься, — шепчет он в рыжую макушку, вплавляя свои ладони Женевьеве в тело. — Я здесь, — отвечает она, выскальзывая из его рук, и остаётся сидеть в постели. Её взгляд затуманивается, устремляется в ворох одежды на полу, стекленеет. — В детстве, когда я боялась темноты, я всегда думала о рассвете, что рано или поздно должен прийти. Не важно, что таилось в ночи, ведь на утро темнота рассеивалась. Мел говорит, после смерти Джон Сноу был в бесконечной тьме. Мне уготована та же участь, вот только рассвет не наступит. Я останусь в темноте навсегда. Робб приподнимается на локте и тянется к ней, беспокойно вглядываясь в сосредоточенное лицо. — Ты говорила Мире Рид, мы все когда-нибудь вернёмся, — вспоминает он, — или же ты просто её утешала? — Я верю в это, Робб, — Женевьева переводит взгляд на него, — если ты — возрождённый Азор Ахай, герой, выстоявший в Долгую Ночь, то все мы когда-нибудь вернёмся, пусть даже малой частью себя. Робб ищет слова, чтобы унять печаль заклинательницы, но что он может ей сказать? Той, что плела полотна из слов, брала из теней силу, видела столько королей, что ему и не снилось. Порой Молодой Волк и в самом деле чувствовал себя рядом с ней мальчишкой, смотрел на неё снизу вверх, даже если подбородок его упирался ей в рыжую голову. — Что я могу сделать для тебя, Женевьева? — спрашивает он вместо этого, обхватывая её лицо ладонями. Заклинательница улыбается, в уголках её губ залегает грусть. Она качает головой. — Я не знаю, что будет с отцовским замком. Если Мел выживет, а вместе с ней и этот Луковый Рыцарь, он потребует её казни, и тогда… — Я говорю о тебе, Женевьева, — перебивает Робб, — не о твоей сестре, но о тебе. Я сделаю всё возможное, чтобы сохранить леди Мелисандре жизнь и отдать замок с прилежащими землями в надёжные руки, если ты не оставишь особых распоряжений. Но как я могу отплатить тебе, кроме исполнения долга? Женевьева долго смотрит в его отчаянные, застывшие глаза, спрашивая себя, чего бы ей хотелось кроме того, что она уже получила от Молодого Волка. — Ничего, — наконец признаётся Женевьева, с сожалением растягивая губы в улыбке, прикладывая свои ладони к его, — всё кажется мне бессмысленным теперь. События сложились, я подошла к краю. Сейчас ты не можешь сделать для меня что-то большее. Время заберёт Женевьеву черта за чертой, сколько бы Робб на неё не глядел. Если жизнь его будет долгой, на исходе её он вряд ли вспомнит заклинательницу такой, какой живёт она в нём сейчас. После Близнецов Талиса долго жила под его рёбрами осязаемым призраком. Робб вызывал её лицо в памяти снова и снова, то лицо, в которое он взглянул впервые, от которого потом не мог оторваться, но вместо этого ему являлась серая посмертная маска с остекленевшими глазами. Он пытался совладать с тем ужасом и той болью, что несло с собой это лицо, но ничего не выходило, пока Молодой Волк не сдался под их натиском и не позволил быть. И тогда боль, разгулявшись, как-то сразу утихла, уступив место гневу. Робб ярость взращивал и был готов обрушить её на виновников его положения в любой миг. А лицо Талисы в памяти снова стало прежним, светлым и любящим, но уже не таким чётким, как раньше. И пока Женевьева ждёт ответа, Робб думает, каким в последний момент будет её лицо. Полным страдания или же благоговейного трепета? Перекошенным от боли и ужаса перед тьмой или же усталым от тяжёлой тени, обозом влачившейся за ней? Что скажет заклинательница, когда Молодой Волк по завету отца заглянет ей в глаза и спросит о её последних словах? — Почему ты не сказала мне о своей участи раньше? — вместо ответа спрашивает Робб, хмурясь. — Ты не был к тому готов, как и я. Для начала мне самой было нужно это принять, — заклинательница отнимает его ладони от лица, оставляя в них свои пальцы. — Когда ты узнала? — Мне был сон перед битвой за Винтерфелл, — вспоминает Женевьева, откинув голову назад. Волосы вспыхивают, перекинутые за спину, обнажая белую в языках пламени грудь. — С тех пор каждую ночь я видела, как из меня вытекает сила, но не исчезает, а превращается во что-то новое. Так сон за сном я и разгадала послание. Мелисандра никогда не верила снам, считала, что всё это колдовство Великого Иного. Но я думаю иначе. Сны это наше собственное колдовство, и совсем неважно, кто ты — заклинатель, варг или простой раб. — После меня ничего не останется, — продолжает заклинательница, — Улль уйдёт со мной. Отцовский меч я отдаю тебе, отцовский замок я бы отдала Мелисандре, если она выживет, но Луковый Рыцарь вряд ли удовольствуется её искуплением в битве. Красная женщина творила ужасные вещи, впрочем, как и я. Чего-то я ей никогда не прощу, чего-то она никогда не простит мне. Но мы обе делали то, что когда-то считали верным. Каждый может этим оправдаться, но так уж сложилось. Ближе Мелисандры у меня никогда никого не было, даже если нас разделяли целые государства. Я прошу тебя сохранить ей жизнь и отпустить. Яйцо она возьмёт с собой. А замок пусть станет пристанищем для колдунов и жрецов, если кто-то из них пожелает остаться. Если же нет, ты волен делать с ним всё, что захочешь, Король Севера. Чтобы голос на словах о кончине не звенел, Женевьева иней в горле топит, и он течёт по обитому красным бархатом нутру. Её голос мягко, успокаивающе шуршит, не задевая туго натянутых внутренних струн. Робб прижимается к ней лбом, одной ладонью обхватывая её лицо. Если однажды его подведёт память, кончики пальцев останутся с ощущением её всегда горячей мягкой кожи под ними. Женевьева не умрёт, пока Робб будет видеть хотя бы одного красного жреца; пока будет гладить Серого Ветра, чья шерсть сохранит её пальцы; пока будет перекатывать на языке смородину в сахаре. Пламя, по которому Женевьева так ловко читала, будет шептать Роббу о ней каждый раз, когда он окажется рядом с очагом. Меч её отца будет петь о ней в битве и в ножнах. Его собственная тень будет хранить Женевьеву в себе. У темноты будет её лицо. Так продолжает жить Нед Старк — в положенных им традициях, в верных ему людях, в своих детях, в особенности в Джоне и в Арье, так на него похожих, пусть Джон и должен теперь носить драконье имя. Отец живёт в самом Роббе, так будет жить и Женевьева. — После тебя останется больше, чем тебе может казаться, Женевьева, — произносит Робб, глядя ей в глаза с замиранием сердца, — рассвет после Долгой Ночи, — заклинательница улыбается, — и история на целый мех вина. Робб ловит большим пальцем внезапно выпавшую слезу и целует Женевьеву с отчаянной благодарностью. Заклинательница кладёт свою голову ему на грудь, Молодой Волк прячет её в плотном кольце рук мягкую, податливую, распалённую. — Можешь научить меня асшайскому? — внезапно просит он, когда разморенная Женевьева начинает засыпать. — Этот язык слишком груб для его милости, — отзывается заклинательница, подняв голову, — королю пристало знать высокий валирийский и никак не язык чёрной магии. — Королю пристало знать всё, что он посчитает нужным, — настаивает Робб. Женевьева вдруг разражается заливистым смехом, сразу взбодрившись, пока он сводит брови в недоумении. — Никогда не думала, что услышу от тебя такое, — улыбается заклинательница, ёрзает, и снова садится, лукаво глядя Молодому Волку в глаза, — как будет угодно его величеству. Она со всевозможной грацией склоняет голову, и Робб широко растягивает губы в улыбке, тоже садясь. Женевьева растирает глаза, завязывает волосы в рассыпающийся узел и разминает большими пальцами ладони. — Не думаю, что будет разумно учить тебя расхожим фразам, — качает головой она. Робб тянется заправить выбившуюся прядь за ухо, чтобы локон не лез Женевьеве в лицо. — На Севере будет не с кем ими перекидываться, разве что ты оставишь при себе какого-нибудь колдуна. Я могу научить тебя простому защитному заклинанию. Робб согласно кивает, никогда не надеявшийся прикоснуться к магии, не касаясь при том Женевьевы. — Сила твоей воли — часть магии, а потому сила любого заклинания определяется твоей личной силой. Заклинание сработает так, как ты того желаешь, но лишь при условии, что желания будут истинными. Тебе нужно запомнить лишь три слова, произносить их раздельно и чётко, бросать на ветер, как отдаёшь приказы своим людям. Готов? — Робб сосредоточенно кивает — времена, когда его чему-то обучали, утеряны безвозвратно. — Ар вар альда. Если попытаться перевести, получится что-то вроде «защищаю мне принадлежащее». Его можно использовать лишь для защиты того, что тебе дорого. Робб тут же повторяет, имитируя интонацию Женевьевы, округляя рот, грубо упирая язык в верхнее нёбо. Заклинательница велит произнести снова, так, чтобы одним только словом можно было взрезать воздух. — Для того, чтобы заклинание сработало, ты должен представить то, что хочешь защитить, в середине простого круга, — наставляет Женевьева, убедившись, что Робб запомнил слова и их верное произношение, — это остаётся невредимым ровно до того момента, как минует угроза. — Покажи мне, — просит Робб, и глаза его жадно вспыхивают. Заклинательница оглядывает покои в поисках того, что можно было бы поместить в центр защитного круга, и останавливает свои глаза на Молодом Волке. Женевьева легко произносит заклинание, без всяких приготовлений, даже не закрывая глаз, а после воздевает руку с напряжёнными пальцами. Робб наблюдает, как её собственная тень отделяется от тела и обретает форму, занимая место в пространстве, как стремительно по мановению руки бросается к нему, а затем, будто ударившись о невидимую стену, отступает, возвращаясь на шкуры за спину Женевьевы. — Если достаточно долго заниматься, можно обходиться одной лишь мыслью, но это требует большого труда, — говорит заклинательница, вновь растирая искрящиеся ладони. — Ты удивительная, — заворожённо шепчет Робб, потянувшись к ней за поцелуем. Когда-нибудь настанет тот момент, когда ему придётся выбрать себе жену, чтобы передать Винтерфелл наследникам. Но кто сравнится с Женевьевой? Кто сможет разжечь в нём пламя ярче, чем то, в котором он тонет сейчас? Холодный Старк в нём рядом с заклинательницей таял, тёк в Талли, стремительного, журчащего, тёплого от солнечного света, и если Женевьева была лесным пожаром, окружившая его со всех сторон, то он омывал заклинательницу ласковыми приливами, обдувая ветрами зимы. Женевьева может Роббу возразить, устояв перед блеском в его глазах, но позволяет ему быть очарованным её колдовством. В конце концов, он видел, как она кормила тени и выжгла почти весь великий дом Фреев. Пусть хоть что-то в её колдовстве Робба восхищает. — Слышишь? — напрягается Женевьева, оглянувшись. — Кто-то скребётся. — Серый Ветер, — предполагает Робб. Заклинательница выскальзывает из постели, надевает халат, шипит, когда босой ногой наступает на пластинчатый доспех Робба, и направляется к двери, обогнув ворох одежды на полу. Лютоволк мирно спит по ту сторону дверного полотна, растянувшись так, что никто бы не смог пройти, не потревожив его. — Нет, — заклинательница качает головой, затворив дверь. Её взгляд падает на очаг. Звук повторяется, и на этот раз слышится ещё и треск. Женевьева подходит ближе к пламени, и мгновение спустя её и без того освещённое пламенем лицо озаряет с новой силой. Пока Робб натягивает бриджи и возится с завязками, заклинательница, засучив широкие рукава, чтобы не опалить, вынимает из огня дрожащее яйцо и переносит его на стол. Треск становится громким хрустом, и скорлупа распадается, когда на свет появляется дракон — не больше обычной кошки, красный, как и его переливчатое яйцо, и лишь маленькие рожки его и зубчатый хребет снежно белеют. Женевьева забывает сделать вдох, когда дракон неуклюже выбирается из скорлупы, царапая стол. Серый Ветер словно что-то почувствовав теперь в самом деле скребётся в дверь. Робб впускает лютоволка внутрь и подходит к замершей заклинательнице. В её глазах виден блеск слезы, а губы растянуты в такой широкой улыбке, какая прежде редко ложилась на её рот. Заклинательница тянет руку, пальцы её дрожат, грудь тяжело и редко вздымается. Она прикасается к драконьей голове, гладкой и тёплой, и вздрагивает всем телом, ощущая под пальцами магию. Дракон тихо рокочет, осматривая Женевьеву блестящими как драгоценные камни глазами, голова его всё время движется, и он, наконец, цепляется когтями крыльев, забирается на протянутую ладонь и оказывается легче своего окаменевшего яйца. Серый Ветер водит носом, чувствуя изменение. Воздух вокруг наливается волшебством. — Улль, — тихо зовёт Женевьева, притягивая руку к груди. Дракон топчется по ладони когтистыми лапами, перепончатые крылья свисают вниз. Заклинательница смотрит на не сводящегося с неё глаз Робба и улыбается так, словно наконец получила долгожданный и желанный дар. Робб улыбается ей в ответ и гладит по щеке. Улль как всегда бесшумно просачивается через дверь и шустро оказывается на плече заклинательницы. Его зелёные глаза расширяются, когда дракон поворачивает свою голову к нему, всё ещё рокоча. Тень стекает по руке и замирает на запястье, пристально разглядывая нового питомца матери. Женевьева на мгновение представляет, что было бы, не ожидай её такая участь. Вот дракон растёт день ото дня, набираясь сил, наливаясь огнём, становясь наконец достаточно большим для полётов. И вот она взбирается на него, цепляясь за снежные шипы и рога, устраивается на хребте, и велит лететь. Её сердце падает вниз, когда дракон отрывается от земли, а горло перехватывает от бросившегося в лицо воздуха, и она летит так высоко, как только может. Женевьева возвращается в тело, больно, будто бы и в самом деле упала с дракона. Она велит Уллю наведаться на кухню и добыть жареного мяса. — Теперь придётся чаще ходить на охоту, — замечает заклинательница, когда тень бесшумно исчезает. — Драконы едят лишь жареное мясо. Вместе с магией прибавилось и хлопот. — Будем выпускать лютоволков, — успокаивает Робб, — мы с Браном приглядим за ними. Пока оборотни не заняты разведкой, можем попросить о помощи их. — Верно, — кивает заклинательница, поглаживая дракона по голове. — Драконов не видели сотни лет, — произносит Робб, разглядывая зверя. — Все думали, они давно вымерли. — Драконы — это магия. Магия не может умереть. Попробуешь? Женевьева отнимает ладонь от дракона. Робб, сжав кулак, поднимает руку и распрямляет пальцы. Дракон сначала фыркает, опускает голову, ожидая прикосновения, но Робб проводит пальцами по острому хребту. Женевьева наблюдает за Молодым Волком вместе с Серым Ветром. — Ему нужно имя, — говорит Робб, возвращая пульсирующие пальцы в шерсть своего лютоволка. Дракон пробудился, а значит, Женевьева и её красный бог правы. Горло Роббу стыло сжимает. — Должно быть что-то связанное с отцом и с матерью, — начинает заклинательница и спотыкается, поражённая догадкой. — Вот оно. Вот как отец мог сохранить яйцо! — Защитное заклинание, — догадывается Робб. — Да. Наверное, мама научила его этому, — голос Женевьевы звенит. Робб прижимает её к себе, целуя в висок. — Это было моё первое заклинание. Прежде чем нападать, нужно уметь защищаться. Кажется, так говорил отец. Улль возвращается так же быстро, как и исчез, принеся с собой холодную зажаренную баранью ногу вместе с блюдом. Серый Ветер в предвкушении облизывается, устраивается рядом с усевшейся за стол заклинательницей. — Нам не удастся утаить дракона, — говорит Робб, пока Женевьева отщипывает зверю мяса, — даже если чаще охотиться. Людей и без того больше, чем провианта, даже с учётом телег с Юга. — Дай мне время, я что-нибудь придумаю, — отвечает заклинательница, отщипывая мяса и лютоволку, — а до тех пор сохрани это в секрете. — Бран наверняка знает, — возражает Робб. — Полагаю, чужие секреты он хранит как собственные. — Я сохраню это в тайне, Женевьева. Даю тебе слово. Заклинательница удовлетворяется его ответом. Дракон, наевшись, начинает клевать носом. Робб помогает Женевьеве омыть руки, и она стягивает одну из шкур с постели, расстилая её рядом с очагом. Заклинательница переносит дракона к огню, и тот сворачивается клубком, огонь драгоценных глаз гаснет, и зверь засыпает. Серый Ветер вместе с костью ложится в угол, Улль, ещё немного поглядев на дракона, забирает блюдо и исчезает. Женевьева выпрямляется, замирая у очага. — Ты заклинаешь тени, — Робб устраивает голову на её плече, крепко обнимая со спины. Заклинательница одну руку запускает в его кудри, второй накрывает переплетенье рук на своём чреве. Она вопросительно мычит, ожидая продолжения, откинув голову назад. — Быть может, тебе хватит времени научиться заклинать темноту? Женевьева медленно улыбается, покачав головой. — Боюсь, мне хватит времени лишь на волчьего короля, — шепчет она ему в губы, и Робб, срывая медовый поцелуй, поднимает её на руки, и несёт в постель, чтобы не терять ночи даром. В следующие дни Женевьева чувствует себя необычайно живой — живее, чем во многие ушедшие года, и даже бесконечная подготовка к неизбежному не может этого омрачить. Границы дня обозначаются военными советами, а границы между лордами, одичалыми, жрецами, колдунами и солдатами стираются. Они учатся биться плечом к плечу, слушать чужие речи, принимать чужие мысли, пить чужое вино и ступать по чужой земле. Все они собрались на краю ночи, бесконечно усталые, чтобы помочь друг другу за край этот не перевалиться и дождаться, когда первые лучи солнца ласково обнимут их, приветствуя в новом мире. Неизбежность сквозит в каждом жесте и слове, в порыве ветра и в чистом, без единого облака, небе. Смерть подступает, медленно, неотвратимо, это чувствуют все. И в этой близости смерти слетают все маски, обнажаются кости, а глаза вдруг оживают, и нет больше сил носить чужие камзолы и притворяться, быть слепым и не разумеющим. Близость смерти дарит жизни самую яркую искру и будит самый страшный голод. Жрецы, незанятые раскопкой траншей, собираются в Септе. Вместе с колдунами они пытаются найти способ, как помешать Великому Иному воскрешать мёртвых. Септа наполняется котлами, травными запахами, дымом, говором на разных языках, редкими хлопками, а порой и дымом. Серый Ветер, неизменно следовавший за Женевьевой по пятам, чему уже никто не удивлялся, прятался на самых верхах, открывая глаза лишь когда кто-то смешивал несовместимые ингредиенты, разражался немыслимой руганью и от отчаянья опрокидывал котёл. Уставшая Женевьева порой поднималась к Серому Ветру, приваливалась спиной к стене, блаженно вытягивала ноги и прикрывала глаза, запуская пальцы в волчью шерсть. Иногда в жидком золоте глаз лютоволка она замечала Робба, улыбалась ему, а после разочарованно качала головой — у них всё ещё ничего не выходит. После таких тяжёлых дней Женевьва становилась мрачной, хмуро кормила дракона и дёргала плечом, когда Робб зарывался носом в её пропахшие дымом волосы. Они проводили все ночи вместе, и в конце концов разделили комнату на двоих. Роббу её отчаянно не хватало. Он не мог Женевьеву из себя вытравить, даже если бы по заветам Болтонов снял с себя кожу. Мысль о её кончине Молодого Волка не покидала, и он спрятал её в тени, чтобы не отравить себе те сладкие ночи, что у него остались. Пока колдуны колдовали в Септе, полководцы занимались войсками, решали, какой строй будет выигрышным, кого ставить в авангард, а кого в арьергард, проводили учения, перемешивая дорнийцев с северянами и одичалыми. Звон мечей не стихал ни на минуту, Чёрный замок жил, как в прежние далёкие времена. Бран с Ходором пропадали в богороще, пока лютоволки охотились по близости. Арья иногда оставляла их, чтобы самой поупражняться в стрельбе из лука. Джон, как и Робб, был против её присутствия на поле брани. Маленькая и тонкая, сможет ли она противостоять натиску мертвецов? Джон не переживёт, если его маленькая сестричка погибнет. Особенно, если он при этом останется жить. Робб продолжал осваивать самое простое защитное заклинание. Женевьева требовала от него совершенства — в магии нет места ошибкам, ибо цена их была непомерной. Бран, получивший наконец от Инры кресло на колёсах, хорошо это запомнил. В тот вечер, когда в его комнате собрались братья, Арья и Гвадалахорн со жрицами, он спросил у них, возможно ли помочь Ходору, раз колдунов в Чёрном замке теперь так много. Гвадалахорн лишь коротко качнул головой и вышел. Женевьева, сочувственно взглянув на высящегося за Браном Ходора, объяснила, что это не представляется им возможным. За столько лет жизни и колдовства им ещё ни разу не встречалось подобного случая. Кроме того, увечье Ходора было последствием магического вмешательства, а это не всегда можно исправить. На свете существовали непоправимые вещи, даже для тех, кто мог рожать тени и говорить с богами. Бран злился, признавая свою вину, от чего продолжал заниматься в богороще упорнее прежнего. От искренней привязанности Ходора становилось только больнее. Робб сжимал ему плечо и говорил Брану себя простить — он не знал, что делает. Легче Брану не становилось, и тогда Женевьева, подмечавшая всякие тени на его лице, добавляла, что прощение — путь долгий и трудный, может статься, он никогда не будет пройден до конца, а потому важно учиться жить с мыслью, что прощения может никогда не случиться. Робб впитывал каждое слово Женевьевы и примерял его на себя. Он смотрел на Теона, всё чаще раздумывая, ступать ли ему на этот путь, или же быть, как Женевьева — непрощением. У него не было в запасе сотни лет, и это усложняло положение дел. Робб решил, что всегда сможет остановиться, а потому попробовал сделать первый шаг. Для начала на военных советах он освободил Теону место ближе к себе, чтобы он не терялся среди колдунов, а был, как прежде, среди северян. Теон кивнул головой, но холод в конечностях продолжал жить. В трапезной он продолжал держаться в отдалении ото всех, но вскоре и сам не заметил, как снова оказался среди солдат-северян. Ужин всегда был шумнее и многочисленнее завтрака. Северяне мешались с южанами, одичалые с колдунами, а лорды со своими людьми. Вместо певцов людей развлекал Тормунд с его неиссякаемым запасом выдумок, а затем вступал и Торос, и трапезная вздрагивала от хохота. Все они смеялись, солдаты и лорды, какой бы абсурдной история не была. Они все дышали и пытались жить так полно, как только могли. Мелисандра не сводила глаз с Женевьевы. Она ещё никогда не видела сестру такой юной и пылающей, и, быть может, даже свободной. Рядом с Молодым Волком Женевьева и сама молодела, и тень её была не так уж и тяжела. Они сидели вместе за ужином, заклинательница привычно подкармливала Серого Ветра, пока Улль незаметно для всех стягивал со стола мясо и исчезал, чтобы покормить дракона. Незанятые разведкой оборотни действительно помогали с охотой, и теперь подземные кладовые были забиты свежим мясом. Туда же вскоре отправилось и вино — чем ближе ночь, чем трезвее должны быть солдаты. В конце концов, так хотя бы будет, чем праздновать победу. Духом старались не падать. Жрецы проповедовали о помощи своего Владыки, упоминали и Старых богов, что стоят за спиной Робба, избранного выступить против Великого Иного. Больше не на что было уповать. Так уж повелось, что тьму рассеет лишь свет, и раз свет несёт иноземный бог, то так тому и быть. Последний день перед Долгой Ночью выдаётся необычайно морозным, но до странного солнечным. Светом заливает всё вокруг, даже самые тёмные уголки замка вдруг оживают. Сегодня еда кажется вкуснее, чем прежде, воздух свеж и сладок, снег мягок и искрист. День течёт и тянется, голубой шёлк неба не торопится выцвести и огрубеть. Время словно замедляется перед тем, как остановиться. — Всё готово, — сообщает Женевьева, входя в кабинет лорда-коммандующего. Робб оборачивается и кивком головы зовёт её присоединиться. Серый Ветер остаётся сидеть у двери. — Хаа Нре Нордр сказал, Великий Иной покинул деревню одичалых Белое Дерево, — говорит Мелисандра и её восковой палец упирается в карту. — Деревня жилая? — спрашивает Робб. — Была когда-то давно, — кивает Джон. Чем ближе ночь, тем холоднее становится внутри, и лёд выстилает горло, делая голос трескучим и ломким. — Значит, новыми мертвецами он не разжился, — выдыхает Робб. Многочисленность вихтов и без того была пугающей. — Сколько времени у нас осталось? — Достаточно для прощаний с теми, кто нам дорог, — отвечает Мелисандра, глядя на Женевьеву. Заклинательница поднимает глаза — блестящие льдинки, когда-то стучавшие в её неловких девичьих пальцах. Женевьева протягивает руку, и красная женщина хватается за её горячую, как у неё, ладонь. — Мы ждали этого столько лет, — произносит Женевьева, и Робб слышит звон, — молились, пророчили, видели в огне. И теперь Великий Иной здесь. — Наш дозор лишь начался, — говорит Джон. — И да помогут нам боги, все, что мы знаем, и все, что нас слышат, — заклинательница с силой стискивает ладонь Мелисандры. Ожог Иного темнеет на коже, красная женщина чувствует его рубцеватый след. — Мы собираемся в Септе, Каллакс уже велел своим жрецам развести огонь для молитвы, — Мелисандра разжимает пальцы, выпуская ладонь сестры, и учтиво склоняет голову. — Я буду позже, — обещает Женевьева. Уходя, Мелисандра опускает пальцы между ушей Призрака у очага, недолго поглаживает его, а затем покидает кабинет. — Значит, и мы собираемся в Септе? — спрашивает Джон, понимающе глядя на Робба. Молодой Волк лишь коротко прикрывает глаза вместо ответа. Джон выпрямляется, шумно выдохнув. Чёрные братья столько лет несут свою службу, защищая людей от легенд и сказаний, а теперь самые страшные сказки Старой Нэн пришли, чтобы напиться их крови и обратить мир вечной мерзлотой. Джон всё бы отдал за то, чтобы когда-то казнённый отцом дезертир и вправду оказался лжецом. Джон забирает Призрака и отправляется за Браном с Арьей, оставляя Робба с Женевьевой наедине. Заклинательница опускает подбородок на меховое плечо Молодого Волка и смыкает ладони на его твёрдой руке, упёртой в стол. — Где будешь ты во время битвы? — спрашивает Робб, прижимаясь к ней лбом. — Прямо за тобой, — шепчет Женевьева в ответ, опуская палец на змею Стены на карте. — А когда придёт время — рядом с тобой. — И когда оно придёт? — у Робба внутри всё сжимается в тугой узел и невыносимо жжёт холодом. Сколько бы времени ему ни было отпущено, он всё ещё не готов вонзить в тесное чрево Женевьевы её наследный меч. — Когда явится Великий Иной, — голос у заклинательницы спокойный, лёгкий, будто всё это — очередная история на целый мех вина, касания к заросшей щеке призрачные, невесомые, как снежный поцелуй, — ты поймёшь. Мы все поймём. Робб обхватывает её лицо ладонями и заглядывает в её тёплые глаза. — Как бы мне хотелось, чтобы всё вышло иначе, — признаётся он в глубоком отчаянии, жадно оглядывая заклинательницу. — Чем больше я думаю об этом, тем больше убеждаюсь в невозможности другого исхода, — Женевьева одним прикосновением к его тугим осенним кудрям избавляет голову от тяжести короны. — Я уже много лет была готова умереть — Владыка Света не давал мне долгожданной свободы, а короли всё приходили и приходили. Но твоё дикое волчье сердце, что я просила тебя заковать в доспехи, всё изменило. Ты дал мне больше, чем все короли до тебя — жажду жизни. И я благодарна тебе за это, Робб Старк. — Ты отплатила мне тем же, Женевьева Асшайская, — Робб гладит её по щекам и кропит губы поцелуем. Они выходят из кабинета, держась за руки, и ненадолго замирают под почерневшим небом. Во внутреннем дворе костры красных жрецов взвиваются ввысь, а их молитвенная песнь стелется по земле, проникая под толстую шапку снега. Женевьева глубоко вдыхает, желая запереть этот запах костра в своей груди вместе с вплетённой в него молитвой. Каллакс пронзительно смотрит на неё сквозь вьющееся пламя. Заклинательница видит в его глазах благословление и кивает в ответ. Джон вывозит Брана из Щитового чертога, Арья с Ходором идут рядом. Арья, завидев брата с заклинательницей, останавливается, едва не наступив Лохматому Пёсику на лапы. Лютоволк коротко рычит и успевает отпрянуть. — Арья, — зовёт Джон, обернувшись. — У Женевьевы нет тени, — произносит она, глядя на братнину тень от костра, растянувшуюся на снегу, тень его лютоволка, но Женевьева стоит без неё, будто бы голая. — Леди Женевьева собирается пожертвовать собой, чтобы мы смогли победить, — отвечает Бран. У Арьи внезапно пересыхает в горле. Она смотрит на Робба, о чём-то говорящего с Женевьевой, улыбающегося ей, держащей её за руку крепче рукояти меча, и вдруг в груди её колет. — Робб знает? — тихо спрашивает Арья, продолжая стоять на месте, как вкопанная. Нимерия, поскуливая, лезет ей под руку. — Да, — мрачно отвечает Джон. Он ещё никогда не видел брата таким опустошённым, как в тот день, когда Робб ему открылся, положив на стол валирийский меч. У Арьи выходит лишь тяжело выдохнуть. Она жмётся к Джону, опускает руку Брану на плечо и оглядывается в поисках теней братьев и собственной, пока Робб с Женевьевой направляются к ним. Арья никогда не видела в Роббе отца больше, чем в Джоне, но сейчас, когда он ступает по снегу с плечами, полными забот, держа их притом широко расправленными, упрямо держа голову и ладонь на рукояти меча, да к тому же с рыжей женщиной под боком, ей чудится, будто Нед Старк на мгновение вернулся из мёртвых. — Когда рог протрубит, ты должна будешь сдержать слово, — напоминает сестре Робб, приблизившись. — Я знаю, Робб, — мрачно отзывается Арья. Ей так хочется быть рядом с ними, но ещё меньше ей хочется, чтобы кровь её убила всё то, за что они с таким рвением сражаются. В Септе красно от не молящихся жрецов, шумно от разговоров и несмолкающего Маленького Джона, и жарко от набившихся в неё людей. Старки в окружении лютоволков устраиваются наверху, чтобы не спускать Брана вниз. Женевьева опускается рядом с Роббом, Серый Ветер кладёт ей голову на вытянутые ноги, Улль, вновь вернувшийся к ней, сворачивается в полукружье руки. Арья занимает место между старшими братьями, прижимаясь к Джону, а Робба берёт за руку. Чуть погодя Мелисандра садится рядом с Женевьвой и опускает голову ей на плечо. Мару устраивается ступенью ниже в её ногах. Ходор приваливается к креслу Брана, и он кладёт ему ладонь на могучее плечо. Они сидят вот так, рядом друг с другом, питаясь теплом и присутствием, каждый думая о своём. Мелисандра, растирая пальцем вышивку на рукаве у Женевьевы, вновь вспоминает, как она впервые появилась в дверях Волантийского храма. Это воспоминание было самым ярким, потому как её появление вызвало ужасный переполох не только в святилище, но и в её собственной душе. В этой снежной девочке, выросшей у ядовитых вод Стигая, было столько гнева и самой красной женщины, что Мелисандра даже не удивилась, когда сердце её откликнулось на её зов. Эта девочка всегда была с ней, даже когда выросла. Бесконечно рассказывающая сказки и любящая, когда их рассказывали ей, она ютилась у Мелисандры под красным атласом, согревая её в дни немилости Владыки. Мелисандра причиняла ей зло, когда желала только добра, но добра своего, собственного, вовсе не того, какого, возможно, хотела бы для неё мать. Женевьева, выросшая у её алых юбок, научилась платить ей тем же. Женевьева, выкормленная её колдовством, научилась не прощать. — А вот ещё одна, — вскидывает руку Торос, без бутылки вина словно осиротевший, — однажды мы с королём Робертом… — Кажется, эту историю я уже слышала, — говорит Арья. — Историй о короле Роберте у Тороса больше, чем звёзд на небе, миледи, — отзывается Женевьева, отняв голову от груди Робба. — И все такая чушь, — замечает Арья. — Ну почему же, — Женевьева жмёт плечами, — эта, как раз, самая правдивая из всех. — А вам откуда известно? — Вместо замка он после всей этой заварушки подался ко мне, так что я видела последствия этой истории своими глазами. — Как вы познакомились, Женевьева? — спрашивает Арья, выглядывая из-за Робба. Брат в приятном удивлении опускает на сестру глаза, но она делает вид, что не замечает этого. — Мирийский жрец послал его в Вестерос, чтобы обратить Эйриса Второго в истинную веру. Но Безумный король уже пристрастился к дикому огню алхимиков, а Торос никогда не был религиозен. Эйрис отправил его назад, обронив, что одной красной жрицы ему достаточно, от ещё одного жреца толку для него будет мало. Я тогда только прибыла в Вестерос, и Торос отыскал меня в надежде, что я помогу ему с обращением короля. Но ничего не вышло — даже если Безумный король и являлся на моей поляне, он никогда меня не слушал, лишь всё время бормотал, потирая исхудавшие, с отросшими ногтями руки. Эйрис Второй погиб, веря лишь в пламя алхимиков, а между нами завязалась дружба. — Кажется, он однажды упоминал о какой-то жрице, — Арья прищуривается, пытаясь вспомнить, о чём же тогда рассказывал Торос, когда она, перебирая имена в своём списке, пыталась уснуть. — Правда? — Женевьева искренне удивляется. Она переводит взгляд на Тороса. Заклинательница и правда любила его бесконечную болтовню, а эта молва его горящем мече всегда вызывала у неё улыбку. Однажды она даже проникла на один из турниров, чтобы лично убедиться, так ли он хорош в обращении с этим мечом, как о нём говорят. На этот раз люди говорили правду. — Леди Женевьева, — зовёт заклинательницу Бран. Женевьева, обернувшись, всё понимает по глазам. Она коротко кивает и поджимает губы, резко выдохнув. На мгновение мир вокруг перестаёт существовать. Заклинательница прикрывает глаза, делает глубокий вдох и такой же глубокий выдох. Когда мир снова возвращается, она поглаживает задремавшую Мелисандру по волосам и просит их с Мару подождать её во дворе. Робб следом за жрецами всё понимает без слов. Его сердце сжимается и стремительно летит в пропасть, вновь оставляя в груди пустоту. Женевьева оставляет на щеке Молодого Волка мягкий поцелуй, выверенно проводит ладонью под тусклым шрамом и улыбается, чтобы огонь в нём не погас. — Останься с хозяином, — шепчет она Серому Ветру, целуя лютоволка в морду между глаз. Он протестующе скулит, когда Женевьева поднимается. Улль перемещается на плечо. Робб притягивает лютоволка ближе, сжимая онемевшие пальцы на его загривке. Серый Ветер рвётся к заклинательнице, но окрик хозяина прибивает его к месту. Лютоволки вокруг Старков оживают от дремоты. Арья, отделившись от Джона, успокаивающе гладит Серого Ветра, прижавшись к Роббу. Женевьева спускается на пару ступеней ниже, туда, где Торос машет руками и тоскует без вина. Заклинательница обнимает жреца со спины и тот вздрагивает, обернувшись. — На самом интересном месте, — говорит он, накрывая её руки своими мозолистыми ладонями. Он сидит в кругу неизменного Берика Дондарриона, когда-то отпущенного им Пса, затесавшегося между ними Тормунда и Маленького Джона, который как-то странно отпечатался у заклинательницы на сердце больше прочих северных лордов. — Выдумаешь новое, тебе не привыкать, — пытается улыбнуться Женевьева, но лицо её так внезапно замерзает, что губы неспособны породить улыбку. Торос собирается возмутиться, но по треснувшей скорлупе глаз понимает — это последняя шпилька заклинательницы. Жрец тянет Женевьеву присесть рядом и обнимает, опуская подбородок ей на затылок. — Миледи слишком рано льёт слёзы, — говорит Маленький Джон, — не она ли сулила нам победу день за днём до этого часа? — Я всё ещё сулю её, лорд Амбер, — улыбается Женевьева, чувствуя щекой красную кольчугу, — уж вы-то постараетесь. — Верно говорите, миледи! — Когда всё кончится, — шепчет Торосу Женевьева, — если удастся, расскажи огню мою любимую. — Про охоту? — спрашивает Торос. — Ту, в которой тебя в первый раз застукали на кухне храма. Торос усмехается, чувствуя, как глаза против воли его увлажняются. — Ты всегда была благодарной слушательницей, — произносит он, поглаживая её по спине, — даже когда не верила ни единому моему слову. Женевьева отстраняется, заглянув в его лицо. Торос проводит грубым пальцем по её щеке, стирая слезу. Заклинательница, поднявшись, сжимает ему напоследок плечо, и вынудив себя улыбнуться Маленькому Джону, ищет глазами Гвадалахорна. Заклинатель крови, старый приятель не только Женевьевы, но и её матери, единственный, кроме Мелисандры, кто помнит её девчонкой. Это у него она училась читать по крови и проклинать её, училась тайком, сбегая из храма под покровом ночи. Гвадалахорн, поднявшись во весь рост, впервые в жизни обнимает её, так сердечно, словно все эти годы хранил в себе тепло только для этого. — Если бы Рейда знала цену твоей свободы, она бы никогда не отдала тебя в красный храм, — говорит он, сдавливая ей плечи. Женевьева только качает головой — служение во благо всегда считалось лучшим искуплением, лучшей платой за что бы то ни было, кроме, пожалуй, жизни. Заклинательница в последний раз смотрит в острые глаза Гвадалахорна, кивает Рагане, и пробираясь через людей, наконец оказывается под ночным небом. Мороз опускается внезапно, неприятный и злой, не щиплющий нос, а сразу тонко изрезающий лицо, мгновенно проникающий в кровь и сковывающий кости. Женевьева подходит к ожидающей её Мелисандре и молча падает в её распахнутые руки. Её сердце быстро и беспокойно стучит. Красная женщина больше не хочет говорить, как и не хочет слушать. Она лишь гладит Женевьеву по волосам, то и дело укалывая пальцы об обсидиановую призрак-траву с кровяными рубиновыми каплями. Они были этой самой травой, стеклянистой, светящейся, но несъедобной. Они провели всю жизнь во служении, и теперь ночь пришла, чтобы наконец дать им свободу. — Рейгналь, — шепчет Женевьева, отрывая голову от груди Мелисандры. Красная женщина непонимающе сводит брови. — Имя дракона. Рейда, Рагнар и Улль — вот, из чего состоит Женевьева. Колдовство, заснеженный Север и тени. Мелисандра кивает и распухший ком в горле всё никак не может проглотить. Она трепетно целует Женевьеву в лоб, прикрыв глаза. Хрустальная слеза, всё же, выпадает на щёку и застывает на морозе. Женевьева выбирается из рук сестры с защемлённым сердцем и оборачивается к Мару. Когда-то он пытался научить её заклинать бурю, но ничего не вышло. Заклинательница была слишком юна, чтобы усмирить собственные ветры, а без штиля внутри магия редко работает так, как должна. Мару берёт её ладонь в свои тёплые пальцы и кладёт себе на белый глаз. У Женевьевы в собственных глазах блестят слёзы, а грудь сдавливает. Она держит ладонь на лице Мару ещё пару мгновений, а после тянется, чтобы его обнять. Когда Женевьева отходит от жреца, в дверях уже стоит Робб, позванный Мелисандрой. Мару возвращается в Септу, напоследок сжав заклинательнице ладонь. Робб заключает Женевьеву в кольцо рук и прижимается к ней лбом, прикрыв глаза. Женевьева смотрит на Серого Ветра рядом. Она помнит, каким огромным он ей казался, когда она впервые увидела его в Близнецах. Дикий, необузданный зверь, наводящий ужас на коней и людей, он мог в любой момент перегрызть ей глотку, почуй что-то недоброе. Но вместо этого Серый Ветер спал в её ногах, облизывал её руки и никогда не оставлял трапезничать в одиночестве. Волчья часть Робба Старка привязалась к ней быстрее человечьей. — Отец как-то сказал нам с Джоном, — произносит Робб севшим голосом, всё не открывая глаз, — «если ты отнимаешь у человека жизнь, ты обязан перед этим взглянуть ему в лицо и выслушать его последние слова». Хочешь сказать что-нибудь, Женевьева? Женевьева гладит пальцами замёрзшие доспехи Робба и задумчиво молчит. Ей было сказано так много слов, что впору ставить себя на одну ступень с Торосом. — После всего, что тебе удалось пройти, — наконец говорит она, и Робб смотрит её в глаза, — ты совершенно точно облачишь сердце в доспехи. Робб хочет напомнить Женевьеве — она ведь этого и добивалась, но не смеет её перебить. — Но доспехи должен носить не Робб Старк, а Король Севера. Тебе предстоит научиться разделять их и соединять вместе, не отказываясь при этом ни от кого. Король Севера должен иметь сердце лишь тогда, когда речь идёт о благе его людей. Робб Старк должен иметь сердце всегда. Не отказывайся от любви потому, что жена твоя пала жертвой нечестивых людей. Любовь может исцелить многое, я сотню раз видела это своими глазами. — Любовь — не ответ на все опросы, — отвечает Робб. — Иногда — любовь и есть вопрос. Женевьева звонко смеётся, Молодой Волк горько улыбается в ответ, добившись своей цели — запомнить её такой, смеющейся в его руках, но никак не истекающей кровью. — Его милость слишком много времени провёл с красной жрицей, — заклинательница сохраняет улыбку на губах. — Для меня ты больше, чем просто красная жрица, Женевьева, — уверяет Робб, сделавшись серьёзным. Улыбка сходит и с лица Женевьевы, заклинательница отводит взгляд. Молодой Волк нежным прикосновением к её подбородку возвращает взгляд себе. — Любовь не терпит вопросов, как и смерть. Любовь и смерть равны, и обе они часть чего-то большого и великого — часть жизни, — Женевьева делает глубокий вдох. — Ты будешь хорошим королём, Робб. Лорд Эддард гордился бы тобой. Робб целует Женевьеву, пока кости его медленно дробятся, сердце с каждым новым ударом забирает новые осколки себе. Женевьева позволяет себе растаять, растечься по рукам Робба — ей так нравилось плавиться от его волчьей нежности. Они целуются, пока хватает воздуха, и, разорвав поцелуй, вновь обнимаются. Рог поёт внезапно и без предупреждения, его песнь дрожью отдаётся в земле. Женевьева поднимает голову. Её ладонь касается щеки под шрамом, и Робб, обхватив её пальцы, прижимает их к горячим губам. Женевьева вбирает в себя его тепло, в последний раз дарит Роббу поцелуй и отходит к Серому Ветру. Робб сжимает зубы так, что желваки готовы вспороть кожу. Глаза его нестерпимо режет влагой. — Вся смородина в сахаре теперь твоя, — говорит Женевьева, обнимая Серого Ветра. Лютоволк жалобно скулит, вовсе этому не обрадовавшись. Заклинательница прижимается лбом к его морде, и Серый Ветер облизывает ей щёки большим шершавым языком. Женевьева выпрямляется, преобразившись. Лицо её твердеет, плечи расправляются, она становится похожей на копьё. Улль соскальзывает с её плеча, вытягивается, становясь ростом с Каллакса, и кладёт чёрную руку на материнское плечо. Песнь рога режет протяжный волчий вой. Робб смотрит во всё ещё горящие глаза Женевьевы и опускает руку на меч её отца. Долгая Ночь, наконец, у ворот, и без крови она не уйдёт.