Алым-алым

Мелисандра смотрит на принцессу Ширен в кольце рук сира Давоса. — Это благодарность Владыки за твою преданность, — шепчет Женевьева ей в плечо, сжимая в ладонях её похолодевшие пальцы. Красная женщина оборачивается. Её глаза жадно ощупывают бледное лицо Женевьевы, а пальцы чувствуют под собой гладкие ладони, отмеченные лишь линиями жизни. Твёрдого выпуклого ожога от касания Великого Иного больше нет. — Принцесса, — шепчет Давос Беспалый, оглядывая детское лицо слезящимися глазами. Пальцы узнают быстрее глаз — щеки у принцессы теперь гладкие и румяные, как полагается всем детям, а от серой хвори не остаётся и следа. — Не плачьте, сир Луковый Рыцарь, — просит Ширен чистым голосом, стирая влагу с его морщинистых щёк, но Давос Беспалый не может остановиться. Эта девочка научила его быть взрослым, заменила ему ушедших сыновей, стала его сердцем, и теперь оно снова бьётся. — Ваши родители, — решается на правду сир Давос, не зная, что говорить в таких случаях. Он видел воскрешение умершего лишь однажды, но тогда от Джона Сноу осталось хотя бы тело. Ширен же вернулась из углей и пепла. — Я знаю, сир Давос, — произносит принцесса, печально опуская глаза, — я была в темноте, а ей известно всё. — Мне жаль, принцесса, — говорит Луковый Рыцарь, и Ширен вновь обвивает его шею тонкими руками. Пусть родителей её больше нет, она не будет одинока. Дорогой сердцу друг встанет у неё за спиной и уберёт её за свою, если понадобится. — Принцесса, — решается Мелисандра, так долго носившая в себе ожидание расправы и горькое чувство разочарования от тщетности своего служения Владыке. Женевьева сжимает ей пальцы в надежде удержать на месте, но красная женщина делает твёрдый шаг, освобождаясь от её хватки. — Не приближайтесь, — велит Давос Беспалый, страшно сверкнув глазами. Заклинательница за спиной у Мелисандры напрягается, привычно ведёт плечом и осекается. Её тень остаётся пустой и недвижимой, не в силах больше исторгнуть Улля из себя. Длинная тонкая игла вонзается Женевьеве в сердце. Ширен оборачивается. В её глазах, доставшихся ей от отца, нет и самой тусклой искры злобы, и это пронзает Мелисандру сильнее, чем удар молнии в самую страшную грозу. Сир Давос возвращает в руку меч и поднимается, становясь принцессе надёжным тылом. Красная женщина, чувствуя непреодолимую тягу к земле, опускается на колени и атлас её платья пузырится красной пеной. — Я знаю, мне нет прощения, — произносит она, и Женевьева слышит в голосе дрожь. Заклинательница, не веря своим глазам, сморит на Мару. Она никогда в жизни не видела красную женщину коленопреклонённой. Мару видел Мелисандру на коленях лишь однажды, когда она потеряла сестру. Женевьева тянет руку. Жрец подходит к ней и обнимает за плечи. Он никогда не думал, что её смерть однажды пробьёт в нём брешь, и теперь, когда заклинательница снова есть, Мару чувствует, как перекинувшаяся от Мелисандры пустота медленно заполняется с каждым новым вдохом. — Я совершила много ужасного, — продолжает Мелисандра, — в том числе и с вашей семьёй, но я делала всё, что могла, во имя света. Сир Давос больше не может слушать этих речей о добре и зле, свете и темноте — он давно выучил их наизусть, мог рассказать все до единой. Они вызывали у него головную боль, тошноту и первозданную ярость, будто бы все Семеро внутри него гневались разом. — Мне жаль, что ваши отец и мать погибли. Луковый Рыцарь сдерживается только ради принцессы. Он не верит, что в сердце у красной женщины может быть хоть что-то, кроме темноты и слепой веры в бога, что живёт от смерти детей. — И если вы захотите, — Мелисандре тяжело смотреть в детское лицо Ширен, но она совершает над собой неимоверное усилие, — вы в праве потребовать с меня плату… — Я вас прощаю, — прерывает её Ширен. В лице красной женщины угадывается непонимание. Она не знает, приносит ли ей это облегчение, или же оседает на языке горечью. — Я прощаю вас, леди Мелисандра, — твёрдо повторяет Ширен и подходит к ней ближе, к самому краю пенящегося на полу красного атласа, — но пообещайте мне, что мы больше никогда не встретимся вновь. — Даю слово, — соглашается Мелисандра, пытаясь всё же отыскать облегчение в груди. Красный атлас глотает принцессе ступни. Она прижимается губами ко лбу красной женщины, коротко, невесомо, словно желая закрепить их договор. Облегчение в груди красной женщины не обнаруживается и тогда. Женевьева опускается рядом с Мелисандрой и прижимает её к себе. Робб, давно вернув Северное Сияние в ножны, знакомится с принцессой Ширен, представляет ей Брана, коротко упоминает о Станнисе и выражает надежду на возможный союз их домов, как это было при Роберте Баратеоне и Эддарде Старке. Принцесса отвечает учтиво и искренне, ещё не умеющая менять лица и плести интриги. Робб велит сиру Давосу найти Скорбного Эдда, чтобы тот подыскал хорошую комнату для Ширен, и отпускает их. Луковый Рыцарь, завернув принцессу в свой тёплый плащ, напоследок опускает глаза на Мелисандру. — Если я когда-нибудь увижу вас рядом с принцессой, — произносит он, но Женевьева не позволяет ему договорить. Она поднимает голову, в глазах её пылает неуёмный страшный огонь, лицо становится жёстким и непроницаемым. — Вам лучше оставить угрозы при себе, сир Давос, — отвечает заклинательница скорее утробным гулом, нежели привычным голосом. — Иначе вы спустите на меня волка? — Я страшнее любого волка, сир. Я хуже, чем целая стая волков. Вам дорога принцесса, а мне Мелисандра. Вы можете не прощать её, но ей больше нечего искупать перед вами. Будет лучше, если мы перестанем проливать кровь из-за прошлого, которого больше нет. Луковый Рыцарь не нуждается в напоминаниях — он своими глазами видел, как армия теней закрыла собой небо, явившаяся по зову заклинателей. Немного поразмыслив, он сдаётся и принимает условия худого мира. — Слёзы — это кровь сердца, — говорит Женевьева на асшайском, когда Луковый Рыцарь и Ширен Баратеон покидают Сводчатый чертог, — теперь я наконец узнала, что и твоё сердце может кровоточить. Мелисандра отрывает глаза от своих рук и смотрит на заклинательницу. Она сама научила Женевьеву этому: доверять свои слёзы лишь темноте и самой себе. Если враги её узнают, что сердце у неё в груди умеет лить кровь, они непременно вырвут его своими руками. Красной женщине такой смерти хотелось меньше всего, как для себя, так и для Женевьевы. Заклинательница же в ответ на наставления гадала: сердце красной женщины каменное внутри или снаружи? — И тебя это радует? — спрашивает Мелисандра следом на асшайском. Женевьева несколько раз медленно кивает. — Это значит, что ты всё-таки жива, — отвечает она, наконец улыбнувшись. Мелисандра прижимает её к себе и прикрывает глаза. Залитая свинцом грудь начинает освобождаться от тяжести. — Если Молодой Волк не прикоснётся к тебе прямо сейчас, он сойдёт с ума, — шепчет она Женевьеве на ухо, глядя на изнывающего Робба. — Когда закончите, зайди в конюшню — Арв не ест с самой Долгой ночи. — Мару, — подаёт голос Бран, — вы можете забрать меня с собой? — Да, мой принц. Женевьева помогает Мелисандре подняться, пока Мару направляется к Брану. — Ты знал? — спрашивает брата Робб. — Нет, — Бран качает головой, — возвращение Женевьевы не зависело от Старых богов. Так решил Рглор. Я понял это совсем недавно: если я чего-то не вижу, это не значит, что этого не произойдёт. И наоборот: иногда я вижу то, чему не суждено сбыться, а иногда то, чему могу помешать. Самое сложное — научиться отличать одного от другого. — Это очень похоже на чтение пламени, — замечает Женевьева, наконец позволяя Серому Ветру облизать ей половину лица горячим шершавым языком. Лютоволк своим напором сбивает её с ног, и заклинательница садится на пол. Ей то и дело приходится отклонять голову назад, чтобы Серый Ветер не зализал её до беспамятства, больше похожий сейчас на дворового пса, чем на лютоволка, загрызшего не один десяток солдат Ланнистеров когда-то давно. — Не всё, что мы видим в пламени — истина, — поясняет Мелисандра, немного оправившись, — иногда огонь показывает нам то, что мы хотим видеть. В этом и трудность любого предсказания — отличить свою волю от воли богов. — Я рад, что красный бог вернул вас, Женевьева, — произносит Бран, когда Мару останавливает его кресло напротив заклинательницы. — Я тоже этому рада, милорд, — улыбается Женевьева в ответ, почёсывая неугомонного Серого Ветра за ушами. Когда за Лето закрывается дверь, Серый Ветер отходит к очагу, заклинательница поднимается на ноги и наконец смотрит на Робба с прежним блеском в глазах. — Здравствуй, волчий король, — произносит она, тихо шурша и мягко улыбаясь. Робб, наконец, даёт себе волю. Он сгребает Женевьеву в охапку и отрывает от земли. Его тело расширяется от жадного глубокого вдоха — чувствовать запах заклинательницы не во сне, а наяву было для Робба высшим благом. Женевьева прикрывает глаза, запуская пальцы в тугие завитки волос цвета поздней осени. С того самого момента, как Робб пронзил её отцовским мечом, время перестало для неё существовать. Ей трудно сказать, сколько она провела в темноте, и была ли это она в том виде, в каком жила на свету. У Женевьевы ещё не было достаточно времени, чтобы осмыслить всё происходящее и всё уже прошедшее. Робб сжимает Женевьеву так, словно хочет стать с ней единым целым, чтобы больше не терять её никогда. А если всё-таки она вновь исчезнет, то он сможет исчезнуть вслед за ней, как неотъемлемая часть её естества. Сколько бы Робб не готовился к боли, говорил себе, что эта потеря не будет его первой, и раз прошлые не убили его, то и эта не станет смертельной, — все слова были напрасными. Сердце ныло и ныло, нутро было мокрым от его слёз, кости осыпались трухой. Тело сдавало, раненое и избитое, измождённое мукой носить такую боль в себе. И даже темнота не приносила ему облегчения. Молодой Волк возвращает Женевьеву на ноги и обхватывает ладонями её лицо, заглядывая в глаза. Нежность в его взгляде болезненна, но облегчение всё же высвечивает тёмную корку льда по краям. Робб прижимается губами к губам заклинательницы, будто проведший всю свою жизнь в пустыне в мечтах о спасительном глотке воды и теперь не способный напиться, чтобы утолить жажду. Разорвав поцелуй, он с облегчённым выдохом прижимается ко лбу Женевьевы, прикрывая глаза, и трётся кончиком носа об её. Заклинательнице нравился этот жест, так роднивший Робба с его лютоволком. — Почему твой бог вернул тебя? — спрашивает Робб севшим голосом, открывая глаза. На этот раз — без страха, что Женевьева, ждавшая его в темноте, исчезнет, как только свет проникнет под веки. — Так он наградил меня за службу, — отвечает Женевьева, — и, наверное, так он наградил и тебя. — Ты приходила ко мне в темноте, — делится Робб, поглаживая заклинательницу по щеке, наслаждаясь её живым голосом и осязанием её тепла под своими пальцами. — Я ведь обещала — что не сбудется, то нам приснится как сон золотой, — улыбается заклинательница. Робб эту улыбку собирает губами и оставляет у себя на долгую память. Женевьева кладёт голову ему на грудь, укрытая его руками, и опускает ладонь на рукоять отцовского меча. Теперь Северное Сияние может считаться мечом не только Рагнара Райма, но и мечом Робба Старка. Ощущать его лезвие внутри было больно и очень горячо, но спустя несколько мгновений боль отступила, впустив вместо себя странную, неведомую до этих пор лёгкость. Осталась лишь боль в сердце — Улль таял на глазах Женевьевы, она видела прогалины в его теле даже несмотря на старания Робба уберечь её от этого тяжёлого зрелища. — Сколько погибло? — тускло спрашивает Женевьева, сжимая тёплую рукоять. — Треть всего войска, — отвечает Робб, — без магии и теней было бы гораздо больше. Это признали даже те, кто до последнего не верил ни в Иных, ни в магию. — Кого потерял ты? — Тебя, — Молодой Волк даже не колеблется. Женевьева поднимает голову. Сердце Робба готово выпрыгнуть из груди, а сам он — разорваться от этой крупицы снисходительности в тёмных глазах заклинательницы. — Кроме меня, — поправляет она, ощущая, как теплеет в животе после такого быстрого ответа. — Бран был в замке, Арья с Теоном на Стене, рядом с дядей Эдмаром всегда были либо Лето, либо Лохматый Пёсик, либо Нимерия. Тяжело ранен только Джон, и он до сих пор не поднимался с постели несмотря на старания твоей сестры. Женевьева выглядывает из-за плеча Робба и смотрит на Серого Ветра с повязкой поперёк тела. Робб оборачивается вместе с ней. — Великий Иной почти вспорол ему живот, — объясняет он, — но твоё заклинание его спасло. — Что с Арвом? — с беспокойством спрашивает Женевьева. — Жив, но ему сильно досталось. Заклинательница кивает, хотя ответ её не удовлетворил. — Кого потеряла я? — голос её совсем падает в хрипоту. Страх приходит к ней впервые после возвращения. В темноте его никогда не было. В темноте вообще не было ничего из того, что было при жизни, кроме, пожалуй, тишины. — Торос из Мира ранен, но жив. Гвадалахорн с дочерью были в замке, твой асшайский жрец тоже цел. Кто ещё тебе дорог? Женевьева тянется к правому плечу и прижимается щекой к опущенной на него ладони. Её кажется, сухое тельце Улля вот-вот появится, и она почувствует его лёгкое прикосновение, услышит тихое урчание, а после он шустро стечёт по руке и исчезнет, чтобы вернуть вновь, выполнив очередное поручение матери. — Улль, — шепчет она в надежде. Женевьева родила его, чтобы отомстить. Она забыла о нём, но он вернулся, прибился к её ногам, а после продолжил делать то, ради чего был рождён. Это было неожиданностью, почти чудом, о котором не писалось ни в одной книге. Это чудо могло бы повториться, ведь заклинательница воскресла, и тень её вернулась вместе с ней. Но ничего не выходит. Плечо остаётся пустым. — Мне жаль, — шепчет Робб ей в висок, прижимаясь губами. Он знает, что значит потеря сына, но также видит и разницу. Нед во чреве жены так и остался нерождённым, бесплотным, фантазией в минуты отчаяния. Робб мог придумать его каким угодно, похожим на отца или же на мать, на Джона или дикую Арью, на Сансу или младших братьев, на него или Талису. Выдуманное всегда полюбить легче, чем настоящее. Выдуманное никогда не принесёт разочарований. — Он был моей тенью, — Женевьева всё держит ладонь на опустевшем плече, — и моим сыном. Молодой Волк крепче прижимает её к себе, пальцы привычно спотыкаются об обсидиановые стебли призрак-травы, когда он гладит заклинательницу по волосам. — Я буду твоей тенью, — произносит он, не предлагая и не спрашивая. Робб всё решает в этот самый момент, когда Женевьева прижимается к нему, словно осиротела. — Король не может быть тенью, — возражает Женевьева, всё пытаясь выдавить ком слёз из горла. — Король может быть кем угодно, — парирует Робб, — если того пожелает. Но если король не справится, твоей тенью будет волк. Женевьева поднимает глаза. Волк больше, чем человек — так говорили о Роббе на Севере, и ветер нёс эту молву как знамя, всё дальше и дальше по Вестеросу. Заклинательница вздрагивает. Она чувствует, как тепло рукам под плащом у Робба, и как холодно спине, укрытой лишь его ладонями. — В чём дело? — Робб тревожно оглядывает её лицо, замечая перемену. Женевьева, не говоря ни слова, делает шаг назад, чтобы проверить свои ощущения. По рукам пробегает холодок, а после ложится тонкой вуалью. Заклинательница оглядывается на дверь, но та плотно закрыта. Она судорожно запускает руку под кафтан и выуживает на свет крупный рубин. Камень больше не горит, в гранёных боках его лишь холодно блестят блики пламени. Новая игла, длиннее прежней, вонзается Женевьеве в сердце. Холод прижимается к ней всем телом. — Я больше не жрица Рглора, — падает с её губ, обречённо, как приговор. Шорох голоса превращается в расколотый дребезг. Роббу хватает этого, чтобы понять. Ремни скользят по доспеху, и через мгновение заклинательница чувствует тяжесть опустившего на плечи плаща. Она пусто смотрит на мёртвый рубин в руках, на чистые ладони, а затем, словно спохватившись, обнажает руки. Белая кожа без единого шрама покрывается мелкими мурашками. Владыка Света вернул к жизни ту Женевьеву, что однажды пришла в его храм. Владыка Света выполнил всё, что когда-то пообещал обычной ведьме из Асшая. Женевьева садится на первый попавшийся табурет, сгорбившись. Плащ Робба оказывается тяжелее всего, что она носила прежде. Её застывающие пальцы медленно ползут вверх и вонзаются в меха. Рубин на длинной цепочке маятником раскачивается на её шее, остыв. — Я не знала холода с тех пор, как моя нога ступила в асшайский храм, — тускло и безжизненно произносит заклинательница, упираясь угасшими глазами в пол, — но на Юг редко приходят холода. Когда же я ступила на Север, то познала всю прелесть служения Владыке. Теперь у меня нет ни огня по венам, ни тени за плечами. Полагаю, и жизнь моя теперь так же коротка, как и твоя. Робб подходит к Женевьеве и присаживается рядом на корточки, опустив ладонь ей на колено. Он может представить, что она чувствует — Молодой Волк и сам однажды умер и лишился всего. Но Робб не может знать, как глубоко опустошат Женевьеву такие потери. Он догадывался — дело не столько в нечувствительности к холоду, сколько в самой заклинательнице. Год за годом она была красной жрицей, молилась и верила, говорила с огнём и Рглором, знала, что ей делать и куда идти. А теперь, когда её миссия завершена, руки её оказываются пусты даже несмотря на то, что она получила в награду — свободу, ради которой жила и кланялась. — У тебя нет огня в венах, — говорит Робб, касаясь подбородка Женевьевы, чтобы заглянуть в её по-прежнему сухие глаза, — но теперь у тебя есть дракон. На Севере столько мехов, что смогут согреть твоё тело, а твоё сердце буду греть я. Улль был твоей стеной, но теперь у тебя будут люди. Они встанут на твою защиту, чего бы им этого ни стоило. Они станут твоей тенью. Как и я. Когда стоишь спиной к солнцу, тень всегда будет впереди тебя, думает Женевьева. Если они с Роббом сплетут свои жизни в одну, солнце не всегда будет греть им лица. Иногда оно будет жечь им спины, а порой и вовсе откажется показываться. Тени принято отводить место за спиной, но на деле тени пляшут вокруг. Они танцуют всегда, даже если этого никто не видит. Женевьева молча проводит пальцами под шрамом на щеке, пока холод осваивается в её теле. Робб принимает это за ответ. — Идём, тебе нужно переодеться. Во внутреннем дворе Чёрного замка теплится жизнь. Она медленно, росток за ростком, пробивается сквозь корку льда всё выше к небу. Колдуны говорят, эта зима будет короче и теплее прежней, но вовсе не уйдёт. С каждым разом она будет всё короче и короче, пока наконец не станет равна лету, осени и весне. Тогда всё придёт в баланс, тепло и холод, свет и тень. Женевьева глубоко вдыхает морозную свежесть, а выдыхает плотный белёсый пар. Снег искрится от света факелов, а на небе зреет новая луна. Торос, прихрамывая, выходит из трапезной вместе с Бериком Дондаррионом и мехом вина в обнимку. — Нам больше нечего здесь делать, — говорит он, всем телом оборачиваясь к Лорду-Молнии и делая щедрый глоток вина. Ему осточертело валяться в постели и глядеть в потолок. — Твоя нога ещё не зажила, — возражает Берик, прижимая вправленную после вывиха руку к животу. — Для седла в самый раз, — отмахивается жрец. Женевьева, завидев его, улыбается. Она ёжится, глубже натягивая на себя плащ и зарываясь онемевшим кончиком носа в меха на плечах. — Торос! — громко зовёт она, пока жрец не пропал в Чёрном замке. Торос оборачивается и застывает на месте. Женевьева, с волками по обе руки, улыбается ему, как в каждый из тех разов, когда он подавался к ней после очередной охоты с королём Робертом. Вино с журчанием выливается прямо на снег, а следом в красную лужу падает и мех, окропив брызгами округу. — Слава Владыке! — шепчет жрец, когда Женевьева оказывается в его руках. — Я молился ему, просил вернуть тебя обратно, но он всё молчал. — Он просто пытался разобрать твой хмельной говор, — отвечает заклинательница, освободившись через какое-то мгновение. Торос оглядывает её с ног до головы, сжимая за плечи, а глаза его блестят от влаги. — Почему ты в королевском плаще? Лицо Женевьевы болезненно сминается. Владыка не дарил огня венам Тороса, и она до сих пор не знала почему. Она никогда раньше этому не завидовала, но теперь понимает, как хорошо не иметь того, чья потеря может тебя разрушить. — Думай не о том, что потеряла, — догадавшись, наставляет жрец. Каким бы беспробудным пьяницей и балаболом он ни был, нельзя было не признать — порой его слова действовали лучше любого целебного снадобья. — А о том, что придёт на место пустоты. Женевьева, помедлив, кивает, бледно улыбнувшись уголком рта. В конце концов, сначала она была ведьмой, заклинательницей теней, а уж потом жрицей Рглора. — Ваша жертва спасла всех нас, миледи, — Берик Дондаррион учтиво склоняет голову, — мы никогда этого не забудем. — Каждый внёс свой вклад в победу, — отзывается заклинательница. Из трапезной вытекают люди, оголодавшие после совета. Каллакс одним из первых замечает горящую голову среди снега и черноты. Он трёт уставшие глаза, полагая, что это просто видения от вина. Но голова по-прежнему горит, а вместе с ней горит и обсидиан в бликах факелов. Каллакс быстро сокращает расстояние, чтобы убедиться в верности своих глаз, и когда видит перед собой Женевьеву под рукой у Тороса, забывает все слова. Они все служили Владыке много лет, слепо веря в него. Кто-то использовал трюки, чтобы обратить в свою веру других, а кто-то и вправду мог творить чудеса, как, например Торос или Мелисандра. Но Каллакс за столько лет никогда не видел чудес воскрешения. — Он вернул тебя, — шепчет жрец, вытянув руку вперёд. Женевьева протягивает руку в ответ, касаясь большой горячей ладони Каллакса своими заиндевевшими пальцами. Жрец против воли вздрагивает. — Я молился о твоём возвращении, — говорит он. — Мы все молились, — вставляет Торос, сжимая заклинательнице плечо. — Красная женщина знает? — продолжает Каллакс. — Она видела это своими глазами, — отвечает заклинательница, и слух её улавливает Маленького Джона. Всем вышедшим из трапезной становится любопытно, почему во внутреннем дворе всё больше людей собираются в круг, и они немедленно направляются туда. — Миледи! — гремит Маленький Джон, появляясь за спиной у Каллакса и оттесняя его назад своим грузным телом. Каллакс недовольным взглядом жжёт ему макушку, но молча отходит в сторону. — Нам сказали, наш король пронзил вас мечом, чтобы выиграть битву! Мы оплакивали вас и поили вином, а вы здесь! — Вы оплакивали меня, лорд Амбер? — удивляется Женевьева, вскинув брови. — Север помнит, миледи. Вы спасли нашего короля, а затем и всех нас, — серьёзно отвечает Маленький Джон. — Это достойно слёз. — Леди Женевьева? — в нарастающей толпе показывается полное непонимания лицо Эдмара Талли. — Лорд Эдмар, — заклинательница приветствует его кивком, — Владыка Света вернул меня в жизни в знак благодарности за верную службу, — поясняет она всем собравшимся, несведущим в тайнах Рглора. — Я рад, что ваш бог оказался милостивым, — произносит лорд Эдмар с улыбкой. — Мне приятно слышать это, милорд, — Женевьеву искренне трогают как слова Эдмара, так и слова Маленького Джона. Она даже представить себе не могла, что её смерть коснётся кого-то, кроме тех, кто был с ней давно знаком. Гвадалахорн, измученный от головной боли из-за третьей бессонной ночи подряд, выходит во двор, чтобы посмотреть, что за гвалт поднялся. С высоты помоста в потёмках среди чужих голов он разглядывает Женевьеву. Заклинатель с быстротою ветра спускается по лестнице и пробирается сквозь пока ещё не плотную толпу. Женевьева не успевает опомниться, как Гвадалахорн забирает её от Тороса в свои руки. Горло заклинательнице наконец разжимает, и из глаза катится слеза. — Он вернул меня, — шепчет Женевьева на асшайском, — он освободил меня. — Рейда была бы довольна, — отвечает заклинатель дрогнувшим голосом. Поцеловав Женевьеву в лоб, Гвадалахорн отходит, поправляя на её плечах плащ, то и дело норовивший соскользнуть вниз, и внезапно, как для себя самого, так и для всех остальных, преклоняет колено. Заклинательница хочет велеть ему подняться, но следом за ним преклоняется Торос и Берик, Маленький Джон и Эдмар Талли. Колено за коленом, лорды и солдаты, собравшиеся в круг, опускаются на грязный снег, склоняя при этом и головы. Робб преклоняется последним, глядя Женевьеве в глаза. — Ты это заслужила, — произносит он и покорно опускает голову. Женевьева стоит, совершенно изумлённая и обомлевшая, оглядываясь вокруг себя. Все они, избитые, измятые, раненые, те, для кого Север был домом, и те, кому он был чужд — все стояли на коленях. Те, что верили в магию и в страшные сказки, и те, что презирали чужих богов. Те, что сомневались в победе, и те, кто не задумываясь встали на защиту царства людей. Те, что тоже кого-то потеряли, и те, кому больше нечего было терять. Все они стояли на коленях перед тем, чего не понимали, впервые позволив этому просто быть, без осуждения. Перед самой Женевьевой преклонилось не больше десятка — перед её мужеством, силой отдать жизнь за тех, когда она никогда не видела, перед её решительностью и храбростью. Жрецы склонились перед милостью и всемогуществом Владыки, способным как отнять жизнь, так и вернуть. Но все они преклонились перед чем-то большим, чем вся их суть — перед таинством жизни, смерти и возрождения. Женевьеву от этого зрелища пробивает озноб, и плащ, напитанный теплом Робба, её уже не спасает. Тени коленопреклонённых нахлёстываются друг на друга из-за обилия факелов и расползаются по всему внутреннему двору, пока на земле не остаётся ни одного непокрытого клочка. Женевьева смотрит поверх согбенных спин и замечает, как людские тени начинают шевелиться. Она чувствует зарождающееся тепло в самом центре тела и покалывание в кончиках пальцах, но на этот раз не от холода. Все те, кто отдал жизнь за новый мир, возвращаются на свет из теней. Павшие солдаты выбираются из темноты, неуклюже поднимаются с колен, вновь привыкая к своему телу, и делают первый вдох, впуская в себя морозную свежесть. Женевьева касается плеча Робба. Он поднимается, а вслед за ним поднимаются и остальные, окружённые вернувшимися. Внутренний двор начинает звенеть от голосов, а павшие возвращаются из каждой тени, за которую могут уцепиться. — Владыка Света обещал вернуть тех, кто падёт в битве за него, — хрипло произносит Женевьева. — Ты не говорила об этом, — замечает Робб. — Ложные надежды порой опаснее любого яда. Когда Женевьева перестаёт быть центром внимания, Молодой Волк целует её в висок. Если бы заклинательница и вправду сказала ему о таком, его жизнь превратилась бы в бесконечное ожидание того, что могло и не случиться. И тогда ему пришлось бы умирать снова и снова, каждый раз, когда его золотой сон не обретал плоть.