Алым-алым

Женевьева возвращается от Арва и устало приваливается к двери в своей комнате. У неё будто бы разом кончаются все силы, пусть она только что вернулась на свет из темноты. Тело становится рыхлым, размякшим, не своим, из него уходит вся прежняя твёрдость — в землю или же в пустоту. Мелисандра отрывает взгляд от очага и поднимается, больше походящая на смятый пергамент, нежели на женщину. Но когда она видит на Женевьеве меха, её лицо искажается болезненной гримасой. На пороге храма в Волантисе заклинательница появилась в лёгком красном камзоле, уже тогда не выносившая платьев. Все жрецы оборачивали тела в атлас и шёлк, не нуждаясь во внешнем тепле. Некоторым из них и внутреннее тепло было чуждо. — Владыка вернул всех умерших, — бесцветным голосом сообщает Женевьева, упираясь затылком в дверь. Обсидиановые стебли заколки неровно скребут деревянное полотно. В тёмных глазах заклинательницы гуляет стылый ветер, эхом отражаясь от подрагивающих век. Женевьева их прикрывает, чтобы ураган наружу не выпустить, и глубже проваливается в плащ Робба. Он даётся телу тяжело, то и дело норовит придавить к земле, сродни короне. — Я никогда не верила в это его обещание, — отзывается Мелисандра. Настали дни, когда вся вера её истончается, тает в зимнем небе предрассветной дымкой. — Почему? — Женевьева не видит, но знает — красная женщина пожимает плечами. Из них двоих Мелисандра была самой преданной и при желании могла поделиться этим благоговением перед Рглором с другими. — Если боги не держат слова, с них некому спросить. Заклинательница усмехается, по-прежнему не раскрывая глаз. Хотела бы она посмотреть на того смельчака, что решится требовать у богов исполнения их давних клятв. — Ты больше не служишь Владыке, — говорит Мелисандра, касаясь её румяной прохладной щеки. Вместо ответа Женевьева открывает глаза и вынимает из-под кафтана мёртвый рубин. Её оттаивающие пальцы смыкаются на камне, она с силой тянет цепочку вниз, и та, неприятно врезавшись в кожу, всё-таки лопается. Рубин лежит на её ладони бездушный и холодный. — Каждый жрец теперь волен выбирать: остаться или уйти, — отвечает Женевьева, перекатывая камень большим пальцем. Голос Рглора звучал в её голове, глубокий и чистый, больше похожий на колокольный звон. В голове от его слов было светло и бело до ослепления, но боль отсутствия продолжала молотить по вискам. Мелисандра плотнее запахивает плащ и прижимает Женевьеву к себе, нащупывая биение её сердца. Они долго стоят так, недвижимые, застывшие, скорбящие. Мелисандра не знает, куда ей двигаться дальше. Женевьева не знает, кем ей дальше быть. — Ты никогда не хотела быть жрицей, — красная женщина словно читает её мысли и сама переносится в те далёкие времена, когда научить Женевьеву служить Рглору виделось ей непреодолимым испытанием. — Я привыкла ей представляться, — отвечает Женевьева. Ей кажется, красный кафтан навеки прилип к её телу, превратился во вторую кожу, что она при желании могла сбросить, чтобы стать заклинательницей теней или же просто женщиной. Она давно перестала делить себя: служение Рглору и повеление тенями слились в одно, стали гранями чего-то большого, тёмного и светлого одновременно. — К тому же, — продолжает заклинательница, так, будто Мелисандра могла о таком забыть, — когда-то красный кафтан и Улль были единственным, что у меня осталось. Женевьева опускает глаза вниз, на красный живот, вновь сросшийся, смотрит на широкие расшитые рукава, вспоминая, каково это — потерять важную часть себя и пытаться привыкнуть к тому, что вместо неё остаётся полость, что не залить ни вином, ни ядом. Глаза Женевьевы от рук скользят на плечо, теперь навечно пустое. Уллю нравилось сидеть там, а заклинательнице нравилось ощущать его сухое невесомое тельце. Она никогда не было одинокой, пока тени у неё было две. — Это правда? — спрашивает Мелисандра, поглаживая Женевьеву по голове. Она не спрашивает, простила ли её заклинательница за то, что было так давно. Красная женщина не ждёт прощения, когда знает, что была права. — Никакой другой стороны нет? Женевьева кивает, слизывая тихие слёзы с губ. — Только темнота, — отвечает она, шмыгнув носом. — Темнота и тишина. Когда Робб пронзил меня мечом, боль была невыносимой. Но когда моё тело стало пламенем, боль исчезла. А затем в огне исчезла и я, и оказалась в темноте совсем одна. Было трудно понять, есть ли у меня тело, пока я не почувствовала, как кто-то сжимает мою ладонь. Я дёрнулась в сторону, и тогда принцесса заговорила. Она сказала, неизвестный мужской голос велел ей найти меня, а после в темноте появился слабый луч света. Он и привёл принцессу ко мне. Я не понимала, что делать дальше, пока не услышала твой голос. Сначала он был слабым и тихим. Мы долго стояли в темноте, прислушиваясь, чтобы понять, в какую сторону идти, пока меня не подтолкнули в спину. Мы двигались наощупь, держась за руки, не разговаривая, твой голос становился всё громче. А потом заговорил Робб. Я по-прежнему ничего не видела, но почувствовала его тень и ухватилась за неё. — Знаешь, что я думаю? — закончив, Женевьева поднимает голову и заглядывает Мелисандре в глаза. Красная женщина кивком просит её продолжать. — Быть может, другая сторона всё-таки есть, а в темноте остаются те, кто ещё может вернуться? Берик Дондаррион, Джон Сноу, Ширен Баратеон, я — мы все были в темноте, пока ждали решения Владыки. Быть может, если бы нам не суждено было вернуться, мы были бы в другом месте? На другой стороне. Мелисандра печально улыбается ей уголком губ. Ей так хотелось в это верить — в Женевьеву, получившую в награду не вечную темноту, а что-то несравнимо лучшее. — Может, ты и права. Надеюсь, тебе не скоро удастся проверить свои догадки. — Но ты собиралась туда, верно? Улыбка сходит с лица красной женщины. Женевьева не может удержаться от осуждения. Она отходит от Мелисандры и садится на кровать. Рейгналь чешуйчатым комком сопит в мехах. Заклинательница зовёт его по имени, пальцем поглаживая по тёплой голове. Дракон просыпается не сразу, тело его лишь туже стягивается в клубок, но Женевьева настойчиво продолжает его звать. С той самой ночи, как Рейгналь вылупился, ей не хотелось с ним расставаться. Заклинательница столько слышала об особой связи между драконом и его наездником, говорила о том с Таргариенами, что ей невольно хотелось зарождения такой связи и с Рейгналем. Она сама кормила его, носила в своих рукавах, как дитя, а по ночам, оставив спящего Робба, выходила на улицу, садилась на ступени и смотрела на небо, пока дракон топтался в её всегда горячих ладонях, укрытых шуршащими рукавами. Мелисандра, если могла, была рядом во время кормления, чтобы Рейгналь подпустил её после смерти Женевьевы. У них было слишком мало времени, чтобы зароненное Женевьевой семя проросло, и теперь заклинательница с трепетом ждёт, узнает ли её дракон, когда раскроет глаза. Рейгналь, пробудившись, смотрит сначала на ладонь рядом со своим телом, а затем поднимает голову. Мелисандра ждёт вместе с Женевьевой, затаив дыхание. Дракон с тихим рокотом расправляется и перебирается на ладонь заклинательницы. Он узнаёт её по пламени, что оставило след в её теле. По магии, из которой они оба сотканы. По тени, из которой они когда-то вышли. Заклинательница улыбается, поднося его ближе к лицу. Она вновь представляет, как однажды Рейгналь вырастет, и тогда настанет его черёд нести Женевьеву на себе. А пока, будучи легче собственного яйца, он может посидеть у неё на плече вместо Улля. — Арв совсем плох, — говорит заклинательница, оставляя дракона в ладонях, — что было с Рейгналем? — Больше спал, чем ел, — Мелисандра возвращается к очагу и устремляет глаза в огонь. — Ты не ответила, — настаивает Женевьева, отвлекаясь от дракона. — Ты собиралась умереть? Заклинательница тщательно осматривает красную фигуру Мелисандры. Она по-прежнему оставалась для неё высокой, как и тогда, монолитной, холодной, как яшма, из которой были сделаны её глаза. Женевьева помнит, каково ей было рядом с ней. Не так тепло, как с родителями, но и не так мучительно чужеродно, как рядом с Каллаксом. Рядом с красной женщиной всё было другим, будто к сердцу подносили красный осколок витражного стекла и велели через него глядеть. И сердцу приходилось быть осторожным — осколки стекла так тяжело отыскать в живой груди. — Я выполнила всё, что велел Владыка, — отвечает Мелисандра, продолжая глядеть в огонь. — Станнис мёртв. Джон Сноу — не тот, кем оказался Робб Старк. Ты принесена в жертву. Что мне оставалось? — Я заставила Робба Старка поклясться сохранить твою жизнь, как бы тяжело ему ни было держать данное мне слово, — давит Женевьева, доставая голос из утробы, — я оставила тебе замок, дракона! — Мне здесь не место, — отрезает Мелисандра, покачав головой, — а дракона мог забрать Мару. — Он бы не позволил тебе умереть. — Я бы не стала его спрашивать. Я говорила тебе, что намерена заплатить за всё, что сделала. А Луковый Рыцарь всё-таки заслужил правосудия. — Ты всё ещё хочешь заплатить? Мелисандра оборачивается к Женевьеве. Она была готова умереть многие годы подряд. Рождённая от рабыни, она сама была рабыней, и никогда не знала вкусы свободы. А теперь, когда эта свобода простиралась перед ней во все стороны света, красная женщина не знала, что с ней делать. — Я больше не знаю, чего хочу, — признаётся Мелисандра и бессильно опускается на стул. — Я не дам тебе умереть, и ты это знаешь, — твёрдо заявляет Женевьева. — Мару не смог мне ответить, почему не хочет моей смерти. Что скажешь ты? Женевьева молчит, пытаясь разобраться с тем, что происходит в её голове. Осознавать себя живой всё ещё тяжело, как и чувствовать северный плащ на плечах. Голос Владыки по-прежнему с ней, и он всё никак не желает затихать, а вместе с ним пробуждается и её собственный внутренний голос, воскресший вслед за Женевьевой. — Что ты чувствовала, когда сжигала принцессу Ширен? — спрашивает заклинательница, пойдя у себя на поводу. Её пальцы согреваются от драконьего тела, но тепло замирает в ладонях под Рейгналем, не желая течь дальше по телу. — Не надо, — просит Мелисандра. Она измученно выдыхает, закрывает глаза и сводит брови, вспоминая. — Мне нужно знать, — настаивает Женевьева, словно бессердечная и слепая. Мелисандра молчит, не открывая глаз. Её разум был холоден, когда она исполняла приказы Владыки Света, как и её сердце. В её груди рождалось ликование лишь тогда, когда увиденное в огне обретало плоть. — Мел, — зовёт Женевьева, не желая отступать. Красная женщина оборачивается, вонзая в неё расколовшиеся глаза, и снова видит в ней то, что видела при первой встрече. То, что с прибытием на Север стало проступать в ней проталинами. То, что так идёт ей, сидящей в мехах Робба Старка, последнего Короля зимы. — Ничего, — отвечает красная женщина с металлическим звоном в груди. — Я ничего не чувствовала. Всё, чего я хотела — посадить Станниса, обещанного принца, на трон. Вдох у Женевьевы выходит прерывистым, будто дальше воздух сожжёт ей грудь. Она поднимает подбородок выше, замирая, слушая, как этот ответ отзывается в её теле. — Я много лет училась этому искусству — не чувствовать ничего на службе у бога, живущего от крови, — продолжает Мелисандра отстранённо. — Не замечать запаха палёной плоти, не слышать криков, не внимать мольбам. — Ты бы предала огню меня, если бы так приказал Владыка? — спрашивает Женевьева, не в силах удержать этот вопрос подальше от языка. — Я предала, — отвечает Мелисандра, обернувшись. — Ты знаешь, о чём я, — резко возражает заклинательница. — Ты бы сожгла меня девчонкой? — Я не знала тебя девчонкой, — красная женщина качает головой, — ты явилась на порог волантийского храма матерью, изгоем, заклинательницей теней — кем угодно, но только не девчонкой. Ты была невыносимой, упрямой, любопытной и озлобленной. В тебе было что-то, чего я раньше не встречала, но теперь знаю, что это. Мелисандра поднимается и наливает себе вина — впервые после Долгой Ночи. Она делает глоток и кивком головы произносит ответ. Женевьева смотрит себе за плечо, не понимая, о чём речь, но когда мех касается её подбородка, догадывается. — Зима, — произносит Мелисандра, отставив кубок. — Я не знала, что такое зима, и никогда не видела её. Никто не видел её ни в Асшае, ни в Волантисе. А ты принесла зиму в себе. И вместе с этой чужой зимой в тебе было что-то знакомое. Призрак-трава в огненных волосах или древняя асшайская колыбельная, которую больше никто не пел. Мне не нравилось, что ты смотрела на всех так, будто отправляешь на виселицу, и кусала протянутые руки, но при этом тенью ходила за мной. Мне не нравилось, что ты вместо общих молитв разговаривала с Владыкой в тенях, сжимая в ладонях стянутую свечу, потому что я когда-то делала точно так же. Мне не нравилось видеть в тебе себя, даже в самых маленьких проявлениях. Ты догадалась принимать яды по маленьким дозам, чтобы не быть отравленной — я тоже когда-то дошла до этого сама. Я не хотела, чтобы ты вилась у моей юбки, как Улль вился у твоих ног. Точно так же я не хотела и любви Мару. Но вы были такими упрямыми, будто вышли из лона одной матери. Я не хотела однажды взглянув в огонь услышать, что теперь я должна пожертвовать тем, что для меня дорого. У меня не было никакого наследства, кроме клейма рабыни. Но у меня появился Мару, а затем и ты. И я не знаю, смогла бы я поступить, как Станнис. Потому меня всегда поражала та легкость, с которой ты заводишь себе друзей, ведь однажды их мог потребовать Владыка. — Я никогда не умела вздёргивать людей одними глазами, — тихо говорит Женевьева, разглядывая прозрачные драконьи крылья, — это всегда делала ты. — Умела, — возражает Мелисандра, — так, наверное, твой лорд-отец когда-то расправлялся с изменниками. — Я не помню, чтобы он на кого-то смотрел со злобой, — печально отзывается Женевьева. — А вот мама. Заклинательница поднимает голову и смотрит Мелисандре в глаза. — Она была красивой, — вспоминает она, — как красива земля, когда плодоносит. Но в её гневе не было никакой красоты. Её гнев мог сметать города. Когда я впервые увидела тебя, ты тоже была красивой, но не как моя мать. Твоя красота губительна для тех, кто не знает, что под ней. Ты была огромной, а глаза твои были мертвы, как мёртв камень. Однажды ты порезалась, когда мы собирали травы на террасе, и капля крови упала на камень. Гвадалахорн учил меня читать по крови. Получалось у меня плохо, но я решила попробовать посмотреть на тебя. Твоё сердце было таким же каменным, как и твои глаза. Мне стало интересно, была ли ты с ним рождена или же оно окаменело со временем. После этого я начала ходить за тобой хвостом. Меня что-то тянуло к тебе, но что именно я не знала. Теперь ты не такая огромная, а глаза у тебя не мертвее моих. — Ты когда-нибудь желала мне смерти? — в свою очередь спрашивает Мелисандра, отвлекаясь от далёких воспоминаний, пропитанных дымом благовоний, запахом трав, шумом бегущей Ройны и гулом жреческих молитв. Женевьева медленно качает головой. — Никогда, даже в самые тёмные дни, — говорит она, — я всё порывалась выбросить обсидиановую свечу, чтобы никогда тебя больше не слышать. Но твоей крови мне не хотелось. Убить тебя почти означало собственную смерть. А тогда я к ней была не готова. Женевьева поднимается, пересаживая Рейгналя на плечо, и подходит к Мелисандре. — Это всё теперь в прошлом. Мы сделали всё, что от нас требовалось. Друг другу мы не судьи. Мы платили и жертвовали, служили и умирали, всё ради богов и людей. Теперь пришло время служить себе. Мелисандра обнимает Женевьеву одной рукой, согласно кивнув. Рейгналь на плече встаёт на задние лапы, расправляет крылья и кричит, выкатив грудь колесом. Жрицы улыбаются, глядя на него. Огонь, будто разбуженный драконьим криком, шипит. Огонь, уставший молчать, вновь начинает говорить. Робб выходит от Джона, натягивая перчатки, и тяжело выдыхает прямо в полное звёзд небо. Новорождённая луна возвращается на своё место, туда, где богами ей положено быть, и волки оживают. Робб застаёт Арью спящей в изножье постели, сидящей, прислонившей голову к стене, устроив полусогнутые колени над ногами Джона. Нимерия лежит рядом с Призраком и оба лютоволка двигают лишь ушами, прикрыв глаза. Робб велит своему гвардейцу аккуратно отнести Арью в её постель, чтобы сестра, наконец, выспалась, потому как выглядит она сейчас ничем не лучше старших братьев. Молодой Волк закрывает за собой дверь и опускает руки на перила. Серый Ветер поскуливает рядом — Женевьева просила его остаться с хозяином, пока не придёт в себя хотя бы на крупицу. Робб даёт ей место и время, отходит в сторону, чтобы позволить заклинательнице свободнее вздохнуть. Впереди её ждёт выбор, снова непростой, тяжелее прежнего бремени, такой, что вновь придётся собирать все силы, чтобы не упасть животом на остро заточенное лезвие. Молодому Волку и самому предстоит выбрать, куда идти дальше. А может, и не идти вовсе, остаться на месте, вмёрзнуть в землю и не позволить никому сдвинуть себя и на шаг в сторону. Робб закрывает глаза, опуская голову. Корона жмёт виски, но не желает падать, как голову не наклоняй. Она крепко держится, вросшая на морозе. — Ваша милость. Каллакс поднимается на нижнюю ступень, подкравшись бесшумно, словно тень, но Робб даже не вздрагивает. Серый Ветер обходит его и садится впереди, закрывая хозяина половиной тела. Робб выпрямляется и устало оборачивается. Тело жалобно просит в постель и свободы. — Вы пришли говорить о раненых? — спрашивает он. — Скорее о воскресших, — отвечает Каллакс. Робб наконец может его рассмотреть. Высокий, хорошо сложенный, ему бы больше пошло быть знатью, чем красным жрецом, но боги распорядились иначе. Молодой Волк видит его глаза, зелёные, горящие даже в темноте, и вспоминает Улля. Робб взмахом руки велит продолжать. — Я хочу лишь высказаться, а его милость волен сам решать, прислушиваться ко мне или нет, — предупреждает жрец, держа голову прямо, как полагается королям, и переходит к сути, — Женевьева больше не служит Владыке Света. Полагаю, это его милости уже известно. А знает ли его милость, что Женевьева никогда не умела терять? Она выучилась смирению, но потери даются ей тяжело. — Потери всегда даются тяжело, — отзывается Робб, — иначе это уже не потери. — Его милость прав, — Каллакс легко кивает головой в знак согласия, — однако каждый переживает потерю по-своему. Женевьева тонет в собственном гневе и может потопить других. Она потеряла тень, что считала сыном, и злость будет одолевать её, пока не иссякнет, а злиться Женевьева может очень долго. — Когда вы в последний раз говорили с Женевьевой? — спрашивает Робб. — С той Женевьевой, что пожертвовала собой во благо других, а не с той Женевьевой, что вы продали в волантийский храм? — Его милость полагает, они отличаются? — Каллакс снисходительно качает головой. — Человек изменчив, но в нём всегда есть что-то, чему не дано поменяться. Однажды я не смог справиться с девчонкой, а теперь она стала женщиной, и при том опасной. Его милости следует быть осторожным. Робб пристально смотрит на Каллакса, не отводя взгляд. Жрец чувствует, как под напором холода ткань камзола тихо трещит, подставляя смуглую кожу под кинжал глаз. Роббу не нужно быть мудрецом, чтобы понимать — Женевьева древняя, и он рядом с ней и в самом деле мальчишка, ничего не смыслящий в жизни. Но вместе с тем её близость придала Роббу сил, твёрдости, которой порой не доставало юному гибкому телу, ясности, когда чувства лишали его глаз, жизни, когда сердце его слабо билось, прежде чем остановиться навек. Молодой Волк не знал её тени и не мог представить, сколь огромна она и тяжела. Но он признавал её существование. Глупо было ожидать чистоты и непорочности от женщины, жившей в одиночестве не один десяток лет подряд в мире, где кровь лилась свободнее ручьёв и рек. Робб никогда прежде не видел Женевьеву в гневе. Он видел её глаза злыми лишь трижды: когда речь шла о сире Давосе, вознамерившимся забрать жизнь её сестры как правосудие, о самой Мелисандре, которая этого правосудия ждала не меньше Лукового Рыцаря, и когда Робб имел неосторожность спросить её о тех, кого она сжигала во имя своего владыки. Большего Женевьева не показывала. Ей малодушно хотелось, чтобы Молодой Волк запомнил лишь одну сторону её монеты. — Вас тревожит собственный провал? — спрашивает Робб. — Или девочка, которой вы не смогли помочь? — В том возрасте, в каком Рейда отдала Женевьеву в храм, юные леди Вестероса выходят замуж и рожают наследников, — парирует Каллакс, уверенный, что в заклинательнице от ребёнка тогда были лишь горькие слёзы по оставившей её матери. — Но они не перестают быть девочками, — настаивает Робб. Его сестру однажды выдали замуж за льва. Пусть ей и приходилось быть женой своему лорду-мужу, где-то глубоко внутри себя она оставалась девочкой, ожидавшей старшего брата, что придёт за ней и заберёт домой, подальше от львов, так похожих на ядовитых змей. — Мне больше нечего добавить, ваша милость, — заканчивает Каллакс, никогда не любивший споров и бесполезных пререканий. Он знал, о чём говорит, и переубедить его не удастся. — Вы вольны поступить с моим советом так, как посчитаете нужным. Жрец не ждёт позволения уйти и, учтиво кивнув, оставляет Робба одного. Робб долго смотрит в его удаляющуюся спину, осмысливая сказанное. Несомненно, с тех пор прошло много лет и Женевьева давным-давно перестала быть девочкой и держаться за прошлое. Но Робб хорошо помнит — там, где есть свет, всегда есть и тень. Молодой Волк спускается на пару ступеней вниз и садится рядом с Серым Ветром. Лютоволк дважды лижет его щёку, а затем трётся мордой об хозяйское лицо. Робб обнимает его одной рукой, почёсывая и поглаживая. В его голове шумно и тяжело. Молодой Волк забыл, когда в последний раз там была тишина. — Что хотел жрец от его милости? Мелисандра никогда не звала Каллакса по имени. Красная женщина не любила всех, кто продаёт девочек в рабство, даже если платят за них боги, и предпочитала знать их имена лишь для того, чтобы при случае прибегнуть к колдовству. Она останавливается на пути от Женевьевы, привычно держа сцепленные пальцы внизу живота. Длинные красные волосы перебирает северный ветер. Он же красит её в щёки в бледно алый цвет. — Предупреждал быть осторожнее с Женевьевой, — отвечает Робб, и слова отягчают ему язык. — Почему? — Она потеряла Улля и больше не служит Рглору. — И это должно её разозлить, — кивком закачивает Мелисандра вместо Робба. Она подходит к лестнице и опускает руки на деревянный столбик. Сейчас Робб чувствует от неё больше тепла, чем в моменты, когда красная женщина выхаживала его. — Я бы хотела сказать, что это ложь, но он прав. Ив умеет злиться как никто другой. Но за столько лет она научилась никого своим гневом не ранить. По крайней мере тех, кем дорожит. Он наверняка думает, Ив со злости попытается восполнить потерю: придёт к его милости за новой тенью. Она бы могла, но не станет этого делать. Ив достаточно сильная, чтобы справиться и с этим. Но ей не обязательно делать это одной. Робб в силе Женевьевы никогда не сомневался. Робб никогда не искал в ней слабости. Ему было достаточно той Женевьевы, что давалась ему в руки, когда они оставались одни, когда видели их лишь боги и темнота. — Леди Мелисандра, — зовёт Робб, когда красная женщина собирается уходить, и ей приходится замереть, — Женевьева знает древнюю колыбельную. Она помогала мне выбраться из темноты. — Я тоже знаю эту колыбельную, — понимающе отвечает Мелисандра. — Молодой Волк может не бояться — Женевьева также знает и цену боли. Она не запоёт. Женевьева меняет материнский кафтан на серый утеплённый костюм для верховой езды, полученный в Винтерфелле, и крупно вздрагивает, глядя на плотно прильнувшие к запястьям рукава. Под костюмом остаётся лишь красный корсет и лёгкая нижняя рубашка без рукавов. Заклинательница носила красный с четырнадцати лет и никогда не изменяла ему. Ей нравился этот цвет, она считала его цветом жизни, а иногда и смерти. Красным было пламя, красными были рубины в её заколке, красным был Асшай, красной была Мелисандра. Люди говорили, жрецы Рглора носят красное, чтобы кровь на одежде была не видна, но это было ложью. Кто хоть раз проливал кровь, знает — её никогда не разглядеть на чёрном, а красное всегда легко обличает раны. Красный кафтан был для Женевьевы символом принадлежности — куда бы она ни прибыла, красные жрецы чужого храма всегда могли оказать ей помощь, как и она помогала им при необходимости. Красный кафтан давно перестал быть для Женевьевы простым предметом одежды. Заклинательница подходит к очагу и смотрит в огонь. Она всё ещё может читать его знаки, ибо это не дар Рглора, а её собственный труд. Умение, в отличие от дара, невозможно отнять. Женевьева нащупывает пальцами оплывший воск, задувает крайнюю свечу на камне очага и сосредотачивает на ней не только свой взгляд, но и свою волю. Заклинание привычно слетает с губ, растекается в воздухе гулким голосом и стремится к чёрному фитилю. Свеча остаётся незажжённой. Женевьева делает упрямый вдох, такой же упрямый выдох и дважды повторяет манипуляцию, но ничего не происходит. Кончики пальцев не колет от магии, а пламя ей больше не подчиняется. Заклинательница чувствует знакомый землистый привкус гнева. Она стискивает зубы и с резким, шумным выдохом сдирает свечу с очага и швыряет её в пламя, и там воск начинает лить слёзы вслед за её сердцем. Женевьева продолжает стоять у огня и тяжело дышать, упирая руки в твёрдые бока, пока гнев заполняет её тело. Рейгналь отрывается от холодного жареного мяса и шипит. Обернувшись, заклинательница замечает, как струйки дыма курятся из его ноздрей. В последний раз протяжно выдохнув, она подходит к нему, опуская непослушные пальцы на горячую голову. — Пора научить тебя дышать пламенем, — шепчет заклинательница на асшайском. Дракон ест на столе, среди маски из красного дерева и мёртвого рубина, окружённый длинной цепочкой. Женевьева не отнимает руки от его ещё мягких молочных гребней, пока Рейгналь продолжает есть с пробудившимся аппетитом. Она думает, можно приносить ему сырое мясо, а там инстинкты подскажут, что делать с куском животной плоти. А после можно подумать и о слове, что при необходимости разбудит драконье пламя и позволит им управлять. Стук в дверь прерывает раздумья заклинательницы, и как только она позволяет войти, в комнату врывается Серый Ветер, полный сил и жизни, словно тела его никогда не касался ледяной меч. Лютоволк первым делом подставляет шерсть под пальцы Женевьевы, а затем кладёт морду на стол, водя носом. Женевьева отодвигает миску с мясом подальше от ненасытного лютоволка, но сегодня его больше интересует дракон. Золотые глаза пристально разглядывают пока хрупкое тельце, словно впервые. — Как ты? — спрашивает Робб, претворяя за собой дверь. От заклинательницы не укрывается бледность его лица и сжатость израненного тела. Женевьева лишь жмёт плечами в ответ, не находя слов, что могут описать всё, что происходит внутри неё. Она тянет к себе Серого Ветра и садится на край постели, почёсывая лютоволка за ушами. — Я не знаю, — честно признаётся Женевьева, вытягивая ноги к очагу. Робб, глядя на это, думает, что могло быть и хуже. Он опускается на одно колено, возвращает в сапожные ножны кинжал, что хранился у Брана, и садится на стул напротив неё. — Я уже проходила через это однажды. В один день я проснулась и поняла, что Улль — единственная тень, которую я могу призвать. Следом пришла неспособность сотворить простейшее заклинание. Я была рождена заклинательницей теней, у меня никогда не возникало таких трудностей. Но в те дни я словно перестала быть той, кем рождена. Я думала, Владыка наказал меня за ужасную службу ему и отнял у меня свет вместе с тенями. Но пламя продолжало говорить, отрицая это. Тогда-то я и стала красной жрицей, настоящей, верной и преданной Рглору. Я не была такой никогда до тех самых пор. Я знала, кому служу и зачем, знала, куда идти, что и кому говорить, знала, что делать. Помимо желания свободы у меня появилась цель, но я никогда не задумывалась, что будет, когда наша жреческая миссия будет выполнена. Теперь она выполнена, и я ухожу от Владыки с тем, чем пришла. — Ты уходишь свободной, — проникновенно произносит Робб, подавшись вперёд. — Свобода для девочки не то же самое, что свобода для женщины, — возражает Женевьева. Ей предстоит учиться этому заново, вспоминать, как дышится полной грудью, и решить для себя, что же всё-таки значит свобода. — К тому же, валар дохаэрис — все люди должны служить. Я не служу Владыке Света, не служу королям, и должна радоваться этому. Та Женевьева, не успевшая ступить на проклятую поляну, так бы и поступила. Но она выросла и долгие годы знала лишь служение. Это всё, что я могу и теперь. И вместе с тем больше не могу. — Когда ты вернула меня из темноты, ты дала мне время, — напоминает Робб, — теперь ты должна дать его себе. — Иногда дать что-то другим легче, чем дать это себе, — со вздохом замечает Женевьева. Молодой Волк не находит ни гнева в чертах её лица, ни слёз в тёмных глазах. Лишь замечает, как красный отблеск в её взгляде погас, а вся заклинательница будто бы уменьшилась в размерах и перестала занимать положенное ей место. — Тогда я дам тебе время, — Роббу принять такое решение не легче, чем Женевьеве. Он хочет, чтобы один из боков его всегда был красным, с густой длинной тенью, пылающим собственным огнём. Он хочет, чтобы Женевьева нашла среди снегов и холода дом, чтобы сердце её приняло зиму в себе, как его сердце приняло в себе темноту. Но Робб не может Женевьеву неволить — она достаточно ходила подле чужих королей под гнётом их короны. — Ты можешь принять своё наследство и присягнуть мне, когда будешь готова. А если же Север так и останется суровым для тебя, я не буду настаивать. — Ты дашь мне уехать? — Женевьеве кажется, что она ослышалась. Ей хочется вновь услышать эти слова, так мягко отзывающиеся где-то в животе, так знакомо пахнущие морем, так приятно звенящие перестуком полных порошков и зелий склянок. Давно забытое чувство обжигает Женевьеву по краям. Заклинательница разглядывает его, как круги на воде, но не ищет подвоха. Только не от него. Говорят, зверь в силах отгрызть себе лапу, лишь бы спастись из капкана. Но что Робб Старк отгрызёт себе, чтобы её отпустить? Хватит ли ему сил смотреть ей в спину и знать, что зиму в сердце она отринула? — Больше всего на свете я хочу, чтобы ты осталась со мной в Винтерфелле. Но если ты этого не захочешь, я не стану заставлять тебя. Ты свободная женщина, Женевьева, и ты сама в праве решать, кем хочешь быть — Женевьевой Асшайской, Женевьевой Райм или же Женевьевой Старк. Хватит, думает Женевьева. Ему хватит сил отойти в сторону и позволить ей жить без волков, но сможет ли он принять её всю? Ведь что бы она не надела, платье или кафтан, подол всё равно будет вымазан кровью. Женевьева отпускает Серого Ветра и подходит к Роббу. Её сердце гулко стучит ей в грудь, заполняя собой всё тело. Женевьева будто сама целиком становится сердцем. Она берёт лицо Робба в свои ладони, заглядывает ему в глаза и понимает — им никак нельзя назад. — Женевьева Старк? — спрашивает заклинательница, вскинув брови, больше не от удивления, а от непривычного созвучия. Робб отклоняет голову, опуская руки ей на поясницу, держит, словно хрупкий сосуд, что не вынесет ещё одной и самой тонкой трещины. — Женевьева Старк, — повторяет он, чистыми глазами обрисовывая контур её лица, — такова традиция — когда входишь в мой дом, то должна взять моё имя. — Если, — поправляет Женевьева, ожидая, как помутятся у Робба глаза, а бледное лицо станет совсем бескровным. — Если войдёшь в мой дом, — мужественно поправляется Молодой Волк, изо всех сил уберегая глаза от толстой ледяной корки. Женевьева Робба целует, чтобы подступившую пустую обречённость прогнать от обоих, а после плотнее жмёт его к себе, путаясь пальцами в его кудрях. Голова его ложится ей на грудь, туда, где бухает сердце, руки становятся плотным кольцом. Робб прикрывает измождённые глаза и на мгновение ускользает, не желая думать о сжимающем запястья «если». Рейгналь за его спиной заканчивает с мясом и устремляет крупные бусины глаз на заклинательницу. Чтобы вырасти, дракону нужно тепло, думает она. Чтобы вырасти, всем нужно тепло. Холод может дать жизнь, но без тепла она редко продолжается. Женевьеве ничего не остаётся, кроме как застыть в холоде, чтобы понять, каково это. Ей придётся выцвести и побледнеть, чтобы налиться цветом вновь. Ей придётся довериться зиме. Той, что давно пришла, и той, что оставил в ней отец в надежде, что однажды иней внутри и снаружи перестанет её пугать. Женевьева смотрит на постель, где друг за другом в ряд лежат северные плащи вместе с её красным кафтаном. Пальцы бессознательно остаются у Робба в кудрях, пока глаза зарываются в тяжёлый мех плаща. Заклинательница отступает, и Робб с неохотой разжимает руки. Серый Ветер, улёгшийся у постели, поднимает голову, когда Женевьева поднимает плащ обеими руками и задевает его подолом. — Он слишком тяжёл для меня, — говорит Женевьева, — он только для твоих широких плеч. Робб остаётся сидеть, когда заклинательница набрасывает на него плащ, а после поднимается, застёгивая ремни за спиной, сразу становясь монолитным, раскидистым, как чардрево. Робб угадывает — она говорит совсем не о плаще. — Ты наверняка носила что-то потяжелее, — находится он, стягивая её плащ с постели и накидывая его на плечи. — Может быть, всё ещё носишь. Женевьева молчит. Она смотрит на свой осиротевший кафтан, пока Робб застёгивает ей ремни за спиной. Её руки лежат вдоль его рук, а глаза стежок за стежком разглядывают бегущего по подолу неизвестного зверя чёрно-белого цвета. — Не туго? — спрашивает Молодой Волк, наклонив голову, выискивая её взгляд. Заклинательница делает вдох, чтобы проверить, как наполняется грудь, и качает головой. Она успевает прижаться к Роббу, к жёсткому доспеху на его груди и выдохнуть, не торопясь вдохнуть вновь. В дверь снова стучат. Женевьева успевает только вскинуть руку, чтобы накинуть на Рейгналя морок, но Мару за дверью вовремя зовёт её по имени. Заклинательница впускает его внутрь. Жрец кивает Роббу и разворачивается к Женевьеве, молча ожидая, когда она заметит в нём изменения. — Твой глаз, — осознание приходит не сразу, но заклинательница обходится без подсказок. Мару смотрит на неё совершенно одинаковыми, здоровыми глазами и слабо улыбается. — Владыка? — догадывается Женевьева. — Все жрецы, когда-то отмеченные увечьем, исцелены, — подтверждает Мару, привыкая к новым ощущениям. Заклинательница крепко обнимает его, приподнимаясь на носочках. — Мел знает? — шепчет она. Мару отвечает согласным мычанием. — Рглор исцелил только жрецов? — спрашивает Робб. — Владыка и без того сделал достаточно, ваша милость, — отзывается Мару. — Останься с Рейгналем, я позабочусь о раненых, — говорит Женевьева, сжимая жрецу ладонь. — Уверена, что тебе не нужно время, чтобы оправиться? — волнуется Робб. — Сейчас это единственное, что может мне помочь, — успокаивает Женевьева. Нужды в жрице Рглора больше нет, но есть нужда в заклинательнице теней, в ведьме. В той, кем Женевьева была рождена. В той, кого ни один бог не в силах у неё отнять.