Алым-алым

Великий чертог будто бы уменьшается в размерах, когда людей в него набивается едва ли не до потолка. Расставленные в несколько рядов столы с полными скамьями гостей, неумолкающие музыканты, сотни свечей и всевозможные яства в честь победы в Великой битве и возвращения — вот, что видит Женевьева, когда оказывается внутри. Серый Ветер выскальзывает из-под её руки и просачивается к высокому месту Старков, напоследок прикусив заклинательнице пальцы. Сегодня Кейтилин позволяет лютоволкам быть на пиру вместе со всеми и не томиться в загонах. Кроме того, стая вымахала за прошедшее время так, что прошлый загон не в силах вместить их всех сразу. Робб замечает Женевьеву первым и поднимается. Он впервые видит заклинательницу в платье, и оно сидит на ней как влитое. Нижнее платье чёрное, с плотно прилегающим высоким воротом и длинными рукавами, верхнее — тёмно-красное, цвета застывшей крови, с вырезом, отороченным мехом. Рукава свободные, меховые по кромке, опускаются ниже локтя — не такие, к каким привыкла Женевьева, но свободнее тех, что липли к рукам в последнее время. Талия перетянута тонким длинным кожаным ремнём, а рыжие волосы вьются по спине, частью перекинутые на грудь. Передние пряди Женевьева сколола на затылке, как часто делала Мелисандра. Тонкий растительный узор на верхнем платье напоминал призрак-траву в волосах, и Женевьеве было отрадно вновь вернуться в красный. Робб обмирает, глядя на неё, совсем непривычную, неизведанную в этой грани до сегодняшнего дня. Молодой Волк подаёт знак, и в Великом чертоге воцаряется тишина. Женевьева не успевает найти Мелисандру, а потому застывает прямо напротив Робба, приколотая его горящими глазами к полу, с краю между двух столов. Шустрый слуга мигом оказывается у её руки и предлагает ей кубок подогретого вина со специями. — Я хочу выпить за Женевьеву Асшайскую, — гремит Робб, и голос его поднимается к потолку, — спасшую жизнь мне, моей леди-матери, моему лорду-дяде, моему лютоволку и моим людям. Она помогла мне вернуть Винтерфелл, бесстрашно отправилась со мной за Стену, чтобы вернуть моего брата Брана, и, наконец, отдала жизнь за все Семь Королевств. За Женевьеву из Асшая, героиню Великой битвы в Долгую Ночь! Женевьева видит, чувствует кожей, как каждый взор в Великом чертоге обращается к ней, и когда Робб поднимает свой кубок, стены и пол вздрагивают от согласного «за Женевьеву из Асшая!». Все пьют за неё, каждый лорд и заклинатель, каждый Старк. Робб осушает кубок, не сводя с заклинательницы горящих глаз. Женевьева выпивает кубок за себя, и тепло мгновенно растекается по пустому телу. Её отведённая в сторону рука служит слуге знаком, и ей подносят ещё вина. — Могу и я сказать тост, ваша милость? — подаёт голос Женевьева, и тишина возвращается. Робб вскидывает руку в приглашающем жесте. — Я хочу выпить за Робба Старка, короля Севера, победившего Великого Иного и прогнавшего колдовскую тьму, — начинает Женевьева, — за Джона Сноу, последнего лорда-командующего Ночного дозора, что объединил одичалых и чёрных братьев в борьбе за жизнь, за Арью Старк и Теона Грейджоя, что прикрывали мне спину, пока я была на поле брани, за Брана Старка, помогшего мне добраться до его милости в нужный момент. Я хочу выпить за каждого лорда, что вступил в бой и что отправил свои войска на Стену. Я хочу выпить за Тормунда Великанью смерть, оставшегося за Стеной, и за каждого одичалого, что он привёл в Чёрный замок. Я хочу выпить за каждого брата Ночного дозора, сдержавшего клятву быть мечом во тьме и щитом для царства людей. Я хочу выпить за Мелисандру из Асшая, лишившую Великого Иного магии воскрешать мёртвых. Я хочу выпить за каждого красного жреца, каждого заклинателя, колдуна и оборотня, что прибыл на Стену по моей или чьей-либо просьбе. Я хочу выпить за каждого лучника на Стене и каждого солдата у Стены. Я хочу выпить за тех, кто отдал жизнь в борьбе за новый рассвет, за тех, кто кого-то потерял, и за тех, кто вернулся. Я хочу выпить за пламя в каждом очаге и в каждом сердце, и пусть не один зимний ветер не сможет его погасить. За жизнь и за победу в прошедших войнах и в грядущих! Великий чертог снова вздрагивает, и на этот раз все, кто в силах подняться на ноги, поднимаются, чтобы выпить стоя. Женевьева оглядывает каждого Старка на высоком месте — они поднимаются следом за остальными. Бран вместо этого поднимает руку с кубком и приветственно кивает Женевьеве. Заклинательница кивает ему в ответ и осушает кубок, не сводя глаз с Робба Старка. Когда все, довольные, возвращаются на места, Женевьева отдав пустой кубок слуге, подходит к высокому месту Старков. Робб сидит в центре, на месте своего отца, Джон впервые в жизни сидит рядом, по левую руку. Молодой Волк заявил о том сразу — Джон больше не будет сидеть на прежнем месте в тёмном углу чертога. Кейтилин возражать не стала и сама устроилась по правую руку от сына вместе с Сансой и Риконом. Арья сидела рядом с Джоном вместе с Браном. Лютоволки рассыпаются вокруг высокого места, и Серый Ветер вместе с Призраком ныряют под стол в ожидании угощения из хозяйских рук. Женевьева выражает почтение хозяевам замка и пира, а после находит в людском море Мелисандру и опускается на скамью между ней и Гвадалахорном, непривычно подбирая юбки. Кейтилин всевидящим материнским взором замечает, как Робб смотрит заклинательнице вслед, забывая дышать, и тайком улыбается, радуясь, что сын её после всего пережитого не отказался как от жизни, так и от любви. — За твоего сына, — говорит Мелисандра, когда Женевьева наполняет кубок, перехватив кусочек белого сыра, чтобы быстро не захмелеть. Нахлынувший от пряного вина румянец тут же спадает с лица заклинательницы. Робб, глядя на неё с высокого места, замечает мрак в потеплевших было глазах. Женевьева согласно кивает, нарочно умолчав об Улле во время собственного тоста. Кто бы понял, как сильно любила она эту тень? Она не могла считаться полноценной матерью, ибо не исполняла и половины того, что делает каждая мать для своего ребёнка. Но Женевьева носила Улля в своём чреве и прошла через родовые муки. Кто-то не выносит и этого. — За Улля, — произносит Женевьева упавшим голосом. — За Улля, — повторяет Мару. — За Улля, — присоединяется Гвадалахорн, понявший этот тост без перевода. Женевьева поднимает глаза, чувствуя на себе пристальный взгляд. Она видит, как Робб поднимает свой кубок вместе с Кейтилин и оба они одними губами произносят «за твоего сына». Заклинательница благодарно кивает им, привычно оглядывается на пустое плечо, и после одним махом осушает кубок вместе со всеми, кто решил почтить память Улля. В её померкших глазах загораются слёзы, и она спешит их закрыть, чтобы никто не видел этого блеска. Лишь Гвадалахорн наклоняет к ней седую голову, и сжав её ладонь, говорит: — Я знаю. Он не знал Улля, как знала его Мелисандра, но он был отцом. Рагана появилась спустя многие годы после отплытия Женевьевы из Асшая, и Гвадалахорн надеялся, что оставит этот мир задолго до того, как это сделает его дочь. И если он мог предполагать, что когда-нибудь, где-то на другой стороне или в другой жизни они с Раганой снова могут встретиться, то Женевьева знает наверняка — Улль растаял, как тает снег на солнце, и ей больше не суждено его встретить ни на одной из сторон. Заклинательница с силой сжимает челюсть и открывает глаза. Она коротко прижимается лбом к белой голове Гвадалахорна, разглядывая Рагану за его плечом, что сегодня, наконец, широко улыбнулась. Тормунд наверняка был бы снова ею очарован, думает Женевьева, и улыбается сама, решив на этом пиру хотя бы недолго оставить в стороне свои печали и горести. Женевьева перекидывает волосы за спину и разглядывает ломящийся стол, гадая, с чего бы начать. Этот пир был не в пример скуднее того же Праздника урожая, что было вполне объяснимо — война и зима всегда велят ужиматься и готовиться к худшему. Однако сейчас людям был необходим хотя бы отголосок праздника, немного веселья, чтобы отпустить потери и мрачные времена и напитаться силами для нового пути. К столу подают пироги с начинкой из оленины, моркови и грибов, уток и гусей, кабанину с перцем, чёрный хлеб и медовые коврижки, репу, горошек и свеклу, тыкву и огромные красные луковицы. Когда на сладкое приносят печёные яблоки, вишнёвые пирожные и груши в крепком вине, Женевьева, облизывая лоснящиеся от кабанины губы, спрашивает у слуги про смородину в сахаре. — Её никогда не подают на пирах, миледи, — отвечает слуга и растворяется среди столов. Женевьева поворачивает голову в сторону высокого места Старков и смотрит на Робба, ожидая, когда он обратит на неё внимание, почувствовав её взгляд. — Почему не подают смородину в сахаре? — медленно одними губами произносит она, когда Робб оборачивается. Молодой Волк с улыбкой жмёт плечами, отправляя в рот мягкую сочную грушу, истекающую вином. Женевьева лишь расстроенно качает головой, тосковавшая по этому лакомству с того самого момента, как скормила последнюю ягоду Серому Ветру на пути в Последний Очаг. С третьим куском пирога Женевьева чувствует, как нутро её медленно разжимается, наполняясь теплом. Она смотрит на расслабленную Мелисандру рядом с Мару, замечает Каллакса на том конце стола и салютует ему рыжим кубиком мягкой тыквы на вилке. После запитой подогретым вином медовой коврижки заклинательница среди себе подобных обнаруживает довольное лицо Тороса прямо напротив, рядом с Инрой. Они чокаются кубками, и Торос остаётся сидеть с ними, заплетающимся языком начиная очередной рассказ, который Женевьева не успевает перевести Гвадалахорну прежде, чем рассмеётся. Еда может исцелить кого угодно, только если в ней нет яда, думает заклинательница, откусывая вишнёвое пирожное, и вспоминает, что это когда-то сказал ей Торос. Сандор Клиган заливает вино в глотку, забывая перемежать его хоть чем-то твёрдым, но оно, проклятое, всё не даёт в голову. Он не знает, зачем приехал сюда, поддавшись на уговоры Берика Дондарриона, как и не знает, куда бы отправился, кроме Винтерфелла. Его ставила на ноги Инра, и Сандор иногда замечал за её спиной в углу тонкую девичью фигуру. В Чёрном замке Арья встретила его молчанием и холодным, оценивающим взглядом. Сандор ответил ей тем же, не желая замечать ту искру облегчения и радости, что зажглась в нём. У него никогда не ладилось с искрами. Когда Арья оставила его умирать, он думал, что и ей не выжить в одиночку, но потом увидел её в Чёрном замке рядом с братом, так похожим на неё. Сандор хотел спросить её о сестре, но это желание быстро угасло. Однажды Арья оставила его в живых, может статься, второго шанса не будет. И Сандор отступил, помня все её обещания однажды вонзить ему нож в глаз, да так, что острие будет торчать из затылка. Сандор прячет лицо за опрокинутым кубком, а когда опускает голову, замечает перед собой Сансу, затянутую в строгое чёрное платье из кусочков кожи, похожих на чешую форели, клочки шерсти лютоволков и птичьи перья одновременно. За ней обнаруживается Арья в коротком одностороннем плаще, стёганом дублете, в штанах и удлинённой юбке. Она, в отличие от сестры, больше никогда не вернётся к платьям. Кейтилин воспринимала это тяжело, однако всегда знала — Арье не ходить теми же тропами, что ходить Сансе. Нед Старк не запрещал младшей дочери делать то, что ей хочется, пусть это в их мире и непринято, иногда углядывая в ней свою сестру Лианну. — Маленькая Пташка и её злобная сестрица, — скрипит Сандор, не собираясь делать перерыв в пьянстве. Сёстры Старк смотрят на него открыто и прямо, с высоко поднятыми головами и прямыми спинами. — Раньше тебя было трудно заставить посмотреть мне в глаза, а тебя — замолчать. Он поочерёдно смотрит сначала на Сансу, а затем на Арью. — Раньше ты был королевским псом, — отвечает Арья. — Кто ты теперь? Сандор смотрит на сестёр, таких разных, совсем непохожих друг на друга: Арья была живым напоминанием о Неде Старке, а Санса почти была своей матерью. Но волчья кровь в их жилах роднила их больше, чем любое внешнее сходство. Всё, через что они прошли, делало их ближе друг к другу, нежели к братьям. — Ты бросила меня умирать, — напоминает Сандор, игнорируя вопрос, указывая полным кубком Арье на грудь. — Ты был в моем списке, — отвечает она. Санса даже не ведёт бровью — она о том списке уже знает. — Я всё ещё в нём? — Сандор делает безразличный глоток. — Ты бы не сидел здесь, если бы был, — произносит Арья. — Теперь ты прогонишь меня из своего замка? — Ты наш гость в благодарность за Великую битву, — Арья жмёт плечами. — Ваш брат всё ещё должен мне за спасение ваших жизней, — отзывая Сандор за новым глотком. — Ты хотел золота и чтобы Робб взял тебя на службу, — вспоминает Арья. — В пекло королей, — отзывается Сандор, опустошая кубок. — И куда вы направитесь, когда получите своё золото? — спрашивает Санса. — А это уже моё чёртово дело, — отвечает Сандор. Санса только выгибает бровь, не сводя с него глаза. — Я больше не кажусь тебе уродом, да? — Я видела вещи и пострашнее, — отвечает Санса. — Не увидела бы, если бы пошла со мной. Арья пошла. Не по своей воле, но всё же пошла, и она видела. Видела то, о чём никогда не думала и никогда не знала. Видела то, что навсегда оставило в ней след и повлияло на ту, кем она стала. — Тогда я бы так и осталась Маленькой Пташкой, — говорит Санса, и Серсея в голове вдруг зовёт её «голубкой». — Мне бы хотелось, чтобы то, что я пережила, никогда со мной не случалось, но я не могу этого изменить. Я та, кем стала. — И как они зовут тебя теперь? — Сандор обводит головой Великий чертог. — Леди Болтон, — отвечает Санса. Ей не смыть с себя этого имени, и если брак с Тирионом Ланнистером был просто далёким воспоминанием, то брак с Рамси Болтоном навсегда останется на её теле. Санса решает быть Болтон и забрать себе Дредфорт, вычистив этот замок до самой последней крысы, что помнит прежних хозяев. Она создаст этому имени другую славу, другую историю, навсегда оставшись при том Талли и Старк. — Что стало с твоим мужем? — спрашивает Сандор. — Она снесла ему голову, — отвечает Арья вместо Сансы. — И ты гордишься сестрой? — Сандор переводит глаза на Арью. Арья молчит, выдерживая его взгляд. Она завидовала Сансе, когда была девчонкой, знала, что ей не прыгнуть выше сестры, не обойти её ни на одном повороте. Ей не быть лучшей леди, чем Санса. — Горжусь, — произносит Арья. Сандор видит на гладком лице Сансы слабую улыбку. — Вы можете оставаться в Винтерфелле, пока не оправитесь, — Санса поднимается, — а как оправитесь, можете заехать в Дредфорт — там найдётся работа для вас. Сир. Санса учтиво кивает. — Я не рыцарь, — привычно отрицает Сандор. Санса опускает Арье руку на плечо и останавливается. Он единственный из всех в тронном зале укрыл её своим плащом, когда Меррин Трант избивал её по приказу Джоффри на глазах у всех. Он стирал кровь с её лица, когда Меррин Трант ударил её наотмашь. Он не дал ей столкнуть Джоффри с высокой стены, спасая скорее её, чем своего короля. Он спас её от изнасилования толпой, сказав, что после их с Джоффри свадьбы он будет единственным, кто встанет между ней и им, чтобы защитить её. У Сандора Клигана мало что было от рыцарей, воспеваемых в балладах, да и сам он этих рыцарей ненавидел. Он был не таким, каким полагалось быть рыцарю по мнению Сансы. Она, выросшая на красивых песнях, поняла, что не всё, что в них воспевается, является правдой. — Вы рыцарь, — отвечает Санса, — для меня. Когда пир заканчиваются, столы сдвигают к стенам, освобождая место для танцев. Хмельной Торос беспрестанно тянет Женевьеву на оголившийся пол, всё повторяющий, что в таком платье положено танцевать, а не сидеть, вжавшись в скамью. Женевьева, в скамью никогда не вжимавшаяся, лишь со смехом отбивалась от его рук. Ей хотелось посмотреть на других, сидя в стороне — наблюдение было одним из её любимых дел. Кроме того, вино начинало остывать, а вместе с ним гасло и веселье, уступая место непрекращающейся грусти. Заклинательница осталась сидеть, сложив руки на скрещенных ногах, пальцами разглаживая тёмно-красное сукно. Она смотрела на закружившихся Кейтилин и Эдмара, на красное пятно Мелисандры и Мару, на Маленького Джона, которому удалось растопить Рагану, пока перед ней не появилась протянутая рука Робба. — Я обещал тебе танец с волком, — произносит он с блеском в потемневших глазах. С волками не танцуют, думает Женевьева. От волков бегут. Заклинательница принимает протянутую ладонь, тосковавшую без её пальцев, и они с Роббом выходят танцевать вместе с остальными. Все печальные мысли Женевьева ногами вбивает в пол, впервые пускаясь в пляс вне колдовского обряда. Робб говорит ей, как она восхитительна в этом платье, с этими румяными от вина щеками, с этой улыбкой, но проницательно видит мертвеющие, словно срез дерева, глаза. Он кружит Женевьеву в танце, отдаёт ей всё накопленное тепло, хочет забрать привычный ему холод из её тела, пока она совсем внезапно не ускользает из его рук и не испаряется из Великого чертога вовсе. Джон запускает пальцы в холку Призрака у ног и смотрит на лик сердце-дерева, освещаемый ярко горящим факелом. Красные листья чардрева осыпают снег и замёрзший пруд. В темноте они так похожи на капли крови, будто бы боги могут кровоточить. Теперь, когда прошлые битвы остались лишь в памяти, настаёт время подумать о грядущем. Джон приходит в богорощу в надежде, что Старые боги помогут ему. Нед Старк часто уединялся здесь, особенно, если ему приходилось лишать кого-то жизни. Джон думает, быть может, дух отца остался в богороще, в этих строгих железностволах, упрямых страж-деревьях, в кряжистых дубах, в чардреве, раскинувшем свою крону на половину неба. Но Джон ничего не чувствует, кроме мрачной тишины, что всегда была здесь. Призрак напряжённо поднимает уши и оборачивается назад. Джон оглядывается, полагая, что кто-то из лютоволков выбежал в богорощу, но за спиной обнаруживается тёмная женская фигура. — Прошу меня простить, Джон, — говорит силуэт голосом Женевьевы, — я не хотела мешать вашей молитве. — Вы ничему не помешали, леди Женевьева, — Джон поворачивается к заклинательнице всем телом. Она чуть дальше отодвигает капюшон подбивного плаща, оголяя лицо. — Мне хотелось уединиться, чтобы немного подумать. — Пиры не приходятся вам по вкусу? — снег скрипит под лёгкими шагами Женевьевы, красные палые листья липнут к подошве сапог. — Этот пир был первым, когда мне не пришлось сидеть в отдалении от своих братьев и сестёр, — признаётся Джон. — Почему же вам приходилось это делать? — спрашивает Женевьева, равняясь с ним. — Леди Старк полагала моё присутствие на высоком месте Старков оскорбительным, — отвечает Джон, вонзая факел в снег. — Оскорбительным для кого? — Думаю, вы знаете ответ, миледи. Женевьева понимает его и кивает. — Я открыла леди Кейтилин ваш секрет, Джон, — делится заклинательница. — Мы были в крипте, леди Кейтилин бессильно прижималась к своему каменному мужу и я не решилась мучить её и дальше. Я взяла с миледи слово, что она будет хранить вашу тайну, как хранил её лорд Эддард, но вы имеете полное право злиться на меня. — Я не злюсь на вас, леди Женевьева, — качает головой Джон, — как и не злюсь на леди Старк. Ребёнком я не понимал её холода, мне хотелось, чтобы она принимала меня, как принимала своих детей. Позже я понял — леди Старк не в силах видеть не меня, а неверность мужа. — И всё же вы были ребёнком, которому было нужно материнское тепло. Всем нужно тепло, чтобы вырасти. — Отец пытался восполнить отсутствие матери, — Джон не знает, стоит ли ему продолжать называть Неда Старка отцом, — он относился ко мне, как к сыну. Робб, Арья, Бран и Рикон, как и он, никогда не делали различия между нами. Лишь Санса держалась в стороне, глядя на меня свысока. Но и она изменилась. — Когда-то вы были единственным братом, оставшимся у неё, — напоминает Женевьева, — когда я настигла их с Теоном Грейджоем во время битвы за Винтерфелл, леди Санса подумала, что я приехала с вами. Джон опускает глаза. Если бы он только знал, в какие руки попала Санса, он бы выбил Рамси Болтона из Винтерфелла и спас бы сестру, чего бы ему это ни стоило. Джон уже отдал за Ночной дозор жизнь и теперь имел право сразиться за отчий дом. — Вам не понравилось на пиру, леди Женевьева? — спрашивает Джон несколько мгновений спустя, глядя на заклинательницу. — Этот пир был моим первым, — признаётся Женевьева. — Ни один король, которому вы служили прежде, не приглашал вас? — Роберт Баратеон, — вспоминает Женевьева, — но лишь тогда, когда был пьян, а хмельным он был почти всегда, когда являлся ко мне. Он шутил и смеялся, но глаза его были полны боли. Мы встретились в последний раз перед его смертью. Тогда я почти впервые видела его трезвым. Роберт сказал, он ждёт смерти в надежде после неё встретиться с Лианной Старк и наконец вспомнить её лицо. Джон молчит, глядя на лик чардрева. Ему хотелось знать хоть что-нибудь о своей матери, сколько он себя помнил. И теперь, когда у него появилась возможность узнать, он опасается, что не сможет принять всей правды. — Могу я спросить, леди Женевьева? — произносит Джон, помолчав. Женевьева кивает. — Вы могли спасти моего отца? Женевьева с глубоким вздохом качает головой. Джон тяжело опускается на большой валун под чардревом напротив неё, смахнув с него налетевшие листья и снег. — Я покинула Королевскую Гавань в день смерти короля Роберта, — начинает заклинательница. — Королевство было обречено, как и лорд Эддард. Я говорила ему остаться на Севере — волкам не место на Юге. Там их никогда не видели, а потому опасались. Вы не хуже меня знаете, что делают люди с тем, что их пугает. Я пришла к лорду Эддарду в утро перед его казнью. Его больная нога беспрестанно ныла, а сам он был измождён мраком и неведением. Ваш отец, сам того не осознавая, готовился к смерти, ощущая её тем самым волчьим чутьём. А потому он просил меня собрать всех его детей вместе, всех до единого, потому как зима близко, а в стае переносить её куда легче, чем в одиночку. Мне хотелось утешить его. Лорд Эддард всегда был учтив и приветлив, несмотря на всю суровость его лица. Он говорил, что однажды будет рад принять меня на Севере, если я не боюсь холодов. И он принял меня. Не живым человеком, не каменным изваянием в крипте, но своими детьми. — Если вы знали, что ждёт моего отца, — произносит Джон, — вы могли забрать моих сестёр с собой. — Не могла, Джон, — отказывается Женевьева, — а если бы и могла, за мной, возможно, пошла бы лишь леди Санса, но не леди Арья. Я не уверена, что она и сейчас последует за мной, если потребуется. У каждой из них был свой путь, и я не имела права вмешиваться в него. Их дороги были тяжёлыми, их били и унижали, держали в темноте и страхе, пытались раздавить, убить волчицу в каждой из них. Их пути были тяжёлыми, полными мук и лишений, но взгляните на них теперь. Ни одна из ваших сестёр больше не будет полагаться на кого-то, кроме себя. Ни леди Санса, ни леди Арья не будут ждать, когда их кто-то спасёт, защитит или протянет руку помощи. Желали ли они вырасти такой ценой? Полагаю, никто из нас никогда этого не желал. Ваши сёстры выросли, в том числе и потому, что я оставила их в Королевской Гавани и отправилась к вашему брату. «Убей мальчика, Джон Сноу, и позволь родиться мужчине». Джон всё чаще вспоминал мейстера Эймона, пытаясь просчитать, кем же старик приходился ему, представляя, какой могла быть их встреча, если бы их не связал Ночной дозор. — Но в путь Робба вы вмешались? — спрашивает Джон. — Нет. Я пришла тогда, когда Робб Старк получил свои уроки, когда узнал цену каждому своему слову и поступку. Я пришла, когда он нуждался во мне. Я должна была оставить Неда Старка, потому как он уже был прошлым. Мне не хотелось для него той смерти, которой его предали — человек, чья честь стала мерилом, умер коленопреклонённым, как изменник, на глазах не только у многотысячной толпы, но и перед собственными дочерями. К достойному человеку не всегда приходит достойная смерть, думает Джон. Чаще всего бывает наоборот. — Я не обвиняю вас, леди Женевьева, — замечает он, — я не имею на это права после всего, что вы сделали для нас. Я понимаю, отца бы не выпустили живым после всего, что он сделал Ланнистерам. Но сколько бы времени не прошло, мне всегда будет хотеться, чтобы он был жив, чтобы смог увидеть, как выросли его дети, которыми он мог бы гордиться. — Вами он бы гордился, Джон, — говорит Женевьева. — Как ваш дядя и как ваш отец. Полагаю, и Рейгар Таргариен был бы горд иметь такого сына, как вы. — Вы знали и его? — Я лишь наблюдала за ним. Мне было любопытно, какой стороной упадёт его монета. Вам известно, что говорят про Таргариенов? Джон качает головой. — Когда рождается Таргариен, — отвечает Женевьева, — боги подбрасывают монету, и весь мир, затаив дыхание, ждёт, какой стороной она ляжет. Похоже, монета Рейгара упала не той же стороной, что и монета его отца. Но вам лучше поговорить о том с лордом Браном, он осведомлён лучше меня. — Теперь осталось выяснить, какой стороной упала моя монета, — отзывается Джон с мрачным смешком. Женевьева подходит ближе и опускает ладонь Джону на плечо. Мороз мгновенно вонзается в кожу — перчатки вновь остаются забытыми в замке. — Вы Таргариен лишь наполовину, — напоминает заклинательница, — быть может, волчья кровь спасёт вас от безумия, но если вы откажетесь от своей части, вы никогда не обретёте настоящую силу, ту, что вам положена. Для начала вам нужно научиться замечать эту часть. Позвольте волку отойти, чтобы взглянуть на дракона. Я знаю, иногда легче отвернуться. Все мы от чего-то да отворачиваемся. — От чего отворачиваетесь вы? — Джон поднимает глаза. Женевьева прячет ладонь под плащ. — От зимы, — отвечает Женевьева, помолчав. — Ваш брат ждёт, что я приму эту часть и стану леди северного дома. — Мой брат ждёт, что вы станете его королевой, — мягко возражает Джон. Женевьева усмехается, кивнув. — Полагаю, нам обоим стоит поучиться у Теона Грейджоя, — произносит она в ответ. Джон снова становится мрачным. — Он носит в себе волка и кракена одновременно, и все мы знаем, что вышло, когда он отказался от одного из них. Джон опускает голову. Теон Грейджой — последний, у кого ему хотелось брать урок. — Я могу вам помочь, если хотите, — участливо предлагает Женевьева, — хотя бы прикоснуться к тому, что было частью предков вашего отца. Родного отца. — Вам стоит сначала позаботиться о себе, леди Женевьева. — Помощь вам не потребует от меня никаких усилий, — настаивает заклинательница. — В таком случае, буду признателен, если вы дадите мне совет. — Я не дам вам совета, Джон, — Женевьева качает головой, — но я открою вам секрет. У меня есть дракон. Такой же, какими Эйгон Таргариен захватил Семь Королевств. Такой же, какими владеет Дейнерис Таргариен. Такой же красный, как дракон на знамени Таргариенов. Вы можете найти его в моих покоях и послушать, как отзовётся ваше тело и ваше сердце. Возьмите Призрака, чтобы сравнить свои ощущения. Но, прошу, сохраните это в тайне. Джон не спрашивает, как заклинательнице удалось утаить дракона, поскольку знает, каким будет ответ. — Робб знает об этом? — вместо этого спрашивает он. — Как и лорд Бран. — У него есть имя? — Рейгналь. — Даю вам слово, миледи, это останется между нами. Женевьева благодарно ему кивает и Джон поднимается. — Мне будет жаль, если вы не примете то, от чего отворачиваетесь, леди Женевьева, — произносит он, — и Север лишится такой хранительницы, как вы. Лорд Эддард был бы рад видеть вас рядом с Роббом. — Благодарю, Джон. — А чтобы не забывать перчатки, попробуйте затыкать их за пояс, — советует Джон, — с голыми руками на Севере долго не протянуть. Женевьева улыбается и на мгновение опускает глаза. — Идите по моей тени, Джон. Я сшила её вместе с тенью дракона, чтобы всегда чувствовать его. Когда Джон покидает богорощу вместе с Призраком, Женевьева опускается на остывший валун, держась заледеневшей ладонью за шершавый ствол чардрева. Её, наконец, начинают душить слёзы, и она больше не может держать их в себе. Женевьева плачет обо всём, что потеряла, обо всём, что не смогла отпустить, обо всём что было и что ещё ждёт её впереди. Она не отнимает руки от чардрева, всё инстинктивно надеясь, что ей помогут боги, но в глазах Старых богов её нет. Заклинательница обхватывает живот свободной рукой и держит саму себя, распадающуюся на части. Она надеется, что ветер заберёт с собой её вой, почти что волчий, и унесёт как можно дальше прочь, так, чтобы его никто и никогда не услышал. На пути в Винтерфелл Женевьева была застывшей и ничем не отличалась от статуи. Лишь несколько раз во время привала она отходила как можно дальше от лагеря и кричала до саднящего горла. Казалось, злость выходила вместе с криком, но после возвращалась вновь. Женевьеве хватало сил на привычное колдовство, такое, что не требовало от неё срочно сшить себя назад из лоскутов. Морок для Рейгналя пальцами в инее ткался легко, тени были ей подвластны — Женевьева не впервые колдует, когда вместо части себя по телу гуляет ветер. Однако для чудес всё же нужно целое сердце. Женевьева сидит на валуне с опущенными глазами, пока слёзы продолжают жечь ей глаза. Размытым взглядом она замечает чужие ладони на своих коленях, что одну за другой прячут её руки в перчатки. Робб оголяет свои ладони, кладёт перчатки Женевьеве на колени, и большими пальцами стирает слёзы с её щёк, обхватив лицо. Заклинательница прерывисто, шумно вдыхает, глотает ком в горле и слизывает соль с губ, глядя в его сатиновые волчьи глаза. Робб прячет ладони в кожу, тянет Женевьеву наверх, садится на валун сам, а её сажает к себе на колено, крепко обхватив рукой со спины. — Чтобы не забывать перчатки, затыкай их за пояс, — предлагает он, почти слово в слово повторяя за братом. — А если у меня не будет пояса? — спрашивает Женевьева с заложенным от слёз носом, прижимаясь к Роббу плечом. Она бы обняла его за шею, но только не здесь, не в царстве холода, лишь бы не распахивать плащ. Ей стоило найти себе тихий угол в замке, но сегодняшним вечером это не представлялось возможным. К тому же, где ещё искать указующих перстов и следа богов, как не в богороще. — Тогда мне придётся носить их тебе, пока ты не запомнишь, что без перчаток на Севере никак нельзя, — отзывается Робб, поочерёдно разминая её замёрзшие ладони. Серый Ветер кладёт Женевьеве морду на колени и поднимает на неё потемневшее золото глаз. Заклинательница коротко гладит его по голове, а затем возвращает ладонь в пальцы Робба. Лютоволк ложится у их ног. — Я не могу к этому привыкнуть, Робб, — говорит Женевьева, глядя ему прямо в глаза. Ей бы очень хотелось, хотя бы в память об отце, хотя бы ради своего собственного сердца, но ничего не выходило — Север словно видел в ней врага. — Мне всё время холодно, с тех самых пор, как я вернулась, и ничто не может согреть меня: ни вино, ни меха, ни очаг. С тобой будто бы становится теплее, но я не могу всё время прижиматься к тебе. — Я бы возражать не стал, — Робб успевает поймать новую слезу на середине холодной щеки заклинательницы. Он ободряет её, но знает — Женевьева не из тех женщин, что будет искать силу свою в мужчине. Женевьева сама себе сила и есть. — Я мало что понимаю в богах, и тем меньше разбираюсь в магии, — произносит Молодой Волк, перебирая мысли, просящиеся на язык, — но в тебе я всегда видел пламя. Ты всегда меня обжигала, и твой бог здесь совсем не причём. Твои глаза горели, когда ты занималась колдовством. Ты оживала, когда рассказывала сказки или говорила о тех, кто тебе дорог. Ты пылала, даже когда говорила об Иных. И даже откровения о собственном проклятье не могли загасить этот огонь. Быть может, ты ищешь тепло совсем не там? Робб не знает, что он может сказать Женевьеве, чтобы залечить хотя бы одну её рану. Женевьева плела слова в созвездия и выстилала их над головами страждущих, когда на свете не было ни его отца, ни его деда. Женевьева жила жизни, одну за другой, пока долгое лето сменялось призрачной осенью, что после сдавалась в плен зиме. Женевьева видела людей и события, блуждала по самым тёмным землям в поисках таинственных знаний и трав, проливала кровь во имя себя и своего бога, когда Робб только появился на свет в Орлином Гнезде. Между ними была пропасть, такая, что может проглотить что угодно, хоть целый мир. Но Роббу было всё равно. У него ноги волчьи, а ими перемахивать бездну куда сподручнее, чем ногами человеческими. Женевьева поднимает глаза к небу, где сверкает серп стареющей луны. Ищет ли она тепла иль бежит в спасительную тьму, чтобы спрятать глаза от того, что видеть не достаёт сил? Кого ей придётся взрастить на месте углей от жрицы Рглора, чтобы отцовский титул не жал ей лоб? Кого ей придётся убить, чтобы отцовский замок распахнул перед ней двери? Кем придётся стать, если малодушно убить Рагнара Райма в себе из страха не справиться, не прижиться, не отмереть? Пустые вены болят так же сильно, как болит пустое плечо. Как будет болеть пустая половина, если в теле её останется лишь мать? — Я никогда не спрашивала тебя, — говорит Женевьева, опуская на Робба глаза. Она отходит от собственной боли в сторону и решает заглянуть в чужую. Рубцы и шрамы — вот, где была история. Тот, кто выжил, всегда имеет хоть один. — Можешь не отвечать, если не захочешь. — Говори, — соглашается Робб, угадывая в её осевшем голосе затаённый кинжал. — Что ты чувствовал, когда потерял жену с ребёнком во чреве? Женевьева вспарывает Роббу горло и ему тяжело даётся вдох. Он захлёбывается, когда глубина с силой тянет его к себе, на тёмное неизведанное дно. Ладонь Робба под рукой у Женевьевы дёргается судорогой — ей он держал вспоротый, горячий от крови живот Талисы, что жёг ему руку хуже злейшего пламени. Робб оказывается в Великом чертоге Близнецов, в лесной хижине, в своём шатре, в Чёрном замке, пока, наконец, не возвращается на твёрдый валун под собой. — Я не владею словом, как владеешь им ты, Женевьева, — хрипит Молодой Волк, и пустые глаза его обламывают ветки страж-деревьям, — чтобы сказать, что я чувствовал тогда. Я был отцом всего несколько мгновений, но этого хватило, чтобы представить, как я беру сына на руки, как он растёт день ото дня, как я учу его ездить верхом и сражаться на мечах, как передаю ему всё, что передал мне отец. Талиса хотела назвать его Эддардом. Робб замолкает, и зудящая стыль царапает ему горло. Кого-то нельзя из сердца выгнать, сколь не толкай его прочь. Что-то никогда нельзя забыть, сколь не накрывай темнотой сверху. Женевьева, выпутав руку из плаща, ласково гладит Робба тыльной стороной ладони по щеке. Она давно позабыла, где живут потери в теле и как больно они его грызут, а теперь её воспоминания свежи, как первое зимнее утро. — Я вынес смерть отца благодаря матери, — вновь подаёт пропавший голос Робб, — но Талиса и ребёнок… Это было похоже на мою собственную смерть. — Так и было, — тихо соглашается Женевьева, опуская губы на его седую прядь, латая ему собственноручно сотворённую прорезь в горле. — На что похожа смерть Улля? — Робб возвращает Женевьеве взгляд, отсыпая ей горькой красной рябины из вскрывшейся раны. Ненамеренно, но по случаю — его ладони заняты ей, а снег вокруг и без того красен. Заклинательница жмёт плечами и не может подобрать сравнений, сколько бы не примеряла прошлое на себя — ни одно из пережитого не подходит, либо трещит по швам, либо садится лишь на руку. — Я никогда не считала его своим сыном, — говорит она, — это всё Мел. Она всё звала Улля «твой сын», а когда я возражала, напоминала, что именно я дала ему жизнь, стало быть, я и есть мать. Я отказывалась это принимать, но когда Мел лишила меня возможности призывать тени и творить любую магию, Улль заботился обо мне, как о настоящей матери. Я научилась носить в рукавах различные порошки для защиты, что так удобно было сдувать с ладоней прямо в лицо обидчикам, а за каждым голенищем сапога прятала по кинжалу. Но ничего из этого не могло сравниться с быстротой тени, если мне приходилось защищаться. — Почему леди Мелисандра так поступила с тобой? — Она спасала меня от самой себя, — отвечает Женевьева, оставляя их с Мелисандрой раскол для лучших времён, которые, быть может, никогда не настанут. — Когда магия вернулась, я уже не представляла свою жизнь без Улля. Любовь к тени казалась мне странной, но я видела в нём что-то человеческое, часть себя и часть Каллакса. Быть может, именно эти части я и любила. Заклинательница замолкает, и Робб прижимает её к себе плотнее, смыкая руки вокруг неё кольцом. Женевьеве не нужны его слова. Ей нужно лишь его волчье сердце. Молчанье Робба не приносит ей мук. Его молчанье хорошо прикладывать к уставшим, измождённым глазам, чтобы просто побыть там, где они есть. Женевьева понимает — ему непросто. Помимо целого воза важных, совершенно неотложных дел, требующих его внимания и сил, в его руках была раздробленная заклинательница, и Робб, ко всему прочему, даже представить не мог, как исцелить само время. — И Каллакса? — запоздало цепляется Робб за выроненное имя жреца. Женевьева отнимает голову от его плеча и укоризненно смотрит в его затянутые тучами глаза. — Он был верховным жрецом асшайского храма, — поясняет она, — он заботился обо мне, обо всех нас. Конечно, от него невозможно было дождаться сочувствия, а слёз он просто не выносил, но долгое время его глаза были единственным, что было мне знакомо, когда я отправлялась в новые чужие места. И теперь, если я уеду, у меня не будет и их. Робб тянется к Женевьеве и трётся кончиком носа об её, давно замёрзший. — Я не оставлю тебя, даже если ты оставишь Север, — произносит он ей в губы. Женевьева непонимающе сводит брови, чувствуя, как где-то в полном вина животе рождаются подозрения. — Если ты решишь уехать, Серый Ветер последует за тобой. Женевьева поднимается на ноги и делает шаг назад. Под плащом угадывается собранность и напряжение тела, наклон головы не сулит ничего доброго. Серый Ветер садится рядом с выросшим до чёрного неба Роббом. — Я не стану разлучать тебя с лютоволком, — отказывается Женевьева, низко звеня. — Боги послали его для твоей защиты, и он должен остаться рядом с тобой. Серый Ветер — одна из причин, почему я могу оставить тебя, потому как знаю — он сбережёт твою жизнь лучше, чем любой твой знаменосец, телохранитель или гвардеец. — Мой лютоволк — один из немногих, кому я могу доверить твою жизнь, — твердеет Робб, опуская ладонь Серому Ветру на загривок. — Я ещё никогда не встречал таких могущественных женщин, как ты, и знаю — тебе не нужна защита. Кроме того, у тебя растёт дракон. Но я не умею читать по огню, Женевьева. Серый Ветер — единственная магия, которой я владею. Я не могу оставить Север, но и отпускать тебя не хочу. Если ты уйдёшь, я смогу видеть тебя лишь его глазами. Женевьева долго смотрит на Робба, притом угрожающе молчит, будто бы намеревается разразиться самой страшной бурей. Но и Робб одевается в сталь, оставаясь притом в парчовом кафтане, расшитом руками сестры. — Ты согласился жениться на девушке, которую никогда не видел, чтобы получить право перехода через мост, — произносит заклинательница размеренно, шагая по рубцам на его теле, — но женился на девушке, чью честь поставил выше себя и своих людей. Когда же Владыка Света вернул меня к жизни, ты не колебался. Ты выбрал Север, но не меня. Робб молчит, глядя на Женевьеву исподлобья. Он выбрал Север и её, не разделяя их между собой. И если Север был уготован его рукам с детства и исчезнуть мог лишь по его воле, то Женевьева была ему неподвластна, свободная исчезнуть, когда ей вздумается. — Стало быть, ты усвоил урок, Робб Старк, — заканчивает Женевьева и во тьме капюшона мелькает улыбка. Она приближается к Роббу и проводит ладонью под шрамом на щеке, одним касанием освобождая его от стали. Робб выдыхает и обнимает Женевьеву за талию. — Я ведь обещал тебе, — говорит он, — если за тобой не последует король, то это сделает волк. Женевьева смотрит Серому Ветру в глаза. Он доверился ей почти сразу, будто давно её знал. Он спал в изножье её кровати в лесной хижине, делил с ней трапезу, кусал за пальцы и тянул за рукава, облизывал её с таким рвением, будто Женевьева было самой крупной ягодой смородины в сахаре. Серый Ветер ходил за заклинательницей по пятам, когда чувствовал её скорую гибель, и тосковал по ней после так же горько, как и его хозяин. Такая дружба со столь свирепым зверем всегда казалась Женевьеве странной, но так приходилось по сердцу. — Он часть тебя, Робб, — упавшим голосом произносит заклинательница. — Как и ты, — отвечает Робб, глядя на неё туманными от чувств глазами. Женевьева поднимает голову, вновь чувствуя в глазах слёзы. Она коротко целует Робба в губы, останавливается, прикрыв глаза. Робб опускает ещё один поцелуй ей на лоб. — Если я покину Север, ты последуешь за мной? — спрашивает Женевьева, присаживаясь рядом с Серым Ветром. Лютоволк водит носом рядом с её лицом, и в следующее мгновение его шершавый язык оставляет влажный след на и без того мокрой щеке заклинательницы. Женевьева придвигается ближе, и Серый Ветер позволяет себя обнять. Робб Старк отправляет ей вслед вовсе не лютоволка, думает заклинательница. Робб Старк отправляет с ней своё сердце. Женевьева треплет Серого Ветра за ушами и выпрямляется. Холод уже добрался до её костей. Робб выдёргивает факел из снега и тянет заклинательнице руку. — Идём, я знаю, что может тебя согреть, — произносит он. Женевьева берёт Робба за руку, и они вместе с Серым Ветром держат путь на жаркую, душную кухню, где их уже ждёт целая миска сладкой, как летняя ночь, смородины в сахаре.