Совесть обычно мучает тех, кто не виноват. © Эрих Мария Ремарк
В 1936-й год Грейс вступила как абсолютная сирота. Рождество и Новый Год пролетели для неё как-то незаметно — дни слились для неё в один, долгий и нескончаемый, Смит перестала чему-либо радоваться, даже мелочам. За довольно короткое время она осунулась, побледнела и растеряла всю свою весёлость, что была присуща девушкам её возраста; выражение её глаз стало отрешённым, даже равнодушным, а живой блеск в зрачках потух. Блондинка, несмотря на то, что государство проплачивало ей деньги, работала день и ночь, устроившись ещё на нескольких работах, чтобы хоть чем-то занять свои мысли. Помывка полов, разнос заказов, помощь в выборе товара сильно утомляли девушку, поэтому, придя домой уже к полуночи, она падала на кровать, не раздеваясь, и засыпала, чтобы потом проснуться рано утром и начать заново идти по тому же замкнутому кругу. Во время посиделок с друзьями теперь часто царила напряжённая тишина. После смерти тёти Норы Грейс в основном молчала, ловко уклоняясь от вопросов Джеймса и Стива о её самочувствии. Юноши сильно беспокоились за подругу, пытались как-то помочь и подбодрить, но девушка отвергала их попытки, аргументируя это тем, что она уже не маленькая и самостоятельно справится со всеми своими проблемами. Со временем Смит отошла от смерти миссис Уилсон, но груз ответственности только сильнее начал давить ей на плечи. Теперь Грейс стала ещё больше винить себя в кончине близкого ей человека и ругать за собственную медлительность и нерешительность. Блондинка сумела убедить себя в том, что-то, что у неё не осталось больше никого, кроме друзей, — целиком и полностью её вина. Грейс слала Луизе письма пачками, буквально умоляя её о встрече, но не получала ответа. Девушка внутренне кипела от бессилия и чувства собственной слабости, и однажды, не выдержав, исписала целый лист гневными строчками, приписав напоследок, что та — «неблагодарная женщина, бросившая свою дочь и даже не соизволившая приехать на похороны собственной сестры», окончательно осознав, что знать собственную мать она совершенно не желает ни при каких обстоятельствах. Долго плакала, роняя слёзы на поверхность старого стола и проклиная сестру Элеоноры за толстокожесть, но отправила письмо по адресу, не колеблясь ни единого мгновения и не жалея сделанном ни капли. Подсознательно она знала, что не сумеет достучаться до биологической матери, но до последнего верила, что всё же сумеет уговорить её. Не вышло. Был шанс найти хоть какого-то близкого человека. Однако Луиза выбрала иной путь, и Грейс в него не входила изначально. Смит было трудно отвыкать от прежней жизни. Все фотографии, где была изображена Элеонора, она спрятала в коробке, которую поместила в комнату, некогда принадлежавшую миссис Уилсон, хотя одну она всё же оставила — ту, где они были все вместе. В тот момент Грейс, не веря своим глазам, поднесла запылившуюся чёрно-белую фотокарточку к своему лицу, любовно разглядывая улыбающиеся лица своей тёти и друзей, а также собственное лицо — весёлое, не затуманенное ещё горечью утраты. Нежно провела пальцем по изображению тёти, громко шмыгнула носом, и, сглотнув ком в горле, поцеловала изображение столь родного ей человека и выдавила из себя горькую улыбку. Саму фотокарточку она поставила рядом с листом, на котором был изображён Баки ещё подростком и который девушка вытащила через несколько дней после похорон из своего шкафчика. Там лежали и фолиант — подарок Барнса на её день рождения — и заколка в виде стрекозы. Смит спрятала их после того инцидента с балом, осмелившись взглянуть на дары только в январе следующего года. Заколка, которую блондинка положила на прикроватную тумбочку, красиво переливалась на свету, отбрасывала на потолок несколько ярких солнечных зайчиков; Грейс любовалась ею, чувствуя щемящую боль в груди, — тогда тётя была жива, тогда они веселились с Джеймсом, смотрели на звёзды, не заботясь ни о чём. Но время то прошло давно, уступило серости бытия и нескончаемому отчаянию, поселившемуся в девушке глубоко внутри. Оно, как паразит, сжирало её изнутри, вот только Смит давным-давно перестала с ним бороться, посчитав это бессмысленным занятием. Про жгучую обиду на Баки девушка незаметно для себя совершенно забыла. Это чувство было давно вытеснено скорбью и пустотой одиночества. Прощальную записку Элеоноры Грейс спрятала от греха подальше, зная, что если вновь её увидит, то расклеится на довольно долгое время. Смит старалась выглядеть несколько отстранённо, делать вид, что всё хорошо и всё не так плохо, как кажется на первый взгляд. Джеймса и Стива, конечно, не обманешь, как и Эмму — она при любом удобном случае старалась опекать подругу, считая это своим долгом. Прайс на похоронах не было, и причина тому была весьма веская — брюнетка никогда не знала Элеонору, и слать ей приглашение не было смысла. Да и Эмма не обижалась, потому как всё понимала. Смит пыталась как-то отстраниться от брюнетки, не желая принимать помощь, но та не желала отставать. Вообще, Эм была довольно упрямой девушкой, и если ей что-то приходило в голову, то её ничто не могло остановить. — Съешь хоть кусочек! — в который раз умоляла она Грейс, подталкивая тарелку с кусочком тортика ближе к блондинке. — Тебе нужно кушать, дорогая, иначе так с голоду умрёшь! — Не хочу, — слабо отозвалась та, устало закрыв глаза и отвернувшись от сладости. Смит давно перестала хорошо питаться, но не чувствовала острой потребности в еде. Даже Джеймс и Стивен не могли заставить её что-либо проглотить, а об Уинифред, Саре и Ребекке говорить было совершенно нечего. — Спасибо за заботу, Эм, но я в ней не нуждаюсь, правда. Прайс громко засопела, не намереваясь отступать и распаляясь всё больше из-за того, что вновь потерпела неудачу. Видела же она, что подруга мало ест, а она точно знала, до чего может довести это предприятие — до обморока или чего ещё похуже. Сама такое испытала после смерти отца. — Нет, ты съешь! — едва ли не рявкнула она, заставляя Грейс подскочить на месте и вытаращить на неё и без того большие голубые глаза. — Ты сейчас же перестанешь себя мучить и съешь этот кусочек! Ты должна уметь принимать помощь, когда тебе её предлагают, а не нос воротить! — В порыве гнева Эмма едва не ударила кулаками по столу. — Если тебе хотят помочь друзья, будь добра, милая, не отвергай их, иначе останешься и без них тоже! — Кивнула ошарашенной такими речами Смит на тарелочку с тортиком. — Пока не съешь, не отстану, так и знай! Тогда Грейс всё же съела предложенную еду, вдруг поняв, как сильно она проголодалась и то, что Эмма была права во всём — абстрагируясь от друзей, она причиняла им невыносимую боль. А этого Смит как раз-таки не хотела делать. После этого инцидента всё вскоре потихоньку начало налаживаться и приходить в норму, когда блондинка всё же позволила друзьям начать ей помогать. Постепенно душевная боль девушки стала более-менее терпимой (хоть всё же и осталась), а сама Грейс начала улыбаться чуть чаще. Джеймс всячески поддерживал её, как и Стив, поэтому Смит всё же уволилась с нескольких работ и продолжила быть только официанткой в лучшем кафе-мороженом в Бруклине (конечно, было далековато, но блондинка не жаловалась — она любила там работать); всюду они ходили вместе, не разлучаясь ни на один миг — будь то обычная прогулка по Центральному парку или поход в парк аттракционов. Баки, конечно, часто приглашал различных девушек на свидания, но дальше этого отношения не заходили, да это и не мешало их частым походам друзей в различные места. Смит относилась к такому образу жизни Барнса крайне неодобрительно, но ничего не говорила на этот счёт, ибо считала неприличным совать нос в личную жизнь другого человека, пусть и её лучшего друга. Как-то в конце марта — начале апреля друзья гуляли по набережной и любовались тем, как тонкий лёд на Ист-Ривер начинал трескаться и его обломки медленно, но верно уплывали в открытый океан, гонимые тёмно-серыми, под стать небу, волнами. Стив задумчиво наблюдал за этим воистину завораживающим зрелищем, прикидывая, стоит ли ему нарисовать такую картину, а Джеймс и Грейс просто шли рядом, думая каждый о своём. Холодный ветер разгонял облака на небе, дул в лица юношей и девушки, которые были вынуждены сильнее укутаться в полы своих пальто. Роджерс и вовсе в какой-то момент начал дрожать, стуча зубами, поэтому Барнс и Смит единогласно решили возвратиться домой. На обратном пути блондинка вдруг медленно произнесла, поправив на своей голове шляпку: — Всё думаю над словами тёти… — Стивен споткнулся и упал бы, если бы не вовремя подоспевший Джеймс. — Она сказала мне на прощание: «Это мой выбор». Сначала я думала, что это как-то связано с её последней просьбой, но… сейчас я не уверена в этом. Спросила бы, что же это значило, но вы же знаете… — Грейс умолкла, и остаток дороги друзья шли в тишине, размышляя над только что сказанными словами Смит.***
Сара Роджерс окончательно слегла ближе к концу лета. Сразу никто не заметил, что она была серьёзно больна. То, что женщина начала кашлять, не удивило никого — с рождения она была довольно болезненной и была подвержена простуде чаще, чем, к примеру, Уинифред. Сара немного похудела, перестала есть, стала много уставать — обычные на первый взгляд симптомы. Но через три недели, в один из дней, утром за завтраком, миссис Роджерс вдруг зашлась в приступе лающего кашля и выхаркала на скатерть кровь. Это могло означать только одно. Туберкулёз. Причиной могло послужить заражение от больного этим недугом, ибо миссис Роджерс работала медсестрой в больнице для туберкулёзных больных. Сара работала там вот уже год, несмотря на своё слабое здоровье и то, что ей не была сделана БЖЦ, упорно отказывалась уйти оттуда и не возвращаться, пропуская мимо ушей слова сильно беспокоящихся за неё Стива и остальных и заявляя, что не бросит дело, зная, что может чем-то помочь страдающим — в этом мать и сын были очень похожи. Даже чересчур. И женщина поплатилась за своё упрямство. Друзья, которые чудом не заразились, заботились о ней так же, как когда-то заботились об Элеоноре — вместе. Сбивали температуру, приносили еды, которую так заботливо приготавливала миссис Барнс, помогали миссис Роджерс, когда она была не в состоянии встать с постели, не уходили, когда из-за резкой смены настроения Сара начинала кричать на них; ребята чудом успевали как-то сделать все дела по дому маленькой семьи. Поддерживали Стива, который беспрестанно благодарил Джеймса и Грейс, которые могли тоже заразиться от больной, как и он сам, вместе лечили миссис Роджерс, но всё было тщетно — ничего не помогало. Юноша сдерживал слёзы, которые душили его день и ночь, тихо спрашивал у самого себя, почему должна страдать его мать, которая переносила болезнь очень тяжело, и почему не заболел он. Винил себя в произошедшем, в том, что не уделил должного внимания женщине, что он любил так сильно, и готов был умереть, защищая её; не уберёг, не успел. Теперь он знал, что чувствовала Грейс, когда у неё умирала тётя — та, что, по сути, заменила ей живую маму. Она скончалась летом следующего года, после стольких месяцев страданий. Ушла тихо, не мучаясь, — просто заснула и не проснулась на следующее утро. В тот день Стив всё же не сдержал слёз. Его отчаянный, полный боли и горя крик: «Мама!» отпечатался у него в голове, собственная память сохранила тот миг, когда он, проснувшись рядом, не услышал дыхания матери и не смог разбудить её. — Я пытался, — тихо, с безнадёжностью в голосе прошептал он, когда испуганные Грейс и Баки ворвались в комнату миссис Роджерс, услышав крик друга. На скуластых щеках Стива были видны светлые дорожки. — Я пытался разбудить её, но я не смог. Смит тихо всхлипнула, губы её задрожали, а глаза наполнились слезами; она кинулась к тщедушному юноше и стиснула друга в объятиях, почувствовав, как к ней сзади прижался Баки, заключая в объятия их обоих. Ещё один. Ещё один человек, которого она знала, умер. Неужели мало было тёти Норы? Неужели страдать должен был ещё и Стив?! Похороны прошли тихо. Так того пожелал Стивен. Он отрешённо смотрел, как гроб положили в яму, выкопанную рядом с могилой его отца, отдавшего жизнь за победу в войне, не шелохнулся, когда первый ком земли с громким стуком упал на крышку, под которой лежала его мать. Долго потом стоял напротив надгробия с высеченной на ней виноградной лозой, не улавливая смысла написанной на нём эпитафии, и очнулся только тогда, когда с двух сторон его худых сутулых плеч коснулись руки — с одной стороны большая, сильная и тёплая, а с другой — маленькая, хрупкая и холодная. Джеймс и Грейс проводили его домой, попытались было остаться с ним, но тот наотрез отказался, сказав, что он в порядке и ему пока нужно побыть одному. Те кивнули, поняв его, и, прежде чем уйти, Баки произнёс: — Стив, послушай. Что бы ни произошло, что бы ни встало между нами, я всегда буду с тобой. Я буду с тобой до конца, братишка, — Он похлопал Роджерса по плечу и несильно сжал его. — Запомни. Смит кивнула, подтверждая слова Барнса. — Я тоже всегда буду рядом, — твёрдо сказала она, подошла к друзьям и встала рядом с Джеймсом, прямо напротив Стивена. Посмотрела в голубые глаза болезненного парнишки, затуманенные горечью. — И никто и никогда не заставит меня уйти. Если потребуется, я буду стоять насмерть за тебя, за вас. — Горло её сжали невидимые тиски, в глазах защипало, но она нашла в себе силы договорить: — До конца, брат.***
Два года спустя… Из новенького радиоприёмника лилась выразительная французская женская речь и заполняла всё пространство комнаты приятными слуху звуками. Белые шторы были убраны, а ставни окон распахнуты настежь, впуская в помещение свежий тёплый воздух и тёплые солнечные лучи. Вдоль стены плавно, немного пританцовывая, двигалась небольшого роста девушка с убранными под косынку короткими белокурыми волосами. Аккуратные ручки с тонкими пальчиками стирали с помощью смоченной тряпки пыль, перемещаясь в такт мелодии по деревянной поверхности полки. Девушка мурлыкала слова песни, чуть жмуря большие голубые глаза, а уголки нежных розовых губ, которых редко касалась помада, были слегка приподняты. Неожиданно из соседней комнаты послышался громкий стук, как будто что-то большое и тяжёлое свалилось на пол, и едва различимое заковыристое ругательство. Девушка остановилась, громко фыркнула, раздувая ноздри аккуратного, чуть вздёрнутого носика и смахивая выбившуюся из косынки светлую прядь, и поспешила в гостиную, находившуюся прямо за стеной — проверить, все ли целы. На цветастом ковре комнатки, тихо ругаясь и моргая, лежал красивый юноша в серой мешковатой одежде, местами запачканной белой крошкой. Тёмные волосы его были растрёпаны и блестели от пота, а серо-голубые глаза искрились негодованием. — Сколько лет этой стремянке?! — возмутился он, завидев вошедшую. Ловко перекатившись на бок, он вскочил на ноги так легко, точно делал это тысячу раз. Девушка отряхнула фартук и скрестила руки на груди, окинув юношу скептическим взглядом. — Тут и расшибиться недолго! — Он эмоционально указал рукой на ржавую стремянку, которая стояла посреди гостиной под абажуром. — А если бы на моём месте был Стив?! — Не был бы, — из коридора послышалось хмыканье — и вот уже в проходе стоял не менее уставший сутулый юноша, который запустил тонкие пальцы в свою жиденькую светлую шевелюру. — Я бы просто туда не полез, Бак, ты же знаешь. Бак замолчал, с минуту постоял, с прищуром глядя на тщедушного паренька, потом фыркнул — и обворожительно улыбнулся. — Не умеешь ты поддерживать, как должно, Стиви, — беззлобно пробормотал он. — Вечно ты на стороне Грейс… Девушка удивлённо вскинула брови и скривила уголок губ. — Я даже слова сказать не успела, — возразила она, покачав головой. — Ты, Джеймс, уже, можно сказать, мужчина, а ещё такой ребёнок, право! Стив тихонько захихикал, а Джеймс сделал вид, что обиделся на весь свет Божий. — Давайте-ка лучше вернёмся к уборке, — вмиг посерьёзнела Грейс, и лицо Роджерса, переставшего тут же смеяться, тут же приняло сосредоточенное выражение. — Свою комнату я прибрала. Комнату тёти… — Она сморщилась. Боль при воспоминании о тёте, хоть и малая, но была, и Смит ничего не могла с этим поделать. Она смирилась с её смертью, но, кажется, не до конца. — …тоже. Мне осталось прибрать две-три полки и, считай, дело сделано. Стив? — Всё расставил, — отчеканил тот голосом, каким отчитываются солдаты перед полковником. — Джеймс? — повернулась к Баки блондинка. Тот, скрестив мускулистые руки на широкой груди, задумчиво глядел в соседнюю стену. Услышав голос Смит, он развернулся к Грейс и вперил в неё свой горящий взор, от которого все девушки сходили с ума. Блондинке стало очень неуютно; а когда она посмотрела ему в его прекрасные серо-голубые глаза, в её груди что-то сжалось, а живот отозвался тупой болью. — Абажур я починил, — наконец, отозвался Барнс, чуть ближе наклонившись к собеседнице и продолжая так же смотреть ей в глаза, — осталось проверить кое-что. Гостиную убрал, как ты и просила… — Голос у него был какой-то другой — более глубокий и хрипловатый. На последнем слове он сорвался. Грейс закусила губу. Стив мгновенно уловил смену настроения в комнате — воздух стал спёртым, хоть все окна и были открыты; Роджерсу даже показалось, что между его друзьями, которые стояли непозволительно близко друг другу — между их лицами оставались считанные дюймы, — проскочил яркий огонёк… Юноша затаил дыхание, стараясь как можно незаметнее следить за происходящим, как вдруг… — Так! — неожиданно в комнату ворвалась встрёпанная, с наспех убранными тёмными волосами Эмма. Барнс и Смит дёрнулись и отстранились друг от друга, отведя взгляды в стороны и оба отчаянно покраснев. Момент был разрушен. — Я уже… Ой, — Прайс застыла, ошарашенно моргая, и, кажется, подумала, не показалось ли ей то, что было буквально несколько мгновений тому назад. — Извините, что помешала. Мне просто… нужен помощник… — Д-давай я помогу, — запинаясь, вызвался Стив, нервно улыбнувшись и чуть смутившись. Он немного стеснялся задорной официантки, но старался найти с ней контакт, что у него неплохо получалось, несмотря на робость, что он испытывал перед Эммой. — Да, конечно! — Синие глаза брюнетки вспыхнули радостью, и она, схватив за руку опешившего Роджерса, потащила его прочь из гостиной, на кухоньку. — Итак, — оказавшись на месте, Прайс повернулась к юноше и пристально посмотрела тому в лицо. Напряжение чувствовалось почти физически. Стало как-то неудобно. — Я ведь это тоже видела? — требовательно спросила она, понизив голос и уперев руки в бока. — И не вздумай мне наговорить ерунды — врать ты совершенно не умеешь, извини, Стив. Тот стоял с выпученными глазами перед девушкой, что была на целую голову его выше, и не знал, что сказать. В голове крутилось сразу два вопроса. Во-первых, зачем ей это? Её, как и его, Стивена, не должны касаться сердечные дела Баки и Грейс. Это их дело. Во-вторых, что даст Эмме его ответ? Скажет он "да" — и что после этого станется? Бак скорее умрёт, но ни за что на свете не признается в своих чувствах и до конца жизни своей будет лезть под юбки к чужим для него девушкам. А Грейс скорее язык себе откусит, нежели скажет ему, что его чувства взаимны. Так и останется одна, заведёт себе кошек и будет вязать крючком. Оба слишком упрямы, чтобы решить проблему. Может быть, всё не так плохо, как кажется, — кто-нибудь из них сделает-таки шаг навстречу и разрушит барьеры, что построили они сами. Но не теперь. Так что же сказать? — Кажется, да, — смотря куда-то в сторону, но никак не на Прайс. — Но зачем тебе? Это не наше дело… — Как не наше?! — оборвала его брюнетка, ещё сильнее разозлившись. — Ходят вокруг да около и подступиться друг к другу никак не могут! — Ей пришлось понизить голос, чтобы её ненароком не услышали из гостиной. — Надо действовать, Стив, иначе они так никогда и не признаются друг другу в чувствах! Если ты будешь сидеть, сложа ручки, то на здоровье. Лично я буду действовать! — И… что ты предлагаешь? — Признаться, Роджерс был немного заинтересован речью Эммы. — Ты же… с-сама помешала? — Им все мешают, — мрачно заметила та, но тут же синие глаза её заискрились ехидством. — Что мы сейчас сделаем, дорогой, — заговорщически произнесла она. — Давай-ка достанем кулинарную книгу…***
Несколько дней спустя… Берлин, Третий Рейх. 01.09.1939. 9:54 по местному времени. — Heil, mein Führer, — в воистину исполинских размеров искусно обставленный кабинет вождя Третьего Рейха через боковую дверь вошёл рядовой солдат и приветствовал человека в песочной форме, стоявшего лицом к окну и задумчиво глядевшему на небо. Услышав вошедшего, он повернулся к нему, и на левом плече его стала видна красная перевязка со свастикой. — Ein Gast ist zu Ihnen gekommen. Не сказать, что мужчина был красавцем, — черты его желтоватого лица были жёсткими, синие глаза смотрели жестоко и холодно; его чёрные усы щёткой были, как всегда, ухожены, как и причёска, для которой имелось в Рейхе собственное название — «гитлерюгенд». — Lass ihn rein — велел мужчина солдату, который тут же скрылся. Через минуту в кабинет неспешным шагом, стуча по паркету каблуками лакированных туфель, вошёл некрасивого вида мужчина в военной форме. Здесь и далее все диалоги будут вестись на русском языке. — Есть результаты, мой фюрер, — произнёс новый вошедший, остановившись недалеко от окна. Голос его был так же неприятен, как и его внешность. — Доктор Эрскин нашёл нужные соединения для нашей сыворотки. Всё идёт строго по плану. — Прекрасно, — удовлетворённо кивнул Адольф Гитлер, сощурившись, и неспешно прошёл к искусно отделанному рабочему столу. — Вы очень перспективный учёный и военный, Иоганн, и отличный мастер своего дела. Продолжайте в том же духе. Иоганн серьёзно кивнул. — Скоро, — продолжил вождь нацистов, сев в мягкое кресло и пододвинув к себе чёрный телефон, — этот мир познает всю полноту моей власти. Ему нужна твёрдая рука, и я могу ему это обеспечить. — Несомненно, мой фюрер, — вновь кивнул учёный. — Более того, — Гитлер взял трубку и поднёс её к своему уху, одновременно набрав какую-то комбинацию цифр на аппарате, — большинство не ожидает нападения с нашей стороны. У нас есть… преимущество. — Но что если… — Иоганн и сам подивился своей смелости. Он замолк, но Адольф благосклонно кивнул, ожидая продолжения и, кажется, ответа на другом конце провода. — Если они догадаются? Русские ведь не такой уж и глупый народ… — Сталин — тупица, — презрительно скривился фюрер Третьего Рейха, — к тому же, он наивен. Что же до… — Замолк. — Все на позициях? — вопросил он вдруг, кажется, обращаясь к своему собеседнику по телефону. — Отлично. Можете приступать. — Положил трубку, отодвинул от себя телефон и окинул Иоганна оценивающим взглядом. — …янки, нападения с нашей стороны они ожидать точно не будут. Рузвельт давно закрыл глаза на наши завоевания в Европе и полагает, что это их не коснётся. Что ж, он жестоко ошибётся… — Жестом он пригласил Иоганна присесть в кресло, предназначенное гостям, достал из ящиков стола стаканы. — Зиг хайль, герр Шмидт. Тот взял свой стакан, наблюдая, как из того же ящика извлекается шампанское. — Зиг хайль, мой фюрер.