[Alan Silvestri — Hydra Lab]
— Вы хотели меня видеть, герр Шмидт? — низенький сутулый учёный в очках вошёл в лабораторию-кабинет лидера научно-оружейного резерва и замер у самого входа, переминаясь с ноги на ногу и устремив свой взор на статную фигуру в чёрно-алой форме, стоявшую лицом к окну, открывавшему вид на заснеженные пики гор. В немного морщинистом лице вошедшего не было ничего привлекательного, как и в его блеклых голубых глазах, увеличенных диоптриями линз, в которых читалось что-то на подобие раболепного обожания. Услышав робкий вопрос, фигура резко обернулась к ещё более съёжившемуся учёному, пронзив того взглядом своих холодных глаз. — Приветствую Вас, доктор Зола, — немного раздражённо прокаркал он, вскинув свои брови и в один миг став похожим на хищную птицу, и жестом велел проходить. Видно было, что лидер пребывал в очень дурном расположении духа. Зола всё понял и не заставил себя долго ждать — быстро просеменив к рабочему столу лидера, осторожно склонил голову в знак почтения. — Я читал Ваши отчёты, доктор, изучил ход проведённых Вами экспериментов, и хочу сказать… работа идёт успешно. Хвалю, — скупо обронил герр Шмидт, на что доктор быстро-быстро закивал, точно болванчик, выражая тем самым благодарность столь редкой похвале. — Однако я не вижу прогресса в работе над сывороткой, — резко обрубил мужчина, заставляя учёного содрогнуться всем телом и съёжиться ещё более. — Боюсь, фюрер будет недоволен, так же, как и я. — Оправив полы своего приталенного пиджака, лидер сел в кресло и внимательно, даже можно сказать проницательно посмотрел на Золу. — Вы ведь помните, доктор, что будет, если надежды Третьего Рейха не оправдаются? Учёный едва слышно сглотнул вязкую слюну. Конечно, он знал. Из памяти его до сих пор не ушло нападение на испытательный полигон Кауфмана в Куммерсдорфе войсками СС в тридцать четвёртом году. Перед глазами доктора встала кровавая бойня, многочисленные трупы, даже чьи-то внутренности, размазанные по железобетонному полу вместе с кровью, похожей на ржавчину… Ему доходчиво объяснили, что если он не будет работать на Третий Рейх и, соответственно, «ГИДРУ», то отправится вслед за своими коллегами. А Зола был не из смельчаков, увы. — Б-безусловно, герр Шмидт! — проблеял Зола, заломив похолодевшие пальцы на мозолистых руках. — Н-но… — Он робко остановился, когда Шмидт сощурился, но по его молчанию стало понятно, что доктора не собираются перебивать, и тот продолжил, всё ещё запинаясь и натянув на лицо немного дрожащую улыбку: — Я с-создаю ор-ружие, а не х-химические компоненты. Этим з-заним-мается док-ктор Эрс-скин. — Тогда поторопите его, — грубо оборвал его лидер резерва, вновь развернувшись спиной к учёному. — Время уходит, а фюреру срочно нужны сильные бойцы. И напомните ему, Арним, что его семья всё ещё находится под прицелом. Скоро прибудет наш агент с испытуемым. Мы же не хотим заставлять его ждать, не так ли? Шмидт замолчал. Арним, быстро проговорив что-то себе под нос в знак согласия, пошёл уже было к выходу, но его тут же остановил громогласный голос: — Я нашёл надёжный источник энергии для Ваших орудий, доктор Зола. Арним замер и, не веря собственному счастью, обернулся. Радость накрыла его с головой. Неужели это случилось? Неужели есть такая вещь, способная питать все его изобретения сразу?! Тогда они обязательно выиграют войну! Вся планета будет в ИХ руках! — Что за источник? — дрожащим голосом уточнил Зола. В его голубых глазах заплясали искорки истинного безумия. Послышался неприятный смешок со стороны Шмидта. — Вас это сильно заинтересует, Арним…***
Военное подразделение «Стратегический научный резерв». Местонахождение: засекречено. — Полковник Филлипс, — среднего роста брюнетка с завитыми у кончиков волосами, притягательными умными карими глазами и накрашенными матово-алой помадой губами остановилась около мужчины. Коричневато-песочная униформа — приталенная юбка, рубашка и пиджак с отличительными знаками — шла суровому молодому лицу девушки. Она говорила с явным британским акцентом, что было, безусловно, непривычно, но оформившемуся на сорок-пятьдесят процентов сравнительно молодому резерву нужны были те, кто знает своё дело и хорош в шпионаже. Поэтому брали всех, несмотря на национальность, вот только следили, чтобы никакая нацистская разведка не узнала об их существовании. — Мне передали, что Вы вызывали меня. — О, агент Картер, — приветствовал её несколько небрежно Честер, оторвав свой мрачный взор от изображённой на большой карте части Европы, на которой темнела пара-тройка флажков со свастикой. — Да, есть дело, и оно не терпит никаких отлагательств. — Прищурил глаза. — Отойдёмте-ка на пару слов. По глазам мужчины девушка поняла, что разговор предстоит трудный, и что он явно не для чужих ушей, поэтому согласно кивнула и быстро отошла вслед за полковником к полупустым стеллажам с архивами, которые поставили дня четыре назад. Документов пока было мало, но с каждым новым приходом новых лиц, заинтересованных в поражении Нацистской Германии, всяческие досье, папки и коробки прибавлялись с неимоверной скоростью, что не могло не радовать вечно хмурого Филлипса, который взял за цель во что бы то ни стало выполнить поставленную Президентом задачу. Любыми средствами. Любой ценой. Маргарет Картер была послана правительством Великобритании как ответ на сотрудничество с Соединёнными Штатами. Поначалу Честер, увидев молоденькую симпатичную девушку — по словам англичан, профессионального агента, шпиона и дешифровщика, имевшего навыки стрельбы из любого доступного вида огнестрельного оружия и рукопашной борьбы — принял её за нелепую шутку жителей Старого Света. Миленькая куколка, неспособная даже как следует по яйцам салаге дать, так подумал он тогда. Даже, прочитав её досье, оказавшееся очень внушительным, никак не поменял своего мнения. Однако вскоре с трудом, но признал свою ошибку, когда агент Картер собственноручно наказала распустившего руки самоуверенного солдата, отправив его в нокаут одним довольно болезненным ударом кулака по челюсти. Незадачливого юношу послали сначала в медпункт, затем отвели отрабатывать своё наказание, а Пегги попала в круг лиц, которых Филлипс более-менее воспринимал. Хоть и считал до сих пор, что женщинам не место на войне. Рядовая Лоррейн — миловидная блондинка с голубыми глазами, что всегда выражали какие-то странные для её статуса высокомерность и превосходство над всеми девушками, и дерзко вздёрнутым кверху носиком — расположилась за столом и внимательно читала газету, хмуря лоб и старательно пытаясь вникнуть в смысл строчек (что у неё, конечно же, плохо получалось). Когда полковник и агент прошли мимо неё, кинула на них мимолётный взгляд и хотела было вернуться к своему малополезному занятию, но мужчина остановил её и попросил на время покинуть рабочее место. На довольно наивный, прозвучавший скорее даже по-детски вопрос «Почему?» ей ответили коротко и сухо: — Меньше вопросов, больше дела, рядовая Лоррейн. Девушка враждебно покосилась на Картер, глядевшую на неё строго и холодно, после чего поднялась с места, развернулась, эффектно взмахнув светлой гривой, и гордо удалилась, неестественно громко стуча каблуками своих туфель об пол и демонстративно покачивая бёдрами, обтянутыми тканью коричневой юбки. Честер закатил глаза — он привык считать, что блондинки глупы и имеют слишком большое о себе самомнение, поэтому долго удивлялся, как такая особа прорвалась на место человека, содержащего архив, потому как дело это довольно ответственное, а рядовая Лоррейн не очень-то и походила на ту, кто обладает названным ранее качеством. И тихо хмыкнувшая Маргарет, кажется, придерживалась такого же мнения. — Итак, — зашёл за один из стеллажей полковник и подождал, пока Картер остановится напротив него. Сложив руки за спиной, мужчина продолжил, чётко выговаривая каждое слово: — Знаю, что резерв существует не так давно, и нас довольно немного, но не могу не предпринять никаких действий, агент. Вы ведь понимаете, к чему это я? Пегги вскинула брови и решительно посмотрела на Честера. — Примерно догадываюсь, полковник, — кивнула она. Тот немного сморщился, ибо, будучи закоренелым американцем, британский понимал туго. — Я отправляю Вас на задание, — произнёс он, не видя смысла оттягивать момент, — в Германию. Это довольно опасно, учитывая полную неразбериху и здесь, и там. Но до нас дошли некоторые слухи, якобы от какого-то американского предпринимателя в неизвестный нам пункт из нашей страны и неопределённых государств Европы поступают детали, чертежи, инструменты для создания оружия, и Президент очень хочет прояснить ситуацию. Конечно, Вы нужны в резерве, но там, я считаю, Вы сослужите миру бОльшую службу, нежели здесь. Агент Картер задумалась. — Почему я, полковник? — напрямую поинтересовалась она, расправив плечи. — Есть достаточно шпионов из иных иностранных разведок, которые имеют гораздо более богатый опыт в этом деле, нежели я. Честер покачал головой, горько и мрачно усмехнувшись. — Те двое? Один, помнится мне, из Испании, а другой — из Италии, причём, учитывая ситуацию на их родинах, то я бы доверять им не спешил, — пояснил мужчина, пригладив свои поседевшие волосы. — Поэтому нет другого выхода. Это приказ, агент Картер, — прибавил он зачем-то. Брюнетка моргнула и ещё сильнее выпрямилась. По её виду Филлипсу стало понятно — эта девушка не из тех, кто отступает.***
Вагон эшелона, мерно поскрипывая и раскачиваясь из стороны в сторону, быстро двигался по железной дороге. Колёса поезда отбивали ненавязчивый ритм при движении по рельсам, звук этот обычно успокаивал едущих по своим делам в другой штат людей. Но сейчас всё было иначе, ведь поезд был совсем не пассажирский — он вёз в себе новобранцев, тех молодых отважных смельчаков, что записались в армию добровольцами, чтобы научиться сражаться и суметь, когда потребуется, защитить свой родной дом, на который так неожиданно и так нагло напали враги. Джеймс расположился на нижней койке, сложив руки на животе, и задумчиво дёргал пуговицы на своей зелёной униформе. Добровольцы вокруг него галдели, рассказывая что-то, возмущались, орали, грозились, изредка смеялись; только Барнс продолжал тихо лежать на своём месте, тогда как мог провести всё время в пути в компании юношей, по сути, таких же, как он — молодых, безрассудных, умеющих до поры до времени воспламеняться чувствами, подобно огню. В какой-то момент брюнет устало закрыл глаза, прокручивая печальные мысли в своей голове и тяжко выдыхая воздух через нос. Прошло всего ничего времени, а он уже скучал. Скучал по своей всегда нежной маме, по дерзкой сестрёнке, по упрямому Стиву, даже по задиристой Эмме; но на сердце его становилось ещё тоскливее, когда он вспоминал о Грейс. Из головы Баки не выходили красивая улыбка девушки, её белокурые волосы, собранные в модную причёску, большие голубые глаза, такие чистые, что, когда он смотрел в них, то видел собственное отражение; переливчатое звучание её голоса, её смеха; ощущение холода, когда Джеймс касался ладошки девушки, такой маленькой и хрупкой, чувство, что в его животе поселились существа, постоянно скребущие изнутри и вызывающие у брюнета дрожь по всему телу; столь манящие розоватые губы… Барнс отправился в армию, оставив в неспокойном Нью-Йорке прибыльную работу, своих родных и друзей — всех, кем он так дорожил и кого он безумно любил, — и считал принятое решение единственно правильным, хоть и боялся. Боялся войны. Но он не мог позволить Роджерсу рисковать своим здоровьем из-за своего развитого до максимума стремления к справедливости, не мог сидеть сложа руки, пока мама, Бекки и Грейс находились в опасности. И пусть Джеймс уже истосковался по ним, иного выбора он просто не видел. Баки, как наяву, увидел, как склонился к Смит, отчаянно смотревшую на него, трепетно коснулся рукой её щеки, как бы успокаивая; ощутил нежную холодную кожу под своей ладонью… Как там она? Уже грустит, как и он? Присмотрит ли за Стивом? Справится ли? Юноша сильно переживал из-за того, что Смит будет бояться за него, бояться потерять его, как и она уже потеряла свою тётю, как Стив лишился своей мамы… …Распахнув веки, Барнс воровато осмотрелся, заприметил двух юношей на соседних койках — один, что был сверху, спал, а другой молчал, ткнувшись в тоненькую, пожелтевшую от времени книжку, закрыв ею своё лицо, — и группку, устроившуюся у окна, излишне громко игравшую в карты и явно не обращавшую внимания ни на что вокруг. Парень быстро, точно стыдясь своих действий, потянулся к своему туго набитому вещмешку, развязал его и, покопавшись, достал из него аккуратно сложенный лист бумаги. Вернувшись на своё место, развернул его. Он пристально всматривался в рисунок, запоминая черты ещё тогда слишком юного, но столь любимого им лица. Кончиками пальцев нежно проводил по линиям, оставленным стареньким карандашиком Стива, грустно улыбался, смотря на нарисованный носик Смит, очертания её красивых губ, длинные ресницы… — В те дни, когда уж нет надежд, а есть одно воспоминанье… — внезапно слух Джеймса уловил сквозь пьяный гвалт приятный юношеский голос, напевавший какую-то песню. — Веселье чуждо наших вежд, и легче на груди страданье. Покосившись в сторону, Баки приметил лежавшего на соседней нижней койке молчавшего до сего момента взъерошенного русого юношу лет девятнадцати, что, опершись на один локоть, изучал содержание книжки, отведя её чуть назад, через линзы своих очков в тонкой металлической оправе грустным взглядом болотно-зелёных глаз. Открывшийся профиль его был похож на лёгкие линии наброска, которые с таким упоением делал Стив, окрылённый вдохновением. Незнакомец перелистнул длинными тонкими пальцами несколько страничек, затем пробежался глазами по строчкам и вновь начал петь низким, пробирающим до глубины души печальным голосом: — Невинный нежною душой, Не знавши в юности страстей прилив, Ты можешь, друг, сказать с какой-то простотою: Я был счастлив!.. Кто, слишком рано насладившись, Живет, в душе негодованье скрыв, Тот может, друг, еще сказать забывшись: Я был счастлив!.. Но я в сей жизни скоротечной Так испытал отчаянья порыв, Что не могу сказать чистосердечно: Я был счастлив!.. Барнс молча, затаив дыхание, прослушал ещё несколько песен в исполнении юноши, навевавшие тоску, после чего неожиданно для самого себя произнёс достаточно громко: — Красиво поёшь. Светловолосый вдруг подскочил на ровном месте, так что книжка полетела на пол вместе с очками, а макушка парня едва не стукнулась о низ верхней койки, где негромко посапывал второй. Певец растерянно осмотрелся по сторонам, хлопая помутневшими глазами, и Баки, быстро всё поняв, поднял уроненное и протянул новобранцу со словами: — Держи. Вот, ты уронил. На него обратили внимание не сразу. Зелёные глаза прищурились, силясь разглядеть лицо человека, который так любезно что-то ему протягивал, неуверенно вытянул руку, нащупал самими кончиками пальцев свои очки и книжку и, распознав вещи, благодарно их принял. Когда окуляры оказались на положенном им месте — на тонкой переносице парнишки, — тот облегчённо выдохнул, проверил книжонку и быстро пробурчал: — Благодарю. Баки вдруг почему-то стало немного весело. Все ностальгические мысли ушли на второй план, а вперёд вылезло всё самое неподходящее, казалось бы, обстановке. — Это за то, что помог, или за то, что похвалил? — уточнил он, едва скрывая собственный смех. Стало всё труднее и труднее, когда лицо юноши, имя которого Джеймс пока не знал, приняло смущённый вид. — Насчёт красоты моего пения Вы зря, — заметил незнакомец, осторожно положив книжку в свой вещмешок, точно боялся повредить её. — Мой голос не имеет ничего примечательного. Что же касается помощи — да, благодарю Вас за неё и извините за беспокойство. Брюнет сильно удивился услышанному. Он не привык к такой многословности со стороны представителей его же пола, кроме, разве что, Стива, который мог часами рассказывать о важности пропаганды американского патриотизма и справедливости среди детей раннего возраста. Грейс в счёт не шла — всё же девушка, в конце концов. — Это я тебя напугал, поэтому не стоит извиняться, — возразил Барнс, отложив рисунок, но так, чтобы он был всегда на виду, и приподнялся, заинтересованно посмотрев на «певца». — Скажешь, что за песни? — Отчего-то ему захотелось завести беседу с этим мальцом. Может быть, потому, что в столь напряжённое время хотелось какой-то обыденности, отвлечённости и не в лице девушек, к которым обещал «не лезть под юбки», а среди своих же. Просто поболтать о том, о сём, поделиться чем-нибудь. Баки ведь привык только к обществу Смит и Роджерса. Незнакомый парнишка помолчал с минуту, после чего немного возмущённо покосился на Джеймса и лёг обратно. — Это романсы, — буркнул он как-то оскорблённо, поправив на тонком носу хрупкие очки. — Не песни. Ро-ман-сы. Знаете ведь, что такое романсы? Баки поморгал, задумавшись, а затем кивнул. На самом деле, он не видел особой разницы. Песни ли, романсы ли — это особо его не интересовало до этого момента. — Извини, всегда путал эти термины, — вежливо произнёс брюнет, и закаменевшее нахмуренное лицо парня расслабилось и приняло более благожелательный вид. — Тогда… — Облизнул высохшие губы. — Кто их написал? Ты меня весьма заинтересовал, — это всё он сказал искренне, без малейшего намёка на ложь. Любовь к разного рода литературе у него появилась рано, спасибо его маме, читавшей ему в детстве разные сказки, и Грейс, расширившей его кругозор в области письменного искусства. Русый вмиг широко улыбнулся, его болотные глаза заискрились искренним счастьем, и Джеймс, ободрённый своей маленькой удачей, повернул голову в сторону нового знакомого и принялся внимательно слушать. — Первый романс был написан Лермонтовым, — стал громко, чтоб перекричать гвалт, рассказывать русый, загибая первый длинный палец на левой руке, — это который «В те дни, когда уж нет надежд…» Русская классика всегда отличалась какой-то трагичностью и печальностью… Второй — «Невинный нежною душой…» — также написан вышеупомянутым человеком. Вообще, мне очень нравятся его произведения, хоть и есть в них некая доля… — Задумчиво покусал губы. — Пессимизма, но тем не менее это не умаляет их привлекательности… На верхней койке укрывшийся одеялом человек, до того спокойно сопевший, вдруг шумно заворочался, заставляя парнишку замолчать, и новым знакомым спустя мгновение явилось сонное и немного разозлённое лицо рыжеволосого мужчины с пышными помятыми усами. В глубине его выразительных голубых глаз отчётливо читалась откровенная досада. — Ну никак не поспать в таком галдеже! — заявил он вдруг басом, пронзая взглядом обратившего на него своё внимание Джеймса. Чуть нагнулся, свешиваясь с койки. — Эй! — крикнул он пьяной компании, таким образом добиваясь их внимания. Потерпев неудачу, решил поступить по-другому — вложил пальцы в рот и звучно свистнул, да так громко, что Баки и его новый знакомый зажали уши. Гомон недоуменно умолк. — Чего разорались? Не на встрече друзей-с мы, господа, чтобы так напиваться! Хотите безвозвратных увольнений? — Сурово окинул взглядом каждого. — В такое-то время? — Ты нам не начальник, рыжик! — донёсся вдруг крик со стороны юноши с вихрастыми тёмными волосами и красным лицом. Вагон наполнил дружный смех, а рыжий мужчина, никак не отреагировав на его слова, невозмутимо произнёс, нарочито медленно растягивая слова: — Тогда готовьтесь к худшему, господа, потому что армия вам — не детский сад. И, как показалось Баки, в них прозвучала некоторая… угроза? С лёгкими отзвуками стали и какой-то даже усталости. — Вот дурачьё, — буркнул рыжий, когда пьяницы вернулись к прежним делам, проигнорировав замечания. Ловко слез со своей койки и с разрешения русого парнишки присел на нижнюю. — Не понимают, что война — не игрушки. И что их мамочки подтирать им носы и зады не будут, когда запахнет палёным. От этого заявления новый знакомый Джеймса ощутимо вздрогнул, а сам брюнет наморщил лоб, разглядывая коренастую фигуру их хмурого соседа с верхней постели. Он не мог понять, как реагировать на него — с одной стороны, проникнуться к нему уважением не составляло труда, но с другой… Мрачность его взгляда настораживала, напрягала тело, покрывавшееся мурашками, заставляло конечности холодеть и немного подрагивать. А светлый парнишка-певец немного отодвинулся, украдкой поглядывая на внушительного рыжего. «Когда запахнет палёным». Звучит жутковато, но правдиво. Эшелон всё так же качался, скрипел, набивая по рельсам давно надоевший ритм. По вагону то и дело прокатывались пьяные крики, но уже не так часто, как до произошедшего инцидента. — Никакого уважения, — напряжение более-менее разрушил сам рыжеволосый, запустив пальцы в короткие волосы и тяжело выдохнув. — Совсем молодёжь потеряла страх. Ох, не знают мальцы, что такое война… Плохо дело. — А Вы знаете? — ни с того ни с сего брякнул любитель романсов, округлив потемневшие глаза. Баки же наклонил голову вбок, оценивающим взглядом пройдясь по форме усача и остановившись на ещё более помрачневших глазах. — Мой дядюшка знает, — низким, гулким голосом прошептал он, скрестив пальцы рук. — Повезло, выжил в войне. Да только не знаю, что имели в виду доктора под «повезло» — двукратная контузия, удар по нервам… плюс пережил болезнь, от которой померло много народу… — под опешившим взглядом ребят он исподлобья глянул на них и оскалился: — Пережил месяцы, когда он гнил заживо изнутри, мучился в агонии… Я сам видел — тогда был ещё, правда, мальчишкой, но зрелище, уж поверьте, было не для слабонервных. До сих пор кошмары снятся. Хоть и выздоровел потом, но на него теперь страшно смотреть, а говорить с ним — тем более. Так что на вашем месте, ребятки, я бы не спешил так быстро оказываться в лагере. Потому что, чёрт знает, как там и что там. Может, помрём в первый же день от хрен знает чего. Джеймс покосился на побледневшего паренька, вцепившегося в переносицу в нервном жесте, и только теперь окончательно понял, на что подписался, и куда пошёл. Но он не отступит. Потому как кто защитит страну? Кто защитит маму, сестрёнку, неугомонную Эмму, храброго не в меру Стива и хрупкую Грейс? Он должен. Он обязан сделать это. Любыми средствами. Любой ценой.***
Стива всю жизнь не могли оценить по достоинству. Роджерс не помнил ни одного мгновения, когда бы его не колотили ни за что или не оскорбляли его увлечение — мальчик с детства любил рисовать, а не гонять мяч с соседскими мальчишками, тем более, что те его не принимали в свою компанию и постоянно прогоняли, крича, чтоб больше не лез, и обзывая мелким. Стивен помнил горькую обиду, помнил, как плакал, как его успокаивала мама, нежно гладя по голове и приговаривая что-то, что он не такой, как все, что это удивительный дар, хоть, однако, и не говорила, что дар этот граничит с проклятием — творческие люди мыслят по-другому, их никогда не поймёт человек с аналитическим складом ума, они как разные полюса планеты. Роджерса не удручало отсутсвие друзей, но сердили постоянные синяки, появлявшиеся из-за того, что его постоянно били, а он попросту физически не мог дать отпор хулиганам. Его душила несправедливость этого мира, а ведь его учили быть терпеливым, сострадательным, сильным духом, умным и смелым. Все его принципы, заложенные его мамой и им самим же, летели к чёрту, а всё из-за серости и жестокости бытия. И он начал защищаться. Вопреки уговорам матери, которая просила его не ввязываться в передряги и обходить агрессивных мальчиков стороной, аргументируя это тем, что умные люди воздерживаются от рукоприкладства, Стив стоял до конца, пока тем, кто его избивал, не наскучивало «играться», и они не уходили, нехотя и с раздражением бросая свою «жертву» — побитую, но не сломленную. Роджерса всегда спрашивали, почему он продолжает стоически переносить страдания и удары, а не съёживается в углу и перестаёт бороться, ведь он слабак, даже ударить толком не может, а таким, как он, положено валяться в мусоре, на что тот всегда отвечал с вызовом: «Это я только начал», после чего всегда огребал по первое число. Но по-другому Стивен не мог. Позже, даже когда после избиения совершенно не было сил, а кровь застилала взор, оставаться на ногах стало для него негласным правилом, своеобразным протестом окружающему миру. Роджерс как бы говорил Всевышнему, мол, смотри, каким ты меня сделал хрупким «мальчишкой-для-битья», но я ни за что не сдамся! С детства Стив был самостоятельным ребёнком — его мама вынуждена была одна растить своего ребёнка и, несмотря на слабое здоровье, часто пропадала на работе, дабы заработать достаточно денег и обеспечить ребёнка всем необходимым; отца Стив не знал — тот погиб на фронте через месяц после рождения своего сына. Поэтому Роджерсу приходилось помогать Саре, и так сильно устававшей. К тому же Стивен был единственным мужчиной в доме. Выносить мусор, мыть полы, готовить — всё это не было бы для него проблемой, если бы не его хрупкое здоровье, что он получил в наследство от матери. Но он терпел, убирался, даже когда сил не оставалось совсем. Знал, что должен помогать, ведь это было его обязанностью. Вся одежда всегда висела на нём мешком — Стив был чересчур худ, даже съедая много еды, он не поправлялся ни на фунт. Его бесили его большая голова, тонкая длинная шея, сутулые плечи, макаронины-конечности. Не нравились ему и слишком серьёзные для его возраста голубые глаза, скуластые щёки, бледная тонкая кожа, не знавшая загара. Поэтому Роджерса не расстраивало отсутствие друзей и враждебность со стороны задир — он был попросту создан для роли «груши». Что до товарищей, то факт их отсутствия нисколько его не удивлял. Стивен и сам себе не нравился, а его иное мышление делало его особенным. Обычные люди не жалуют таких. Знакомство с Джеймсом Барнсом и Грейс Смит изменило жизнь Стивена в лучшую сторону. Хоть поначалу он и злился на них за то, что те оттащили его от очередных избивавших его хулиганов, — ведь он бы и сам справился! — но когда те отвели его домой к девочке, познакомив с прекраснейшей женщиной по имени Элеонора, полечили, отогрели и покормили, он немного успокоился. Доброта этих людей поразила его до глубины души, от других, помимо матери, он не видел ничего подобного. И Роджерс поверил, что всё же в мире осталось что-то хорошее, твёрдо решив следовать этому новому убеждению, гласившему: «Люди заслуживают большего, второй шанс на исправление». Поверил в него. Новые друзья помогали ему, восхищались его рисунками. Джеймс, которого Стив стал называть Баки, относился к его увлечению нейтрально, хоть и находил его творчество весьма хорошим. Особенно тщедушного мальчика радовала искренняя заинтересованность Грейс, когда он делал наброски какой-нибудь понравившейся ему детали. Вообще Роджерсу Грейс сильно понравилась — в первые мгновения их первой встречи он старался лишний раз не смотреть на неё и не заговаривать с ней. Ему приглянулась доброта девчушки, она напомнила своими поступками его маму — такую же ласковую и нежную. Со временем он пересилил себя и стал-таки с ней хорошо общаться, причём тем для обсуждения нашлось у них очень много, но самое интересное заключалось в другом — с самого начала, когда во время его спасения Джеймсом вмешалась она — небольшого роста девочка, похожая на фарфоровую куклу, — и хорошенько наподдала драчливым подросткам, что крайне удивило Стива, тут же столкнулась с возмущённым взором Барнса, жёстко отчитавшего её и заметившего, что тот просил белокурую девчушку оставаться на месте и не вмешиваться в потасовку. В глазах Баки искрились сильная тревога, беспокойство за подругу и досадливая злость на неё, но хилый юноша увидел в них также и всепоглощающее трепетное чувство, спрятанное глубоко-глубоко внутри. И принадлежало оно Смит, тоже смотревшей на брюнета как-то по-особенному, не так, как смотрят на друзей. Но Баки и Грейс не видели истины, замеченной Стивом, боясь признаться друг другу в своих чувствах. Стивен помнил, как много возмущалась на этот счёт Эмма — неунывающая официантка и подруга Грейс, — но Роджерс не имел права вмешиваться в личную жизнь друзей, пусть он и был полностью согласен с Прайс. Поэтому он как-то нарисовал портреты друзей и отдал каждому «не свой» автопортрет, как бы намекая на то, что им нечего бояться (увы, безуспешно), оставив себе рисунок, где изобразил их вместе. Набросок юноша до сих пор бережно хранил в укромном месте на самый важный случай. Хоть там они «вместе». Смерть матери сильно подкосила Роджерса. Никогда ещё он не ощущал себя настолько слабым и беспомощным, одиноким и никому не нужным. Он понял Грейс, когда её тётя умирала от ужасной болезни, осознал всю полноту боли и горя подруги, когда Элеонора всё же ушла из мира живых. Вспомнил, как мучилась Смит, как во сне плакала и говорила что-то тихо, неразборчиво; вспомнил, как Баки забирался к ней в постель и прижимал к себе, успокаивая и согревая. Тогда Стивен скорбел по женщине, проявившей к нему доброту, и искренне переживал за подругу. Он не знал, есть ли у неё родственники — скорее всего, нет, а если и были… Стив не пытался выведать что-то у девушки на этот счёт — чувствовал, что он узнает всё в своё время. Сара была единственным родным Роджерсу по крови человеком, а после её кончины от туберкулёза у Стива остались только его друзья. Вся та боль, что он пережил, когда его мама умирала и когда не проснулась однажды утром, теперь навсегда осталась с ним, вросла в его душу и постепенно перетекла в жёгшее нутро чувство вины. Сил придали ему слова, сказанные Баки и Грейс после похорон. То, что они будут с тщедушным мальчишкой из Бруклина до самого конца, Стивен даже не сомневался. И вот теперь он стоял на перроне, провожая Джеймса в армию на учёбу и внутренне злясь и на него, и на себя. Баки явно дал понять другу, что ему не место среди новобранцев, а Грейс хоть и смягчила резкие слова брюнета, но Роджерс всё же обиделся. Конечно, это не было поводом для прекращения их долгой дружбы, но, чёрт возьми, какая несправедливость! В двадцать один он выглядел больным доходягой, который по глупости своей пошёл в военкомат, чтобы его там же и на смех подняли. То разочарование, что Стив испытал, когда его признали официально негодным к военной службе, нельзя было передать словами. Бака приняли без каких-либо сомнений, но… Мама никогда не хотела, чтобы её сын воевал, однако восхищалась его упорством. Верила в него. Смит не знала о том разговоре матери и сына, когда второму было лет шесть. Но попала в цель, сделала больно, сама того не заметив. Сама того не желая. Но он не обижался. Да и за что? Вот Грейс нехотя отпустила Барнса от себя, сказав ему слова напутствия, всё стояла, даже когда состав уже давно исчез. Стив едва подавил желание погнаться за поездом, запрыгнуть налегке в вагон и примчаться в Висконсин, чтобы начать служить и научиться сражаться. Он бы погиб, наверняка и абсолютно точно, но победа стоила бы того. Но морально пока не мог бросить друзей, нуждавшихся в поддержке. И, уйдя с вокзала и позволив подруге остаться наедине со своими мыслями, Стив принял решение не отступаться. Пытаться, пытаться и ещё раз пытаться попасть на фронт, спокойно принимать отказ за отказом, чтобы однажды всё же получить желаемое. Ведь это его долг — защитить страну, где он вырос. Любыми средствами. Любой ценой.