Жизнь — это неутомимая жажда насыщения, а мир — арена, где сталкиваются все те, кто, стремясь к насыщению, преследует друг друга, охотится друг за другом, поедает друг друга; арена, где льется кровь, где царит жестокость, слепая случайность и хаос без начала и конца. Джек Лондон
Погода в Альпах стояла скверная. Солнечные и относительно тёплые дни в начале недели под её конец сменились холодными и снежными, и белые хлопья пятый день кружились в замысловатом танце, купаясь в мёрзлом воздухе под аккомпанемент уныло завывающего ветра. В плохо отапливаемой базе стоял лютый холод, а по коридорам гулял кусачий сквозняк — никто так и не удосужился разобраться с налаживанием системы теплоснабжения. Из-за холода работать было невозможно, но тот день отличался от предыдущих. Люди в лабораторных халатах или в закрытой военной форме муравьями беспрерывно сновали по соединявшим помещения каменным ручейкам, занимаясь приготовлениями к мероприятию, обещавшему стать грандиознейшим в истории организации. Наработки препаратов и создание оружия стали последним утешением для учёных ГИДРЫ после того, как они очутились на далёком юге Европы, запуганные бесчисленными показными казнями коллег и поэтому вынужденные работать дальше. Поначалу многие испытывали злой страх по отношению к Иоганну Шмидту, который не знал никакой жалости и при малейшей неудаче или промахе кадра незамедлительно убирал его, заменяя следующим и наглядно показывая оставшимся, как они закончат, если не оправдают ожидания. Однако спустя несколько лет все они, даже самые упрямые и верные гуманистическим принципам, свыклись с неизбежным. Кто-то искренне уверился в том, что Шмидт — лучшая альтернатива Гитлеру, и с энтузиазмом брался за любые начинания. А кто-то до сих пор с тоской вспоминал бежавшего три года назад Авраама Эрскина, гадая, жив он, или безжалостный диктатор их судьбы успел добраться и до него. Эрскин был единственным, кому Шмидт прощал любые неудачи: только ему оказалось под силу вывести формулу и создать сыворотку, способную сделать из человека сверхсущество, и над разработкой которой он трудился, будучи ещё лаборантом. Бывалые учёные смеялись над ним тогда. Позже оказалось: зря… Но о прошлом здесь не жалели. К чему, если все несчастья давным-давно произошли? Арним Зола всё раннее утро провёл на ногах и теперь спешил к кабинету лидера. Он кое-как передвигался на толстеньких ножках, плохо переносивших холодную сырость, пришедшую вместе с горными буранами, прижимал к груди папки с расчётами и схемами, удивлённо оглядывался по сторонам, обращая внимание на всё чаще встречавшиеся солдатские посты и висевшие на стенах жуткие бордовые знамёна ГИДРЫ. Сердце его колотилось в горле в тревожном предчувствии. Арним пытался делать вид, что не понимает причину страха, узлом стягивавшегося в желудке, однако подсознательно знал правду. То происшествие с сывороткой сильно изменило Шмидта, и к настоящему моменту отрицать это не мог никто. Характер его с каждым днём портился всё сильнее, а запросы Гитлеру становились более дерзкими и неординарными. Немецкий диктатор, очевидно засомневавшись в адекватности офицера, решил послать инспекцию в Альпы с целью проверить, чем же на самом деле занимается его бывший приближённый. Зола искренне опасался за судьбу Иоганна: ему не хотелось увидеть то, как, возможно, величайший человек всех времён и народов (Адольф с ним и рядом не стоял) отправляется на расстрел, а после и на собственной шкуре испытать муки жизни и попасть к роковой стене со следами от пуль и засохшей крови. В остальном же Арниму приходилось мириться с эгоцентричным и заносчивым поведением Шмидта и не перечить приказам, пусть последнее и давалось ему с превеликим трудом. С первым Зола просто-напросто свыкся. Да и разрешение Иоганна создавать то, что душе угодно, радовало: после получения Тессеракта, вечного источника энергии и силы, он смог наконец войти в полный раж, не опасаясь никаких факторов вроде дефицита мощности, и получал искреннее удовольствие от выполняемой работы. Возможно, именно это удерживало Арнима от попытки сбежать так же позорно, как и Эрскин когда-то? «Авраам глупец», — твердил он про себя каждый раз, как только шальная мысль о побеге лезла в голову страшным мохнатым пауком, щекотавшим нервы не хуже внезапных поручений Шмидта, и вскоре сам же себя и убедил в этом. Скрыться со шпионом иностранной разведки от могущественных немцев — всё равно, что собственноручно подписать смертный приговор на своё имя. Да и… Эрскин слишком уж глупо убежал от славы. Подумаешь, семью расстреляли! Лишь маленькая жертва перед большой наградой, золотыми лаврами, ключом к Раю! Всего-то и нужно было потерпеть. А ведь он мог стать великим… Немногим такая удача достаётся прямо в руки. Ею и поныне грезят многие — кто втайне, а кто не скрываясь. Но Эрскин мёртв. «А всё из-за обыкновенной человеческой тупости», — прибавил Шмидт в недавнем разговоре с Арнимом, скривившись в отвращении. Самому же Арниму ничего не оставалось, кроме как согласиться. Впрочем, отрицать справедливость тех слов он бы, находясь один на один с собой, и сам не смог. — Вы как раз вовремя, — удовлетворённо заметил Иоганн, когда Зола вошёл в кабинет, запружённый людьми и массивными изобретениями, и наградил его странной дёргающейся улыбкой. Только Арним знал, каких усилий тому стоило это сделать. — Делегация должна прибыть с минуты на минуту, мне не хотелось бы опозданий. — Шмидт разгладил складки на мундире и поправил на груди брошь с символикой ГИДРЫ. Зола мысленно подметил, что с приезда из Тёнсберга лидер так и не смыл кровь с угрожающе поблёскивающего металлического черепа с щупальцами. Его мысленно передёрнуло. Если раньше Иоганн не желал, чтоб его руки окрашивались в алый цвет, предпочитая поручать всю грязную работу шавкам, то с некоторых пор он убивал врагов лично. Да и руки его давно уж стали алыми… в буквальном смысле этого слова. — И-их встретит З-зингер, я полагаю? — скороговоркой поинтересовался Арним, сгрузив документы на ближайшую свободную от чертежей поверхность и нервно поведя плечами. Иоганн подозрительно прищурился, пригвоздил содрогнувшегося учёного тяжёлым взглядом тёмных глаз, а после вскинул орлиный нос и бросил презрительное: — Разумеется, нет, друг мой. Как Вы себе представляете, что преданных собачек Гитлера будет сопровождать некогда его же лучший шпион? — На этот раз лицо Шмидта озарила искренняя злорадная усмешка. Он заложил руки за спину, развернулся и, нарочито медленно пройдясь мимо стола с разложенной картой, развернулся к Золе. Лицо его светилось неестественной бледностью и местами желтело. — Нет-нет, в таком случае сразу возникнет… недопонимание. Во избежание неудобных вопросов их проводником стану я. Зола вновь вздрогнул. Он посмотрел на ладони направившегося к дверям Иоганна, спрятанные под кожей чёрных перчаток, и принялся судорожно размышлять. Либо задумка его лидера удастся, и они покажут Адольфу, кого именно ему следует бояться, либо… Исхода два, и Золе было страшно даже подумать, какой из них вероятнее всего. Он рванул было вперёд, но заставил себя замереть на полпути и робко позвал: — Вы уверены, герр Шмидт? Это… — Тот развернулся, вперил в Арнима холодно блестевшие глаза и скривил губы, как если бы ему претила сама мысль о каких-либо сомнениях. — …м-может оказаться оп-пасно. — Зола сглотнул. — Оправдан ли р-риск? Иоганн с минуту простоял на месте, его рука покоилась на вентиле двери. Его взор задумчиво засверкал, а в его глубине промелькнул намёк на тоску, который, впрочем, быстро исчез. Яркая искра вспыхнула в зрачках Шмидта, и он иначе посмотрел на Золу, заставив того мгновенно попятиться. Теперь на Арнима смотрел не офицер, которого Гитлер когда-то давно по-настоящему уважал и которого самолично сослал в Альпы, потеряв к его персоне интерес. На него глядел настоящий безумец, который, несмотря на все опасности, знал, что делал. — Кто не рискует, тот не завоёвывает крепости, Арним, — с твёрдой уверенностью произнёс Иоганн и, с лёгкостью отворив тяжёлые железные двери, вышел. Стоявшие у входа снаружи солдаты, помогавшие Золе открыть проход, отдали честь лидеру и с трудом затворили вход. Зола растерянно моргнул, когда скрежетнул металл, а вентиль, бесшумно прокрутившись в обратном направлении, застыл, после чего дал себе мысленную пощёчину, постарался взять себя в руки и даже ободряюще улыбнулся. Проходившие мимо Арнима коллеги встревоженно покосились на него, но ничего не сказали. Его лидер хочет сделать всё в лучшем виде? Что ж, он постарается его не разочаровать. Требуется только беспрекословное подчинение приказам лучшего из лучших. И больше ничего.***
— А сейчас потренируем твой навык паркура. Я слегка усложнил задание, но, думаю, ты справишься. День выдался сырой и грязный. Мелкая морось окропляла землю, превращая её в сплошное месиво из грязи и мокрой травы, давно утратившей свежесть из-за необычайно знойного августовского солнца и превратившейся в сухие обрывки. Деревья вокруг сменили цвет с летнего зелёного на осенние оттенки и теперь шелестели на пронизывающем до костей ветру омертвевшими листьями, ломано двигая острыми чёрными ветвями, как марионетка конечностями, когда её дёргают за ниточки. Серые тучи укрыли небо мягким одеялом, и свет как бы нехотя пробивался сквозь их перину, освещая резко сменившую облик природу. На широком тренировочном поле, окружённом вековыми редкими исполинами, были только двое: коренастый мужчина с встопорщенными ёжиком тёмными волосами, длинным рубцом на лице и густой смоляной бородой, да крепко сложенная высокая девушка неопределённого возраста с завившимися от влаги белокурыми волосами и шрамом на левой щеке. Она стояла напротив внушительной полосы препятствий в форме буквы «L» и внимательно рассматривала её. Пустые голубые глаза внимательно изучали каждую её часть, дотошно подмечая изменившиеся детали. Мужчина же расположился чуть поодаль, держа кожаный блокнот с карандашом на нитке в одной руке, а секундомер — в другой. — Сегодня ты должна превзойти свой лучший рекорд — минута четыре секунды, — сказал он. Казалось, дождь вовсе не беспокоил его — вода легко стекала по его невозмутимому лицу с жёсткими чертами. — Поэтому действуй быстро, и в то же время… — Как всегда, — безразлично перебила девушка, не глядя на него. Мужчина на секунду замешкался, однако быстро взял себя в руки. Жгучие карие с аспидно-чёрными вкраплениями глаза сурово сверкнули. — Да, — он неодобрительно покачал головой. Впрочем выговор за нарушение дисциплины не сделал — лишь молча расположил секундомер кнопкой под большим пальцем. — На позицию! — рявкнул грубым басом, и девушка на автомате встала в стойку. Упругие переплетения мышц под плотной курткой, казавшейся на её крепкой фигуре до комичного миниатюрной, напряглись; берцы врылись носками в грязь, а корпус нагнулся, подавшись вперёд. — Внимание! — На вид хрупкие ладони со следами от старых ссадин на костяшках сжались в кулаки, передние пряди волос свесились на лицо, а в глазах цвета бурной реки мелькнул опасный проблеск. — Марш! Она рванула так быстро, что полы пальто мужчины на миг подбросило порывом воздуха. Разбежавшись, девушка ловко преодолела наклонную плоскость и прыгнула на первое тонкое бревно, вертикально вбитое в густую слякоть. Несмотря на неустойчивость и возможность потерять баланс в любой момент, упрямо продолжила путь. Притормозив на последнем бревне, она присела на носках, что есть силы оттолкнулась от дерева и, взлетев вверх на шестнадцать футов, перекатом приземлилась на раскисшую землю. Нырнула в самодельный тоннель, преодолев который кувырком выпрямилась в исходном положении, и, пробежав ещё три ярда, перескочила через ряд длинных неглубоких ям, засыпанных вымокшим песком. Вновь упала на землю, по-пластунски проползла под навесами из досок, собрав формой всю грязь, и выполнила упражнение «вверх-вниз». Принялась прыгать в отверстия шин от колёс грузовых машин, высоко и часто поднимая колени и не позволяя носкам ботинков зацепиться за края тяжёлой резины. Стремглав преодолев путь по бревну, она скольжением по земле развернулась влево, быстро миновала переправу, перепрыгнула барьер, ловко взобралась по сетке и закончила тем, что, спрыгнув вниз, молниеносно опустила руку к бедру и взметнула её вверх. Миг — и расположенный напротив неё манекен упал, пронзённый ножом в плюшевую голову. Мужчина нажал на кнопку секундомера. Всмотрелся в циферблат. — Пятьдесят одна секунда. — В его хрипловатом басовитом голосе послышалось удовлетворение. — Браво, рядовая Смит. Отныне это новый лучший результат в лагере Лихай среди женщин. Смит медленно и изящно выпрямилась, словно мгновение тому назад не она бежала со скоростью выше человеческой нормы и не она «убила противника», аккуратными движениями ладоней смахнула прилипшие к куртке комья грязи, измазав пальцы, и обернулась к полосе препятствий, которую преодолела всего пятьдесят одну секунду назад. Развернувшись к мужчине, она посмотрела на него потемневшими глазами, да так внимательно, что тот, бывалый солдат, невольно насторожился. — Она составлена не по правилам. Сжала края куртки ладонями и прищурилась. В её взоре вспышкой мелькнула угроза, однако мужчина даже не дёрнулся: слишком устал бояться после бесконечных боёв, хоть те и были, судя по ощущениям, лет сто назад. Никак не двадцать семь. — В войне правил нет, рядовая Смит, — спрятав настоящие эмоции за привычной солдатской придирчивостью, громыхнул он. — В учебке им все следуют. А на поле боя — либо самоуверенные дуралеи, либо патологические тупицы. Там это одно и то же. Вам стоит запомнить. Смит наклонила голову вбок и изогнула светлую бровь. С секунду продолжала сканировать замолчавшего в ожидании мужчину, но быстро потеряла интерес к занятию (только Господь Бог знал, какое облегчение он при этом испытал!). Приблизившись к манекену, она нагнулась и выдернула боевой нож из плюшевой головы; прокрутила его в пальцах, как если бы оружие являлось их продолжением, и одним движением убрала в ножны, закреплённые на бедре. — Так точно, сэр, — выпрямляясь, согласилась она. Мужчина вздохнул. Он понимал, что их сотрудничество не предполагало фамильярности — будучи закалённым солдатом, не мог вот так просто отступиться от принципов, которым следовал столько лет. Даже после того, как его признали непригодным для дальнейшей службы. Чёртовы, мать его, правила. — На сегодня всё, — обрубил он и вскинул голову, щурясь от усилившегося дождя и вглядываясь в едва различимый горизонт. — Сейчас ливанёт. Идём внутрь. Смит даже не подумала пошевелиться. — Соберу ножи с доски и догоню, — отстранёно пробормотала она, вновь не глядя на него. Девушка уставилась в пустоту перед собой, и в глазах её вдруг промелькнула бесконечная печаль. Мужчина не успел осознать эмоцию — она испарилась так же быстро, как и появилась, — поэтому решил, что ему померещилось. — Вы ведь знаете: не заболею, — добавила зачем-то, иронично улыбнувшись. Он подметил одну странную и вместе с тем интересную деталь. Будучи не красавицей, но и не уродливой девушкой, рядовая Смит умела удивительным образом преображаться при проявлении чувств — пока только в худшую сторону. Зачастую её в основном невыразительная мимика в разных ситуациях лишь портилась, а и без того неловкие черты, не обделённые, впрочем, изяществом, искажались; за два года его знакомства с этой таинственной особой она ещё ни разу не улыбнулась по-настоящему. Даже в глазах не светились тёплые искры. В остальном же то было не лицо — восковая маска, изменяющаяся под влиянием жара горящей свечи. — Может… — начал было он. Ножи его ученица метала, надо сказать, мастерски, вот только доставать их после из мишени было крайне проблематично: они уходили в дерево по самую рукоять, из-за чего дощечек этих успело смениться раз пять только за последние полгода. Да и уходить и оставлять девчонку мокнуть на поле не позволял привитый родителями ещё до армии инстинкт джентльмена. Даже после первой мясорубки, перемоловшей не столько его тело, сколько душу, он оставался излишне вежливым с представительницами слабого пола. Хоть рядовая, как и агент Картер, которую видел в первый и последний раз на встрече в конце сорок первого, и не была слабой по натуре. — Артур, я справлюсь, — неожиданно повернулась к нему Смит. Выражение её лица не изменилось — только голос сильно смягчился и потеплел, что крайне удивило Артура. — Идите. Я приду позже. Артур быстро ополоснулся в душе, переоделся в пустынной мужской раздевалке и отнёс грязную одежду в прачечную. Его передёргивало от формы СНР, напоминавшей ему годы его подготовки, однако что было, то было. Он знал, куда идёт, соглашаясь в письме к двоюродному брату оказать ему конфиденциальную услугу в подготовке женщины. До этого, правда, не понимал, к чему такая секретность, и лишь любопытство погнало его из штата Луизиана, в котором он поселился в двадцатых годах, когда от испанки умерла его сестра. В Нью-Йорке и раскрылись шокирующие подробности. Артуру сразу показалось странным, что его попросили помочь подготовить солдата женского пола — это большая редкость в армии, особенно времён Первой мировой, когда женщины работали исключительно санитарками и прачками, — а отказать родственнику не сумел. Когда же ему рассказали всё, он подумал сначала, что над ним глупо пошутили. Разуверился он в этой мысли довольно скоро. Тем более что, когда идёт война, а на счету каждый шанс возыметь превосходство, никому не до шуток… Он нерешительно остановился напротив двери в женскую раздевалку. Не совсем уверенный в своих действиях, всё же легонько постучал, ожидая негромкого окрика вроде «Не одета» или «Кто?», только не раздавшегося приглушённого и спокойного: — Войдите. Что-то в этом «Войдите», в этой чересчур ровной интонации напрягло Артура, точно за ними пытались скрыть внутреннюю истерику. Отступать он уже, впрочем, не мог, поэтому, решительно нажав на круглую ручку, открыл дверь и широким шагом вошёл в комнату. Смит, ещё более мокрая, грязная и до сих пор не переодетая, стояла у одного из шкафчиков спиной к Артуру. Тот сразу заметил неладное: спина девушки подрагивала от напряжения, а плечи ссутулились. Вода стекала с одежды ручьями, на полу собралась внушительная лужа, а девушка даже не думала пошевелиться. — Рядовая Смит? — позвал Артур. Нет ответа. — Рядовая?.. Грейс?.. — более взволнованно переспросил он и, шумно ступая ботинками, приблизился к ученице и аккуратно положил руку ей на плечо. — Всё хорошо?.. Твёрдое тело под рукой ощутимо вздрогнуло. Последовала длительная заминка. — Да… — послышалось приглушённое, и Грейс повернула голову, встречаясь внезапно измученным и усталым взглядом с встревоженными глазами Артура. — Да, — более твёрдо и уверенно проговорила она и моргнула, — всё в порядке. Артур взглянул на то, как девушка, аккуратно стряхнув его ладонь с плеча, достала из раскрытого шкафчика стеклянную бутылку и приложилась к ней, отпив пару больших глотков, и вздохнул. Он не в первый и не в последний раз видел людей в таком состоянии. Поэтому точно знал: Грейс Смит, чёрт возьми, ни в каком не порядке. Юная леди скрывала слишком многое и из-за этого продолжала выгорать — медленно, мучительно пожираемая огнём, она пребывала в молчаливой агонии, а сказать об этом кому-то либо не могла, либо не хотела. Скорее уж не хотела. Сколько людей, не вынеся муки ответственности за убийства на войне, позже кончали с собой? Сколько неизвестных похоронили за оградами кладбищ, не оплаканные в церквях, не способные услышать молитв близких? Нет, ей, молодой и сильной, ещё жить да жить. Пусть даже и жизнь после войны похожа на существование. — Может, присядем? И, не дождавшись ответа, бухнулся на скамью позади себя. Грейс повернула к нему голову и неуверенно посмотрела на низенькую перекладинку, словно сомневалась, выдержит ли она её вес. Чтобы прибавить уверенности в ученице, Артур приглашающе похлопал по месту рядом с собой, и Смит ничего не оставалось, как попятиться и опуститься туда. Дерево неприятно скрипнуло, прогнувшись. — Я же вся в грязи, — забормотала Грейс. Артур, поняв истинные причины её поведения, тепло улыбнулся и сам отодвинулся. Впервые на его памяти она смутилась. — Всё в норме, — коротко отозвался он. Грейс вновь приложилась к бутылке, как если бы пила из неё не воду, а крепкую водку. У Артура появилась прекрасная возможность поближе рассмотреть её лицо — всё из того же искреннего любопытства, — и решил ею мгновенно воспользоваться. Сложив руки перед собой, локтями опершись о колени, он посмотрел на её шрам. Его он интересовал с самого первого дня их знакомства, но не спросил про его происхождение: на своей собственной шкуре почувствовал, как тяжело порой даются откровения прошлого, особенно неприятного. Смит тем временем закупорила бутылку, перевела на него взор (Артур быстро отвёл глаза в сторону), вновь не выражавший абсолютно ничего, и ровно поинтересовалась: — О чём вы хотели со мной поговорить? Артур скривил кончик губ. Ответить: «Хотел проверить, в порядке ли ты?» Прозвучит уж слишком странно. «На всякий случай удостоверился, не поехала ли у тебя крыша?» Близко к правде, однако такое он точно вслух не произнесёт. Судя по всему, внутренняя борьба отразилась каким-то образом на его лице, потому как выражение лица Грейс изменилось, став вместо отрешённого снисходительно-ироничным. Артур стушевался. Совсем спятил — потерять контроль над собственным телом. Поэтому не придумал ничего более умного, чем произнести: — Завтра ты уезжаешь в Нью-Йорк. Утверждение камнем упало в тишину, воцарившуюся в раздевалке. Артур опустил взгляд в бетонный пол и принялся разглядывать пространство между посеревшими от пыли и времени носки кронверсов. Он знал, как неприятна эта тема для Грейс — слышал, что это связано с жутким инцидентом, случившимся за полтора месяца до его приезда. Солдафонская прямолинейность и воспитание порой ощутимо конфликтовали, выливаясь зачастую в разговоры, где собеседник был попросту вынужден обнажить свои страхи. Однако Смит — это Смит. — Да, — не стала спорить она. Только голос выдал её недовольство, став на пару градусов холоднее. — Уезжаю. — И ты встретишься со своим другом, — осторожно добавил Артур. Он не знал Стивена Роджерса, небезызвестного первого кандидата эксперимента покойного Эрскина, лично, — лишь то, что тот принялся сторониться Грейс сразу после событий сорок первого, хотя Артуру рассказывали, будто они с самого детства были почти неразлучны. Отчасти он понимал реакцию желторотого мальчишки: принять всё это человеку с устоявшимися принципами тяжело, и лучшее решение для него — временно отдалиться, чтобы переварить увиденное и услышанное два года назад и принять взвешенное решение. Его слова наэлектризовали воздух, сгустили его. Грейс напряглась, а глаза, устремлённые на Артура, подёрнулись мутной пеленой. Распознав все признаки подкатывающего безумия — доводилось ему видеть его однажды, — тот быстро добавил: — Отправишься с ним прямиком на фронт. — И спросил: — Не передумала? Та, казалось, опешила. Пелена исчезла, уступив место грустному изумлению. Грейс замерла, недоверчиво забуравила Артура глазами — и вздохнула. — Тут и думать нечего, — отрицательно покачала она головой. Подняла руки, приблизила их к глазам и криво усмехнулась. — Два года. Столько времени ушло на мою подготовку — и такой потенциал будет потрачен впустую? — последнее было произнесено с горечью. — Я имею в виду другое, — тут Артур искренне растерялся. — Я говорю не про твой потенциал или нечто похожее, — Смит подняла голову и со смазанным интересом посмотрела на него. — Я про то, что это война. Она изменит тебя сильнее, чем ты думаешь. Может, даже исковеркает твою суть, а это хуже смерти. Женщины хуже переносят такие тяготы — иной раз погибают, и не от ран, а от страха. — Картины прошлого пронеслись перед его внутренним взором, и он болезненно сморщился. Его рука было потянулась, едва коснувшись кончиками пальцев руки ученицы, но Артур в ужасе отдёрнул её. — Я лишь хочу услышать ответ на такой вопрос, — с усталой безнадёжностью выдохнул он, — ты точно уверена в своём нынешнем решении? Голубые глаза медленно опустились на предплечье, которого секунду тому назад чуть не коснулись пальцы её наставника. Снова взглянула на застывшего Артура. И усмехнулась. — А есть смысл передумать? Тот выдохнул. В этот момент крошечная надежда на более счастливую судьбу его ученицы, теплившаяся в изгаженном изорванном сердце, испустила дух. Не зря ведь говорят: надежда умирает последней. Впрочем, на поле боя другие правила. Там всегда первой умирает человечность.***
Запетляв по бесконечным коридорам базы СНР, Смит погрузилась в собственные размышления, стараясь распутать очередной клубок из противоречий и чувств. Она со Стивом и правда не пересекалась уже очень давно, избегая его в ответ по вполне ясным причинам, и так продолжать более нельзя. А разговор с Артуром и без того подорвал в Грейс всякую уверенность в том, чем она занималась последнее время. Неужели зря она тогда выпросила у Смерти второй шанс? Неужто эта сука виновата в её со Стивом разладе и множащихся сомнениях и страхах? Или то, во что Смит всегда верила, — изначально ложь? — Спаси врага своего, и да не будет убиен ближний твой, — проговорила Грейс который раз за день и, оставив вещи в своей комнате, похожей скорее на каморку, направилась к душевым, вполголоса повторяя, как личную мантру: — Врага своего, ближний твой. Спаси, не будет убиен. Врага, ближнего… Не убиен, спаси… Окончательно пришла она в себя уже в душевой, вздрогнув от холода. Ледяные струи стекали по её светлым волосам, обнажённым широким плечам, груди, упругому животу, сухим, но невероятно сильным мышцам и пускали по коже волны мурашек. Память услужливо подкинула воспоминание рокового вечера тридцать девятого года… Грейс стиснула зубы, выкрутила кран до упора и перекрыла воду, едва не сломав металлические сочленения конструкции. Потянулась было к полотенцу, висевшему рядом на крючке… И замерла. Округлившимися глазами она уставилась на свою руку, покрытую неестественно-красными разводами. Смит отшатнулась, посмотрела на себя, и ей стало дурно. Кровь была повсюду: на теле, полу, стенах, на зеркалах позади неё. Смешиваясь с остатками воды, жидкость быстро уходила в водосток, как тогда… В панике девушка коснулась лица — и только сильнее размазала густую субстанцию… Грейс пулей оказалась возле одного из зеркал и принялась лихорадочно оттирать его от подтёков, сделав только хуже. Красный вытекал из щелей под потолком, лился по стенам, красил пол. Под ногами хлюпало, а воздух так и гудел от сладкой удушливой вони… Знакомый шёпот врезался в уши, и Грейс зажала их ладонями, медленно опустившись на пол. Рот её искривился в немом крике, желание прекратить агонию вошло ножом в солнечное сплетение, а в голове зазвенел набатом церковный колокол… — Убийца, — прошелестел кто-то совсем рядом. На миг Смит почудилось, будто рядом с ней кто-то стоял. — Ты убийца. Обрела друга — и того потеряла… — Нет… — жалобно простонала Грейс и затрясла головой. — Нет! У-уходи! Прочь! — Ты их погубишь, — неумолимо продолжал голос. — Погубишь, всех их погубишь. Пока не останешься только ты… И наступила такая непробиваемая тишина, словно вся база внезапно вымерла. Шорохи прекратились, звуки капели стихли разом. Грейс широко распахнула глаза и судорожно вздохнула, ожидая увидеть всё то же зрелище. Но душевая комната была девственно чистой, насколько возможно назвать этим эпитетом пожелтевший кафель и проржавевшие металлические лейки. Не веря, Смит мгновенно очутилась на ногах и, точно во сне, приблизилась к тому самому зеркалу. Посмотрела на себя. Голубые глаза встретились с красными звериными. Кулак врезался в исказившееся от пятен отражение, а из горла вырвался сдвоенный разъярённый вопль. Грейс тут же замолчала, испугавшись собственного нечеловеческого крика, и, дрожа от ярости и боли, вспышками прокатившейся по руке, поднесла к глазам ладонь. Пальцы непроизвольно сжались, и под тихий стон осколки стекла глубже вошли в кожу, заставляя кровь течь быстрее. Тёмные струи упруго заливали осыпавшиеся в немытую раковину зеркальные кусочки, запятнав отражавшегося в них обнажённого человека с горящими глазами, из которых безостановочно текли слёзы.***
Два месяца назад Воздух в палатке спёртый, кисло-сладкий от запаха пота и полевой грязи. Не спасал даже ветерок, слегка колыхавший нижний замасленный край приоткрытого входа. В спальных мешках, расположенных по три ряда, десять в каждом, спали солдаты, измученные после трехдневного марш-броска в северо-восточную сторону и перестрелок с противником. Кто-то, измотанный больше остальных, лежал без движения, и лишь приоткрытый рот и глубокие вдохи и выдохи выдавали в них живых людей. Некоторые же ворочались с боку на бок, охваченные беспокойным сном, и со стороны доносилось бессвязное «Нет… Чёрт…» Джеймс же лежал на спине, широко распахнутыми глазами уставившись в потёртый «потолок». Такой же уставший, как и его товарищи, он проспал всего четыре часа и проснулся, как от толчка, без всякой причины. Сны давно его не беспокоили — с лихвой навидавшись ужасов за последние два года, сержант Барнс попросту перестал их видеть. Однако беспокойно грохочущее сердце возвещало о чём-то тревожном. О том, что должно в скором времени произойти. Чуть больше месяца прошло с тех пор, как формирования из сто седьмого полка вместе с войсками союзников под командованием британских командующих высадились на остров Сицилия, и лишь около двух недель назад им удалось взять над ним абсолютный контроль. Но бойцы не успели толком пройтись по питейным заведениям и местным борделям: через пять дней они снова оказались на полях сражений — уже на юге Апеннинского полуострова. Казалось бы, зачем — Муссолини позорно сдался врагам, его режим пал, а бразды правления переданы Пьетро Бадольо, патриоту своей страны и доверенному лицу антигитлеровской коалиции. Чего ещё нужно от военных? Тут уж враг оказался умнее: переправив нацистов в Лацио, попутно бомбардируя британские и американские войска, он занял Рим. Сердце Италии. И пока оно за врагом, война в Средиземноморье не окончена. Джеймсу давно стало плевать, где воевать: хоть в Ливии, хоть в Греции, хоть в Югославии. Климат и природа, правда, разные. Впрочем, в остальном везде одно и то же. Война на то и война, чтобы своими грязными кроваво-чёрными красками обезображивать реальность и рушить всё на своём пути. Ноги у Барнса до сих пор гудели и чертовски болели — перебежать за три дня Калабрию вам не шутки! Тело то немело, то вибрировало, а во рту варилась липкая и безвкусная сухость. Руки едва слушались Джеймса после двух дней беспрерывного отстрела рассредоточившихся по территории остатков войск фашистского и нацистского ублюдка. Пальцы отказывались двигаться, а мозоли на левой руке, судя по всему, снова начали кровоточить. Джеймс судорожно выдохнул сквозь стиснутые зубы — тихо-тихо, чтобы не разбудить товарищей, — и устроился на левом боку, поудобнее расположив занывшую ладонь. Сон так и не пришёл. А на что он надеялся после бесконечных перестрелок, боёв, убийств? Как только они притираются, становятся обыденностью, так случается нечто из ряда вон, и бедняга-солдат коротает ночи в бесконечных раздумьях о смысле жизни и о мирных годах, когда о войне и речи не шло. Джеймсу вспомнилась Грейс — нежный образ из старой жизни, улыбающийся ему так ярко, так легко и непринуждённо… Внезапно он очутился в своей старой спальне, где он провёл своё детство и часть юности. Солнце лучами пробивалось сквозь окно, лило тёплую патоку ему на кожу; за окном тишь да благодать. Ворчание моторов машин и кряканье клаксонов пробиваются нехотя, точно они из совсем другого мира. В квартире стоит аромат вкусной материнской стряпни. Вот-вот Бекки позовёт его на обед, и они сядут за столом и будут обсуждать всякую ерунду. Как же он скучал по этому! — Джеймс… Баки вздрогнул. По телу прошла рваная дрожь. — Джеймс… Она стояла напротив него, возле платяного шкафа. Голубые глаза внимательно и в то же время нежно смотрели на него. На чуть полных губах играла тёплая улыбка, в солнечном сиянии казавшаяся обжигающей. Барнс не знал, почему, но он застыл и быстро пробежался взглядом по знакомой женственной фигуре в вязаном фисташковом платье, которое чертовски шло Грейс. Стало жарко. — Грейс? — севшим голосом позвал Джеймс. — Это… правда ты? Её смех — перезвон весенней капели перед рассветом. — Конечно, это я, — она подошла к нему, медленно, мучительно медленно. Колени Баки задрожали, когда хрупкие руки коснулись его груди, а выражение любимых глаз приобрело томно-хищный оттенок. — Почему это мне не быть мной? — загадочно спросила и принялась расстёгивать пуговицы его рубашки. Джеймс сглотнул вязкую слюну. — Я… — он так хотел, так хотел рассказать ей всё: про войну, про переживания, про то, как думал о ней всё время… а изо рта вылетали лишь тихие хрипы. — Я просто… Мягкие губы прижались к его губам, не дав закончить. Барнс удивлённо вздохнул; его глаза расширились, а дыхание неверяще и в то же время радостно-волнительно спёрло в груди. Прошла секунда, и он ответил на долгожданный поцелуй, прикрыв глаза, трепетно коснувшись ладонями её плеч и пальцами разгладив щекочущие петельки. Он впитывал в себя момент, нежась в нём, окунаясь в удовольствие с головой, всё глубже и глубже, напрочь позабыв, что эпизода этого никогда не было; его не существовало в реальности. Он не помнил, в какой момент вся одежда оказалась на полу. Спины коснулся застеленный матрас кровати, пахнущий свежестью и порошком. Джеймс утянул Грейс за собой, и она, ловко оседлав его бёдра, вновь приникла к нему в поцелуе. Барнса бил сумасшедший озноб; то жар, то холод прокатывался по коже, но он, старательно игнорируя реакцию тела, невесомо пробегался пальцами по изящной упругой спине зарывался пальцами в светлые мягкие волосы на затылке. Как давно он мечтал о том дне, когда сможет почувствовать её… иначе. Не просто прикоснуться и вспомнить, какова она на ощупь, не просто поцеловать… а ощутить себя в ней. Стать с ней единым целым. Джеймс всхлипнул — и распахнул глаза. Он всё ещё лежал на боку в душной палатке вместе с товарищами по оружию. Никакой комнаты в Бруклине, никакой Грейс и никакого солнечного Нью-Йорка — лишь граница с Базиликатом, боль и суровая военная жизнь. Барнс не сразу понял, какого чёрта произошло. Мгновение спустя опустил глаза на вшивое отсыревшее одеяло, на руку, характерно расположенную на его теле и ладонью запущенная в штаны, под бельё… «Твою мать!» Реальность свалилась на него куполом собора Святого Петра. Джеймс в испуге вынул изо рта левую руку, саднившую теперь ещё более невыносимо из-за того, что сжимал её зубами всё это время, вытащил вторую из штанов и со страхом посмотрел на слипшиеся от белёсой жидкости пальцы. «Нет… нет-нет-нет, опять!..» «Не опять, а снова, сержант Барнс, — хмуро промелькнуло в голове. — Не опять, а снова…» Нет, конечно, что естественно, то не безобразно. Однако чёрт подери… Джеймс думал, что обуздал свои низменные желания во время празднования победы на Сицилии, после которой он осознал себя не солдатом, а человеком, умеющим мыслить и чувствовать, и пообещал себе наверстать упущенное по возвращении домой. С учётом нынешних обстоятельств зря он не прошёлся по борделям, пока было время, и остался вместе с Джейком в выделенном им доме, чтобы написать третье за год письмо семье и Грейс в Нью-Йорк и почитать «Божественную комедию». Уж лучше очнуться утром в постели рядом с безымянной шлюхой, чем в полевых условиях, вот так… Поддавшись истерическому порыву, Барнс бесшумно выпутался из мешка, поднялся и, поддерживая больную руку, крадучись направился к выходу. Ноги, перебинтованные улыбчивой старушкой-медсестрой, до сих пор саднило, неверный шаг — и он распластается на земле наподобие лягушки. Впрочем, Джеймс привык игнорировать постоянную боль, поэтому, до скрипа стиснув зубы, на носках осторожно двигался вдоль рядов спящих разношёрстных мужиков. Один раз он замер, услышав возле себя движение и бормотание одного из товарищей. Напрягшиеся ступни неуверенно заныли, а сердце совершило пару нервных кульбитов. «Прошу, не просыпайся, — панически застучало в голове, — не просыпайся, ради Бога…» Спустя несколько мгновений, показавшихся Джеймсу вечностью, солдат всё же нашёл удобную позу для сна и, всхрапнув, замолк. Сержант едва слышно перевёл дух и через пару шагов выбрался наконец наружу. Свежесть ударила ему в загорелое, обожженное африканскими пустынями лицо, всколыхнув отсыревшие волосы и окатив прохладой взмокшее за ночь тело. Барнс полной грудью вдохнул напоенный сладковатыми запахами травы, каких-то луговых цветов и озёрной воды воздух. Раньше он не задумывался над тем, может ли вообще пахнуть вода. Среднестатистический гражданский на такой вопрос покрутил бы пальцем у виска, а сержант, прошедший североафриканскую кампанию, предостаточно надышавшийся смесью гари с раскалённым песком, насмотревшийся унылых пейзажей, кровавых полей брани после длительных сражений, не раз столкнувшийся со смертью, а после отправившийся с корабля на бал, сразу в Италию, ответил бы: да. Может. Он не запомнил ни название озера, за одну милю от которого их часть разбила лагерь, ни наименование итальянской коммуны, располагавшейся за самим водоёмом. В голове стучали лишь две мысли: вымыться и курево. Последнее организм принялся требовать сию минуту, поэтому стоило поторопиться. Объяснив часовому ситуацию и получив грустный взгляд и понимающий кивок в ответ, Джеймс трусцой побежал к видневшейся вдалеке серебристой озёрной глади, подёрнутой молочной дымкой тумана, просвечивавшейся мутным солнечным оком, и ноющие ноги стали ничем по сравнению с предвкушением хорошего купания. За последние недели выдалось слишком мало дней для того, чтобы вымыться и немного передохнуть — командование серьёзно относилось к осаде Рима и хотело как можно скорее освободить столицу Италии для последующего акцента на другие немаловажные задачи. Барнс не хотел гадать, будет ли более подходящее время, чем сейчас, поэтому, приблизившись к кромке воды, принялся стягивать с себя форму и разматывать перевязи. Делать — так сразу. Так его учили. Сначала он зашёл в воду до лодыжек и остановился, довольно зажмурив глаза и ощутив, как со ступней смывается липкость и кровь с мозолей. Дно было рыхлым, мягким. Вздох облегчения сорвался с губ, и, не раскрывая глаз, Джеймс продолжил движение, пока ноги не перестали чувствовать опору, а вода не дошла ему до плеч. Пару минут он бесцельно загребал руками на месте, наслаждаясь обтекающей его прохладой, подставляя сухое лицо утреннему ветру и ласкающим нитям природной дымки и попутно смывая следы своего тайного акта. Некстати вспомнилось не слишком удачное морское путешествие до Лондона и то падение с борта корабля. Несколько месяцев поясница едва ли хотела заживать после ушиба, да и сейчас периодически ныла от излишней сырости. Барнс помотал головой, отбрасывая наваждение прошлого, и, решительно набрав в грудь побольше воздуха, нырнул с головой. Ушные раковины наполнил глухой шум вибраций, ощущения резко обострились. Баки резко распахнул глаза и увидел перед собой лишь мутное голубовато-серое пространство. Совершив мощный гребок руками, поплыл, бесцельно кружась в невесомости и чувствуя свободу и лёгкую эйфорию. Или кислорода уже начинало недоставать? Ему снова вспомнилась Грейс, на этот раз без сексуального подтекста (в таком ключе о ней даже думать не хотелось!). Они скоро встретятся, Джеймс почему-то был абсолютно в этом уверен. Скоро закончится проклятая война, и он наконец воссоединится с девушкой, которую любил всю осознанную часть жизни. Ни одна другая не принесла ему столько счастья, каким наполнила его мир она. Секс способен утолить лишь жажду физическую, не духовную. Без последнего всякое занятие любовью становится совокуплением для продолжения рода. А Смит… это Смит. Без неё он никуда. Его перестали беспокоить возможность невзаимной любви, катастрофически малый шанс того, что его примут. Когда ты на войне, всегда цепляешься за самое дорогое, самое ценное, ради чего хочется жить. И Джеймс жил. По крайней мере, очень старался. И, вынырнув недалеко от берега, Джеймс почувствовал себя самым счастливым на свете. Мышцы и мозоли перестали болеть, получив долгожданную передышку. Правда, стало на порядок прохладнее, и он обхватил себя за плечи, успокаивая дрожь в мышцах. Габриэлевы портсигар и зажигалка неизменно лежали в правом кармане штанов. Прошлёпав по высокой траве к сброшенной одежде и пару раз едва не навернувшись, Барнс наклонился, сдувая норовившие залезть в глаза капли, стекавшие с волос, ловко выудил поблёскивающие предметы из грубых складок, большим пальцем открыл крышку портсигара, поддел указательным сигару, мазнул по её кончику огоньком и закурил. Живительный табак прошёл по горлу в лёгкие, и сразу стало легче дышать. Потеплело. Получив своё, организм перестал бунтовать и затих, удовлетворённо впитывая долгожданную порцию. За все три дня Джеймс ни разу не отходил на перекур — для него уже рекорд. Он глухо усмехнулся, вспомнив далёкие времена, когда ни коим образом не переносил табак и не хотел к нему прикасаться. И ведь ту подарочную сигару не выбрасывал. Как будто знал: скоро пригодится. Это случилось после их первого сражения в Египте. Или в Марокко. Впервые он почувствовал удушающий запах крови, желчи, впервые видел, как враг с искажёнными звериными лицами набрасывался на них и жестоко убивал. И ведь его же товарищи поступали точно так же! Люди падали, как подкошенные, а Джеймс, подхлёстываемый чувством страха и непонимания, на автомате стрелял в противников. Хлюпающий звук весело, со свистом, врезающейся в плоть пули навечно останется у него в памяти. Как и то, с каким безмолвием падали жертвы его оружия. У Джейка после сражения случилась тихая истерика; он остаток дня провёл в лазарете, а ночью тихо выл и плакал в подушку. И никто, даже самые задиристые солдаты, не посмел его осудить. Конечно, ведь на глазах вчерашнего пацана осколком убило смешливого мальчишку, оказавшегося вместе с ними в отряде, — ему размозжило голову, и струи вытекающих мозгов блестели на солнце, как яичный белок. Все, включая командира части, понимали, что дни парня сочтены, и первый же бой расставил всё по местам. Вот только разве от этого легче? Реакция Джеймса отличалась от реакции Джейка. Сначала он, бледный, отсидел положенные время в перевязочной, пока медсёстры осматривали его на наличие ран, оглушённый разрывающими на части криками и стонами тяжелораненых. В таком же состоянии отсидел и весь ужин, пока Дум-Дум Дуган не поинтересовался, всё ли с ним в порядке. К горлу Барнса подкатила тошнота, и он едва успел добежать до кустов, сдерживая просившуюся из желудка массу наружу. Хорошенько проблевавшись жёлчью, долго валялся на остывшей земле, с призрачной тяжестью оружия в руках, бессмысленно глядя в небо, весь пыльный, потерянный. А потом в его голове больно щёлкнул невидимый переключатель. Дрожащими руками он вытащил из нагрудного кармана бумажку, онемевшими пальцами развернул сигару, кое-как поджёг её и принялся судорожно затягиваться. Джеймс часто-часто вдыхал табак, словно воздух, его глаза выкатились из орбит, а в груди всё сжалось от паники. В таком состоянии и нашёл его Джонс. Парень тщетно пытался вырвать из рук сержанта злополучную сигару — пальцы намертво вцепились в неё, как в спасительный круг. Впрочем, буквально через секунд десять Барнсу резко стало хуже, и он едва успел сплюнуть, прежде чем его вырвало снова. — Ты, блин, совсем голову потерял, придурок? — накинулся на Баки тогда Габриэль. Он подумал, что Джеймс умирает, поэтому не на шутку перепугался. По пути к медблоку Джонс всё-таки смягчился и ощутимо хлопнул его по спине. — В следующий раз, если захочешь покурить, узнай для начала, как это правильно делается. Лишним не будет. Барнс не знал, почему тогда зацепился за сигару. Но впоследствии так и не смог сдержать соблазн и каждый раз, когда предлагали, закуривал. Его это успокаивало, к тому же, сам процесс очищал мысли. Пустая голова здорово помогала успокоиться. Теперь же курение стало привычкой. И Джеймс не знал, плохо это или нет. За спиной послышались чьи-то торопливые шаги, и Джеймс от неожиданности вздрогнул. Медленно обернувшись в ожидании увидеть рассерженного старшего лейтенанта, этого круглого идиота-пса, который только и умел, что скалиться да злиться, или кого ещё похуже, он увидел бегущего к нему Джейка, и невольно расплылся в радостной улыбке. Нет ничего лучше, чем утренняя встреча с близким товарищем. А тот напыщенный засранец, который то и дело норовил испортить настроение половине сержантов их части, пусть идёт к чёрту. И тут его прошиб холодный пот. Как долго Джейк не спал? Неужели… неужели он всё слышал? Или видел? — Баки! — Друг, неловко пошатываясь и стараясь не поскользнуться, спустился по склону на берег и притормозил. К тому моменту улыбка Барнса стала едва ли не вымученной, пока он сам нервно ждал какой-либо намёк в жестах или выражении юношеского усталого лица с залёгшими под глаза тенями. Однако Харриссон дышал тяжело, на его лбу проступил пот, в глазах светилось желание отоспаться ещё как минимум часов десять, а от него исходил давно ставший привычнымй запашок. И только. Хорошо узнав натуру Джейка за эти два с лишним года, Джеймс многое понял, поэтому успокоился. Тем временем Харриссон уставился на него своими тёмно-оливковыми глазами и, окинув его сверху вниз быстрым взглядом, покраснел и мгновенно отвернулся. Баки подавил усмешку и, не думая удивляться, сделал очередную затяжку. По какой-то причине Джейк стеснялся наготы, будь то мужская и женская. Списать такую особенность можно на что угодно — на воспитание более старшего поколения, чем их родители, на характер. Барнса не смущали ничьи голые тела по двум причинам: за время, пока он посещал бокс, чемпионы столько раз любили раздеваться догола, что любой бы растерял остатки стыда. А насчёт девушек… чего он только не видел! Вспомнив свои утренние фантазии, Джеймс едва не подавился пеплом, хлынувшим со вздохом в дыхательный канал. — Рано ты сегодня, — заговорил вдруг Джейк, продолжая смотреть куда-то в сторону. — Думал, выспишься до отвала перед следующим марш-броском. Силы нужны, как-никак. Барнс не мог не согласиться с ним. Вот только… — Мне не привыкать, — легко сорвалось с языка, пока пальцы привычно отряхивали сигару. Харриссон скептически выгнул брови, и Баки подавил желание рассмеяться. Он забывал одну вещь: не только он успел изучить своего напарника. — А выглядишь хреново, — заметил Джейк недоверчиво и внезапно повернулся всем телом и серьёзно посмотрел на Джеймса. — Ты тоже, — иронично парировал тот, ощутив внезапную растерянность. А вдруг… Секунду они постояли, грозно нахмурив брови и вперив внимательные взоры друг в друга. А после разразились оглушительным смехом, всполошившим стаи уток на другом берегу озера. — Ты бы видел своё лицо! — хохотал Поэт, вздрагивая всем телом. — Такое испуганное, как у нашкодившего ребёнка! А глаза! — Он соединил большие и указательные пальцы на обеих руках и подставил к своим глазам. — Во-о-от такие! — Джеймс поддержал шутку усилившимся смехом, однако Харрисон, похоже, заметил неуловимое изменение в его выражении лица, потому что вновь резко посерьёзнел. — Да ладно, знаю, времена сейчас непростые. Только вот как спать, если кошмары покоя не дают? Баки резко умолк. Затянулся, продолжая смотреть на задумавшегося Джейка, показавшемуся ему в тот момент старше как минимум на десяток лет. Друг давно не упоминал никаких снов, от которых мучился после каждого сражения, — разговоры о них прекратились после того, как их победы на Севере Африки начали приносить хоть какие-то плоды. Сейчас же любой кошмар можно воспринять как нехорошее предчувствие. Только вот Барнс не был суеверным. — И что тебе снилось? — вырвалось у него, впрочем, само собой. Если есть шанс избавить близкого от тревог, нужно незамедлительно им воспользоваться. Джейк пристально взглянул на него. Вдруг начал копаться в карманах. — Зажигалка найдётся? — спросил он. Джеймс без лишних слов легко кинул ему искомое. Харриссон подхватил блестящий коробок и, выудив наконец из штанов дешёвую сигарету, поджёг фитиль. Затянувшись, выдохнул клубочек светло-сизого дыма, который, спустившись, быстро рассеялся в свежей заре. — Не знаю, — проговорил наконец. Насупился. — Не уверен, но… Я видел женщину. — Женщину? — не понял Барнс. — И что в этом страшного? Нет, он, конечно, подозревал о наличии у его друга боязни женского пола, только вот так просто быть не может. Джейк курил нервно, рвано. Периодически стряхивал пепел на землю, смотрел куда-то вдаль. На третьей минуте молчания Джеймс приготовился прервать тишину и немного резко поинтересоваться, в чём дело, потому как его начинала раздражать привычка Харриссона постоянно начинать издалека, как вдруг тот выдохнул севшим голосом: — Эта женщина убивала солдат. — И добавил тише: — Очень, очень жестоко. Баки вдруг смутился. Он представил картину во всех красках, и его замутило. Нет, ладно бы ещё мужчина, ему не привыкать видеть, как его товарищи вонзают штыки в нацистов или простреливают им животы. Женщины ассоциировались у него со спокойствием, неторопливостью, умиротворением, беззащитностью, в конце концов. Однажды кто-то сказал такую фразу: «Женщина в гневе страшна. Она убивает гораздо более изощрённо, чем мы с вами, господа, потому что у неё более глубокий ум и слишком много идей». Да, более жуткого кошмара и представить нельзя. На мгновение он представил Грейс безумным душегубом — и в страхе отпихнул образ. — Ну и страсти тебе, конечно, снятся. — Джеймс опустил взгляд на так и лежавшую в траве форму и ему в голову пришла идея сполоснуть её в воде. — Не хочешь искупаться? — предложил, чтобы отвлечь Джейка от тяжёлых мыслей. — Сразу из головы выйдет всякая чепуха, настроение вмиг поднимется. — Знал, правда, что может сделать только хуже, и всё же не горел желанием продолжать обсуждение. Ужасов и в жизни хватало по самое «не могу». — Нет… — промямлил тот и чуть громче и быстрее повторил: — Нет… спасибо. — Как хочешь, — пожал плечами Джеймс и, затушив сигару, бросил окурок и поднял форму. Практически ступив в воду, услышал неожиданное: — Баки, есть ещё кое-что… Тон, которым произнёс эти слова поэт, не понравились сержанту. — Что? — он обернулся — и встретился со встревоженными большими глазами. — Та… — Харриссон набрал побольше воздуха в грудь и на одном дыхании выпалил: — Та женщина напомнила мне девушку с рисунка твоего друга. Грейс Смит. Барнс прирос к месту. Его сердце замедлило обычный и бег и вдруг замерло. Засосало под ложечкой. Пальцы непроизвольно сжали края рубашки. — Что… — совладав с собой, он немного грубо отрезал: — Джей, это всего лишь сон. Не нужно верить во всю глупость только потому, что она совпадает с некоторыми реальными вещами. — Помолчав, закончил уже устало: — Ты её не знаешь. Просто не знаешь. Она и мухи не обидит, понимаешь? Взгляд Джейка наполнился внезапной твёрдой решимостью. В зрачках сверкнула гневная вспышка. Таким товарища Барнс видел впервые. — Баки, — произнёс он. — Я точно знаю, что видел. Я не перенервничал и уж тем более не сошёл с ума. Я видел, как твоя подруга устроила кровавую сцену где-то в горах. Я. Видел! Повисла пауза. Послышалось далёкое неуверенное пение птиц. Джеймсу нечего было ответить на заявление Харриссона. «Она не такая, — твердил он про себя по возвращении в лагерь. — Не такая. Даже думать забудь об этой глупости несусветной». Он злился на Джейка, поэтому всю дорогу больше не сказал ему ни слова. Тому тоже не шибко хотелось заводить новый разговор, судя по хмурому выражению лица и мрачным глазам. Скоро закончится война. Он вернётся в Нью-Йорк, воссоединится с семьёй, признается Грейс в любви и попросит её руки. Да. Так и должно быть. Так правильно. Только этого не произошло.