Во Вселенной виноватых нет

Раньше я был лентяем и делал бо́льшую часть вещей с неохотой. Затем случилось то, что случилось, вышвырнув меня из реальности почти на год. Только многим позже, когда я соизволил кое-как подняться с земли самоистязания, оплотом мне послужила работа. Состряпала, выровняла, заклеила бреши и узурпировала все мысли, чтобы неповадно было скатываться в подвалы линчевания. С тех пор все будние дни я провожу в аптеке. К концу недели выдыхаюсь, как каторжник, но по выходным работает моя сменщица, даруя возможность выспаться. С тех пор по пятницам я всегда закрываюсь на час раньше, покупаю упаковку пива в круглосуточном ларьке, там же ем лапшу, после иду в парк. Сижу на скамейке, наблюдаю за людьми и завожу короткие знакомства. Конец рабочей недели — и в твою жизнь захочет внедриться куча народу, но самое главное здесь: не ставить на них, не возлагать надежды, не привязываться. Просто пользоваться моментом. Так гораздо удобнее. Сегодня я устал больше обычного. Привычно плотные стены моего оплота засквозили, как если бы всё это время состояли лишь из хилых картонок и при самой серьезной из угроз показали, насколько никчемны. Как бы ни старался делать вид, будто ничего не изменилось, всю неделю внутри моей бестолковой головы застревал атакующе назойливый облик человека, который зовет свою машину по имени. Из-за него я чувствую, как разочаровываюсь в самом себе. Мне так долго пришлось учиться отгораживаться, блокировать, считать, что всё отпустил, а стоило произойти всего одной встрече — и вот жалкое разоблачение: кретин внутри меня ничего не усвоил, никак не отгородился, не оказался подготовленным хоть сколько-нибудь. Даже самую малость. Ничего. А хуже всего: мне опять придется учиться. Заново, теперь уже, наверное, при помощи какой-нибудь другой методики. Хрен знает какой. Мне себя даже жалко. Сколько уже прошло? Чертовски много. Что со мной не так? Проще сказать, что так. Кто я вообще такой? Мальчик из богатой семьи, пригревшей задницу на рынке фармацевтической промышленности, который дружит с головой и неплохо ладит с людьми. А на деле? По правде? А она — правда — гнусная и, как выяснилось, прохудившаяся. Внутри моего подтянутого сытого тела целая карантинная зона, и всех знаний о лекарственных препаратах нихрена не достаточно, чтобы найти хотя бы один, способный избавить от тоски. Через три года мне уже тридцать. Отец знает, что я и кто я, забил на внуков и все эти консерваторские лекции, но даже он понимает, что со мной что-то не так. То есть всё еще что-то не так. Он пытается со мной говорить. Раз в месяц приглашает в ресторан, и мы общаемся. Мама с нами. Она к моей ориентации не так благосклонна, но мы научились обходить этот вопрос стороной. Частично и с переменным успехом. «Эти твои заморочки». Так она обобщает, если дело доходит до темы моих предпочтений, но на самом деле они ее не волнуют. Владеет этой женщиной лишь идея, которую несложно выразить в четырех словах: «я должна нянчить внуков». Так или иначе, каждый ужин сводится к тому, что она помалкивает до поры до времени, а потом выдает что-нибудь вроде: «А нельзя кого-нибудь найти и хотя бы завести ребенка?». «У тебя же был какой-то мальчик, когда ты учился в университете, он такой же, как ты? Сколько ему? Почему бы вам с ним не подумать о том, чтобы…». Моя мама не относится к числу умных женщин, и это не потому, что она смолоду купалась в папиных богатствах и никогда не работала. Я знаю несколько подобных женщин, и каждая из них способна выиграть войну, пока ей делают маникюр. Моя мама просто предпочитает думать, что войн нет, а политики кричат в ток-шоу, потому что так прописано в сценарии. У нее удивительный взгляд на мир. Проще говоря, она в розовых очках. С папой они разные, как слова «антоним» и «синоним»: она до безобразия оптимистична, а отец реалист той ступени, когда присваивается звание пессимиста. Его любимая фраза гласит: «река течёт на Север». Когда отец ее произносит, мама отмахивается и хмыкает, заявляя, что «реки текут сверху вниз». То есть необязательно всегда на север. Папа с ней не спорит. В ее розовых очках можно изменить течение любой реки. Найти кого-нибудь и усыновить ребенка. Я не спорю тоже. Ей нет смысла объяснять, насколько это непростое дело — кого-нибудь найти и уж тем более довериться и впустить. Наконец, как донести, что у ее сына сердце пробито насквозь, и поверх — только казенные пластыри, которые он клеит изо дня в день? Кто мог предсказать, что она произведет на свет такое ранимое создание? Никто ведь не счёл нужным предупредить, что бедолагам вроде меня вообще противопоказаны сильные чувства. Мир удивительно продвинутый, но как же хреново и нелогично, что в инструкции к нему есть запреты совать пальцы в розетку и пить залпом уксус, но нет ни слова про то, что людям со слабым сердцем не рекомендуется влюбляться. Этот поток претензий бунтует в голове, серьезно мешая выполнять свою работу. Инструкцию нового препарата перечитываю трижды. Путаю строки и теряю нити, пока не отвлекаюсь на очередного покупателя. Ставлю диагноз, едва высокий мужчина с плотно застегнутым воротом куртки открывает дверь и чихает, избавляясь от пятидесяти процентов жидкости, собранной в районе носа. Его знатно знобит, пока он жалуется на то, что послезавтра в рейс, и мне остается только продать стандартный набор борьбы с простудой и вернуться к изучению инструкций. Точнее, к четвертой попытке. Которая снова терпит фиаско в тот же миг, как раздается вибрация телефона в кармане халата. Номер незнакомый, но всё равно отвечаю. — Чон Чонгук? — мужской голос чересчур официален. — Возможно, да, а возможно, нет. — Говорилось, что мне удается ладить с людьми, но зачастую я всё-таки просто саркастичный дерзкий дурак, который не желает как-либо это исправлять. — С кем я говорю? — Ли Богум. Знать такого не знаю: — И чем могу помочь, Ли Богум? — Мне необходимо с тобой поговорить. — Уже на «ты», — да я не один такой дерзкий, — здо́рово. — Я узнал тебя ещё на парковке. Он делает паузу. Предсказуемую, примитивную, ту, которая самоуверенно ждет, когда же обескураженный собеседник начнет задавать наводящие вопросы. Секунды вполне достаточно, чтобы я наконец сообразил, с кем говорю. Возможно, мне просто не хотелось признавать, но на периферии сознания стало ясно, кто дышит по ту сторону, едва я услышал этот голос. Настороженный, очень тяжелый и по-прежнему деловитый. Предпринимательски сдержанный, коммерчески серьезный. Как будто мы две заинтересованные стороны в чертовой комнате для переговоров. Значит, Ли Богум. Отвратительное имя. Будем подыгрывать, чтобы отвлечь сознание и не сломать бедную ручку, уже скулящую в моих пальцах: — И откуда? — Я видел твои фотографии в его телефоне. Он хранит наши снимки? Удивление щекочет нервы и вбивается клавишами старых печатных машинок — символично стрекочет всё то же шариковое перо всё того же продвинутого мира, в котором запрещено пить уксус. — И? — Я запомнил твоё лицо. Щёлк. Щёлк. Щёлк. Мышцы скулят, но пытаюсь выглядеть и говорить, как герой Джоша Хартнетта в «Счастливом числе Слевина» — типа, меня ничем не пронять: — Прости, но что именно мы сейчас обсуждаем? Я уже нить потерял. — У вас было что-нибудь в тот день? Образ героя фильма приземляется на серые плиты аптеки с характерным звуком разбитого стекла. Это причина, по которой этот человек мне позвонил? Хочется усмехнуться. Или позлорадствовать. Или бросить смартфон в стеклянный шкаф в другом конце аптеки. Хочется очень сильно, но я не в состоянии. Мы с этим парнем, наверняка одетым в блестящие ботинки и с идеальными стрелками на брюках, разные, как тропики и Сахара, но из этой его фразы вдруг вылупляется совсем другое ощущение: я начинаю видеть в нем себя. Понимать. Раздражать мысли всякими «а что если». А что, если у него тоже есть своеобразный опыт, побудивший добыть телефон человека, с которым он видел своего парня неделю назад. — Ничего не было, — кроме вопросов про газеты, собак, драконов и рэперов. — Я просто довёз его до города. — Я знаю, что вы когда-то встречались. Аплодировать? — Молодец. — Он вчера напился и проговорился. Воу, а вот тут уже стоп. Всё, что вылупилось, сразу и умерло. Не дозрело. Затянулось удавкой глупой лжи: у Тэхёна метаболизм Стива Роджерса — алкоголь может лишь вывернуть его наизнанку, опустошая желудок. Мы экспериментировали. Я знаю. Я облачаю эти мысли в одну фразу: — Его не берет алкоголь. Богум беспрепятственно игнорирует: — Сколько вы были вместе? — Он же, вроде, обо всем тебе рассказал. — Если бы он рассказал мне всё, что меня интересовало, я бы у тебя не спрашивал. Плевать, что он обнаглел и возомнил о себе невесть что. Важно совсем другое. Я не говорил о том, что тогда произошло, ни друзьям, ни отцу с матерью, почему должен рассказывать незнакомцу, которого совсем не знаю? Мысль ведь разумная, но на то, чтобы ее обдумать, уходит всего секунда. Этого вполне хватает, чтобы осознать: на другом конце линии человек, с которым у меня гораздо больше общего, чем с львиной долей моих знакомых: похоже, мы с ним любим одного и того же человека. Если он, конечно, любит. Потому что я понятия не имею, как любовь выглядит у других. Им тоже больно дышать и тяжело спать? В них также удушливо толпится незримая совокупность частиц, собранных со всей галактики? Они, как и я, никогда не произносят вслух заезженных истин по типу тех, которые гласят, что земля круглая? Да, боже мой, что нового во фразе «я до сих пор люблю»? Тривиально и предсказуемо. А «я люблю его больше тебя»? Или вот это: «никто никогда не полюбит его так, как я»? Пресная безвкусица. Такая же пошлая, как кретин внутри меня, которому вдруг нестерпимо хочется закричать всё это так громко, чтобы связь оборвалась и у чертового Ли Богума лопнула перепонка. Что он там спросил? Для моей бестолковой головы никакой важности. Ручка щёлкает, нервы трескаются, мысли толкаются. Хотят прочесть этому звонарю лекцию. Пафосную, затянутую, высокопарную. Ну, про внутренний шкаф, допустим. Так и начать: а ты знаешь, лживый манипулятор, что у каждого человека есть подкожная кладовка с кучей полок, на которых все виды любви распределены по уровням, а чувства к людям арендуют самые верхние? А ты знаешь, фигляр с запонками на рукавах, что мои — к тому, кого ты теперь называешь своим — не платят ни воны? Дерзко и самодовольно бродят, присваивая площадь, делят себя, впихивая в крестражи, занимают всё: каждую полку, тайник, угол, щель, а шкаф бухнет, годами не закрывается, переполненный тем, что уже никому не нужно? Знаешь? А о наших с ним разговорах? Прямо в постели на остывающих простынях? Да тебе такие и не снились.

— У тебя высокопарные признания в любви, Чонгук, просто жуть. — Не нравится? — Нравится, конечно. Особенно часть про крестражи. Я же всё правильно понял: они заполнены твоей любовью ко мне, так? — Точно. — И сколько их у тебя? — Ммм, думаю, четыре. — Рассказывай, где спрятал. — Первый — в своем шкафу. — Который внутренний? — Ты запоминаешь мои бредни? — Все до единой. — Чёрт, Тэхён. Ты напрашиваешься на второй раунд. — Сначала крестражи, секс-машина. — Ладно, второй — в нагрудных карманах моей человеческой природы. Иными словами, в фиброзно-мышечном органе в районе грудной клетки. — Звучит отвратительно пафосно. — Не нравится? — Нравится. — Третий — в черепной коробке среди нейронных связей. — Ммм. И последний? — Парит чистой энергией где-то во Вселенной, конечно. Подальше отсюда. Чтобы никто уж точно не мог уничтожить.

До смешного попал в точку, да, Ли Богум? Не соврал, оказывается, про место во Вселенной. Что еще способно продолжать так назойливо и закостенело олицетворять упрямство и постоянство одной человеческой души? Души взрослого парня из Южной Кореи, который продаёт таблетки с понедельника по пятницу, но совсем не в силах вылечить самого себя. Хотя бы от таких вот воспоминаний. Которые всегда не вовремя. Остужают пыл, отвлекают возмущение, запирают и высокопарный слог, и примитивную безвкусицу, еще минуту назад готовые броситься на амбразуру. — Мы познакомились на первом курсе, — вместо бунта, криков и лекций. Ручка щёлкает, карты сдаются. Чихаю пылью очередных воспоминаний. Всё таких же: никому уже ненужных и всегда одинаково не пунктуальных.