Во Вселенной виноватых нет

Три массивных этажа с синей крышей и просторный участок за железными прутьями автоматических ворот. Дом Тэхёна меньше того, в котором живут мои родители, но один только сад оставляет наш скучный пейзаж позади. Яркий двор богатый, набирающий краски, красит серость еще холодного грунта, покоряясь началу весны. Паркуясь, замечаю у крытого гаража единственный в своем роде автомобиль. Лягушатник прячется за навесом, занимая лишь одно место; другие, предназначенные для остальных членов семьи, пустуют. Тэхён выходит в бордовой кофте, почти бежит по лестнице и так же быстро оказывается у калитки: — Что-то случилось? Кофта такая длинная, что касается колен, волосы взъерошены, и вид откровенный: озадаченный, взволнованный, а я только и могу, что всматриваться, искать, словно где-нибудь мелким шрифтом специально для меня написаны подсказки. — Ничего страшного, просто нужно с тобой поговорить. Ты один дома? Мне кивают, точно так же изучая, стараясь прочесть намерения, причины, разъяснения. Но я отвожу взгляд. Как будто знакомлюсь с домом. С его консервативным интерьером. Ореховые стены с россыпью чёрно-белых фотографий, массивные окна за оливковыми шторами. Повсюду ковры, кожаные диваны цвета виски, а во главе гостиной, царем над всеми, королевский камин среди целого озера светильников. Красиво, умеренно дорого. Безразлично. Всё это, на самом деле, я примечаю только после. Поначалу лишь страшно волнуюсь. Мало ли что мне сказал его лучший друг. Говорить о чувствах — не то же самое, что писать. — Чимин сказал, что тебе нравится парень с моего курса, — осторожно начинаю не с того, с чего мог бы, не с того, с чего нужно. — Это правда? Хозяин дома сразу же меняется в лице. Зачем-то отступает назад. — Для тебя это ничего не значит, — натыкается пятками на кресло, даже вздрагивает от неожиданности. — То есть… тот факт, что мне понравился парень, не означает, что мне нравятся все парни, понимаешь? — Он как всегда обильно жестикулирует, буквально машет руками. — Я отношусь к тебе как к другу, и тебе не о чем беспокоиться, Чонгук, правда. Сначала внутри всё трусливо трясется. Мне не хочется даже соображать, разбираться, уточнять, только быстрее сдать назад и отшутиться, может, сыграть другую сценку, лучше веселую, чтобы после, когда я вернусь в машину, можно было в голос завыть. Какого черта, Чимин? Или это я ничего не понимаю и слышу не то, что пытаются донести? А что пытаются? Соображай, Чонгук, и пусть тебе покажется, что получилось: — Ты думал, я гомофоб и перестану общаться с тобой, когда узнаю, что ты влюбился в парня? Тэхён хватается за рукава, натягивает на пальцы. Сбивает меня широко распахнутыми испуганными глазами: — Это не так? — Конечно, нет! — Вот это прямо обухом. — С чего ты взял? — Ты слишком часто пользуешься словом «педик». Усмешку сдержать не выходит: — Наверное, нужно было сразу обозначить, что педик — для меня как бы универсальное слово для всех козлов, которые не способны вести себя по-мужски. — Теперь жестикулирую я. Словно на пальцах доказать свою толерантность куда проще. — Я и не думаю о геях, когда произношу его. То есть определенно не считаю, что парень, влюблённый в другого парня, автоматом перестаёт быть мужиком. Ну, согласись, «педик» — супер мерзкое слово, просто идеально подходит для обзывания всяких мудаков. Напротив облегченно опускают плечи. Я неосознанно копирую. — Конечно, нужно было обозначить, Чонгук, — Тэхён присаживается на подлокотник кресла, — я, блин, думал, ты гомофоб. — Могу сказать больше: несколько лет назад у меня даже был секс с парнями. — Наверное, эти вот фразы — прямое доказательство того, насколько я нервничаю. Иными словами: катастрофически. — Скажу честно: я не был привередлив. Тэхён глядит исподлобья, молчит долго, сводит с ума. — А сейчас? — коротко и быстро. — Сейчас ты привередлив? Сейчас я прохожу вперёд, сажусь напротив него на подлокотник такого же кресла цвета виски. Сейчас: — Даже слишком. Тэхён горбит плечи, я копирую, и молчим мы всю следующую минуту тоже как будто сообща. Он смотрит, я смотрю. Пытаюсь прочесть по глазам. А что прочесть, не знаю, только боюсь страшно и всё заставляю себя думать, будто он врёт, чтобы защититься, скрыть, и на самом деле Чимин знает больше него. Словно это возможно, чтобы кто-то знал лучше самого Тэхёна, о ком он думает, и кого хочет целовать в затылок, и обнимать сильно-сильно, и на весь мир кричать. Он бы хотел, как я, кричать? И если да, как смириться с тем, что не обо мне? Боже. Как только мне пришло в голову, такому самодовольному, приехать, ничего не успев взвесить! — Теперь, когда мы во всем разобрались, — начинаю опять же Марлоном Брандо: словно спокойный как удав и ничего внутри не валится навзничь от приступа страха, — я ведь тоже могу рассказать? В ответ лишь коротко кивают. — Мне тоже парень понравился, — глаз не отводят. — Просто охренеть как. Я выпрямляюсь, хозяин дома проводит руками по коленям: — Тебя это напрягает или что? — А тебя напрягает? — Что? — Что ты влюблён в парня? — Нет. — Первый сет в этом подобии тенниса завершается категорично. Тэхён резко мотает головой — дополнительное возражение: несколько прядей успешно приземляются ему на глаза. — Меня напрягает другое. — Что именно? — Я влюблён в того, кто не влюблён в меня. — И снова рукава на пальцах, тянется бордовая туника. — Вот что напрягает. — И ты точно знаешь, что влюблён безответно? — Точно. — Он гей? — Какого ответа я жду? Чего я вообще брожу вокруг да около? — Тот парень. — Нет, то есть да, получается, — голова опускается, — я не знаю, Чонгук. — Мой человек поднимается, убирает волосы с лица укутанной в ткань ладонью. — Хочу чая. Будешь что-нибудь? — Нет. Он говорит, что вернётся, а у меня ощущение, что всё сейчас рассыпается и будет сметено хвостом трусости, который, будь он материален, я бы сейчас держал поджатым. — Нет, Тэхён, стой, — ловлю взгляд, останавливаю на полпути, — давай закончим этот глупый разговор. Брови тут же хмурятся, корпус прямиком ко мне — принять вызов и защищаться: — Когда он стал глупым? — Когда я не с того начал. Подхожу ближе под взгляд, мечущийся от готовности словесно обороняться к желанию услышать объяснения. Самое время сжать кулаки, втянуть воздух. Самое время перестать играть. — Чимин сказал, что ты влюблён в меня. Это правда? Тэхён округляет глаза. У меня сводит живот. Сразу же. Потом уже всё остальное: от холодных ладоней до бурлящего кипятка в ушных раковинах. Человек, которого я хочу носить на руках, делает шаг назад. Губы то открываются, то закрываются, выдавая желание что-то ответить и тут же его подавить. — Тэхён? Это что, мой голос? — Он не имел права говорить об этом. И мотает головой. Часто-часто. С усилием? С заверением? Самообманом? — Это значит «да»? Мой голос! — Ничего больше не говори, Чонгук, — хозяин вытягивает руку, тычет в меня пальцем, а после — на выход в прихожую, — просто… уходи. Это куда же я от него могу деться? — А дальше что? — А дальше сотри себе память и забудь об этом, — ладони в кулаки, те — как страусы — к груди и под локти, — просто выкинь из головы, притворись, что не знаешь. Что угодно. — А шаги постепенно назад, дальше от меня, ближе к возможности спрятаться лучше кулаков. — Только ничего сейчас не говори, я и так всё понимаю, не глупый. Просто… иди, ладно? Так это значит, что… что. Я ему тоже…? Нравлюсь? Вдыхаю слишком много и слишком громко. А внутри — чертов парад! Регенерация струн! Господи Боже! Затягивается там что-то, натурально затягивается, как воспаленные царапины в быстрой перемотке вперед: раз и нет. Ни одной. Твою мать. Вот это чувство! Я не знал, что человек так умеет. Что я так умею. Хватать и тянуть к себе за руку, разворачивать, ловить за плечи. Оказывается, умею. Тэхён понимает тоже. Испуганно сжался, тянет себя назад, хочет возразить, вырваться, спастись, но я не даю. Выпускаю только за тем, чтобы перехватить лицо. И прижаться. И поцеловать. Ох. Ясное дело, я раньше уже целовался. Фыркнул, если бы мог. Сказал бы: ерунда полнейшая для тех, кто ничего в это не вкладывает. Я не вкладывал тоже. Вот до этого момента. Что это такое? С головы до пяток заряд, прилив, щекотка, излучение, как это называется? Ответить некому. Как и дышать. Легкие не успевают сориентироваться, отказывают на пару секунд, и я без воздуха всё то время, пока они восстанавливаются. Отстраняюсь только за тем, чтобы им помочь. Держу в руках раскрасневшееся лицо, чувствую, какое оно горячее. Всё. Я поймал. Нет нужды подтверждать словами, всё вижу: Тэхён смотрит до чёртиков нежно, просто неописуемо; его взгляд поднимает мне самооценку до ста восьмидесяти, пробивая максимальную отметку в сто баллов — та вылетает с треском. — Ты меня поцеловал. Какой же он… Ох, черт. Я влюбился по уши. В смысле по атомы. — Рад, что ты заметил. — Он смотрит, горя щеками, улыбаясь глазами и срывая выдохи с приоткрытых губ. Я спускаюсь руками к плечам. Шорохом ткани льну, ползу ниже до самых ладоней, а он наблюдает, опустив голову, сглатывает, когда мягко черчу пальцами линии его судьбы, когда откликаюсь всеми частями тела, когда понимаю, что плавлюсь и сдаю себя полностью вот в эти вспотевшие руки. Просыпается такое неконтролируемое желание. Такой соблазн, такая тяга касаться всего, очень-очень много, а я стою, и мне ясно как день: это не то самое желание, которое годами сопровождало меня при виде чужих обнаженных тел или тел, облачённых в одежды, которые хочется сорвать. Это без объяснений и аргументов — другое. Оно — это «что-то» — тянет пальцы обратно: неторопливо выше до углубления локтя, и дальше к плечам, откуда мазками по ключицам, шее, а в конце находит подбородок. Пальцы чертят контуры, красятся, впитывают, начинают оставлять отпечатки. — Я о тебе говорил, — Тэхён, оказывается, держал глаза закрытыми. А теперь распахнул. Ловит, связывает, сажает за решетки из этих вот пышных ресниц. — Ты мне чертовски нравишься, слышишь? Голова из-за тебя кругом. Думал, свихнусь. Я в серо-белом свитшоте, Тэхён кладёт ладонь прямо по центру. Ведет вниз — к животу, сам за собой же наблюдает. Потом вверх — над сердцем. Медленно и бережно. Всё под его рукой вращается заведенным волчком, покалывает, как если кровь отлила и потихоньку всё-таки возвращается. — Я постоянно хотел это сделать. — Ты можешь делать так в любое время, — выдыхаю признание, накрываю тонкие пальцы своими. — Всё, что хочешь, Тэхён, и когда пожелаешь. Меня обнимают робко. Я — сильно-сильно. Чувствую сердце, вдыхаю запах одеколона, сжимаю крепче и крепче: пока не шепчут, что задыхаются. С тех самых пор не могу отпустить. Уже семь лет как. И задыхаюсь теперь в одиночку.