Податливостью родительским прихотям я не отличался до второго курса университета.
Не то чтобы не уважал, просто умел игнорировать.
А потом.
Потом Тэхён.
Приучил быть внимательным, считаться. Понимать не только себя.
Сделал со мной и внутри меня очень много. До того, как бросить в клетку с драконами.
После нее пришлось вспоминать все уроки заново.
По заржавевшей привычке продолжать им следовать, даже если выходит с трудом, когда дело касается моей матери.
Если ей хочется увидеться со мной без присутствия отца, она преисполнена желанием на него пожаловаться.
В такие дни мне звонят и просят пообедать.
Именно пообедать. То есть в рабочее время, чтобы потом использовать данный факт в качестве оправдания отцу.
Он же днём ужасно занят. Он же работает.
А вот меня с работой собственная мать ассоциировать ещё не научилась и, когда хочет, беззастенчиво требует закрыть аптеку и явиться на встречу.
Отказывать бесполезно.
Тогда пробивная натура приезжает сама и тащит, как щенка, туда, куда ей заблагорассудится.
Сегодня — это небольшой ресторан через две станции метро от моей аптеки. Мама сказала: «
я была там в прошлый вторник, там подают "умопомрачительный лосось"».
Мама зовет себя гурманом, а на деле просто очень любит поесть. Настолько, что не брезгует доставкой даже поздними вечерами, чтобы спускаться на кухню, когда отец уже спит. Он до кончиков ногтей за здоровый образ жизни. Даже пьет в самых крайних случаях.
Его полная противоположность опаздывает уже на восемь минут, а примерный сын в сотый раз за полчаса разглядывает помещение.
Слишком белое. Столы и стулья в покрывалах, похожих на больничные халаты. Неприятно. Отталкивающе.
Я чувствовал вещи куда омерзительней, так что легко смиряюсь, переключаясь на уличных прохожих за панорамными окнами.
Всех изучил, кроме той, что любит плотно поесть и фанфарно опаздывать.
Отвлекает меня какое-то движение напротив.
Возвращает в помещение.
За мой столик усаживается человек в белоснежной рубашке, заправленной в чёрные брюки.
Почти что разваливается, принимает нарочито свободную позу, закидывая локоть на спинку высокого стула. А взгляд вызывающий, с легким прищуром.
Человек говорит:
— Какие люди.
Человек выпячивает подбородок.
Волосы шоколадные, уложены без особого энтузиазма.
Стиль одежды новый, ухоженные брови, стойкий запах хорошего парфюма и похудевшее зрелое лицо.
Думал, что вот так сразу, за один месяц, встречи, которых не случалось годами, — удел исключительно кинематографический.
Высосанный из пальца, подогнанный под сюжет.
А теперь во что верить?
— Здравствуй, Чимин.
— Помнишь мое имя? — брови подпрыгивают с таким явным сарказмом, что замечание сыпется с них на рубашку. — Удивлён!
Что мне сказать? Что, чёрт возьми, он хочет от меня услышать?
— Ты подкачался, не? — неожиданно. Взгляд пытливый, придирчивый. — Какой-то ты стал крупный.
— А ты ещё больше уменьшился.
Всё как раньше:
— Остроумие у тебя на том же уровне, — видно, что не обиделся. — Не знаю даже, хорошо это или плохо.
— И я не знаю.
Правда.
— Когда ты вернулся?
— Давно.
— И сколько же пропадал в Канаде? — Когда меня заметил? Успел подготовиться? А я ни черта. Он видит, всё понимает: — Твои родители сказали, что ты умотал в Ванкувер.
— Полтора года.
— То есть в Корее уже до хрена времени, — порицательно качается голова под звуки сторонней болтовни и клацанья металлических приборов, — и даже не подумал выйти на связь.
Мне нечего сказать.
Снова и снова никакой загадки: я разорвал связь со всеми, кто имел отношение к Тэхёну; Чимин — один из первых — за то, что был лучшим другом того, кого хотелось выдернуть без остатка, чтобы никаких корней и связующих веток.
— У меня всё стабильно так себе, — это вымышленный сценарий. Тут мне полагалось спросить, как он поживает. — Пресмыкаюсь перед отцом в клинике. Он сам выбирает мне пациентов, и я уже дважды облажался на этой неделе.
Бывший друг получил диплом гастроэнтеролога, но я помню, что подобная медицина — не его.
Чимин сам так решил ещё в пятнадцать, когда отец заявил, что сын обязан пойти по его стопам.
Воспротивиться, очевидно, не получилось.
А зря.
— Своей ненавистью к этой работе недолго и людей угробить.
Мне неожиданно улыбаются.
Мне говорят:
— Ты не единственный, кто считает так же. — Ясно как день, кого он имеет в виду. — Ну, а у тебя как дни проходят? Работаешь?
— С утра до вечера топчу полы в отцовской аптеке.
— Закончил универ? — Кивка достаточно? — Восстановился, когда вернулся?
Кивка достаточно.
Мы переходим на другую страницу пьесы.
Лучший друг человека, чьи родинки я иногда всё еще считаю во сне, резко оборачивается и тычет пальцем куда-то позади себя.
Прослеживаю направление:
во втором зале, наиболее переполненном народом, за одним из столов сидит девушка в бежевом платье. Чёрные волосы собраны заколкой на затылке в строгом идеальном бутоне. Мне скромно улыбаются, слегка приподнимая ладонь с колен — в знак приветствия.
— Это Эния. — Чимин возвращает старую позу, выпрямляется. — Моя невеста. У нас свадьба через месяц. Ну, — плечи вверх-вниз, — полтора месяца, если быть точным. Плюс-минус.
— Поздравляю.
Звучу я, наверное, так себе. Но говорю искренне.
— Мы с ней в прошлом году познакомились. Отец считает, я тороплюсь, — лицо немного искажается, морщится, — но мне, блин, надоело во всем его слушаться.
— Одобряю. — Наконец немного отмираю, вспоминая, что мне тоже можно двигаться. Что я не совершил никакого преступления. — Глядишь, наберешься смелости оставить в покое и профессию врача.
— Ну, а у тебя что? — кроют козырной мастью. — Есть кто-нибудь?
О да.
Двадцать драконов, в клетке с которыми я заперт. Иными словами, сокамерники. За три года мы с ними подружились — скорефанились — и теперь можем только сжигать самих себя изнутри, периодически задыхаясь собственным пеплом.
— Нет.
Если этот молодой гастроэнтеролог заглянет в мой желудок, его встретит сплошная зола. Главное, предупредить, чтобы не испачкал свою белоснежную рубашку.
— Нет? Тогда кого ты ждёшь?
— Маму.
— Как семья? Всё в порядке?
— Да, Чимин, спасибо.
— А ты?
— Что я?
— Ты в порядке?
Я не в порядке.
Я в карантинной зоне.
Вопреки переводу «сорок дней и ночей», он длится уже три года и пять месяцев.
Сто семьдесят девять недель.
В общей сложности одну тысячу двести шестьдесят дней.
А я — огнедышащий кретин, который ставит насечки на каменных стенах.
Иными словами:
— У меня всё нормально.
И молчание.
Звуки резко увеличивают громкость. Слишком четко слышу все эти трели столовых приборов и бокалов, скачущие в воздухе, как дотошные блохи.
Это портит настроение окончательно.
Чимин тяжело-тяжело вздыхает: наверное, всё по лицу видит, или по тону, может, позе — она у меня всё еще скованная, гвардейская, шапки медвежьей не хватает.
— Сколько уже прошло? Четыре года? — он поднимается, оправляясь. — А ты как вошёл в роль бескомпромиссного барана, так из неё и не вышел.
Замечание меня отупляет.
Даже волна неприятная по телу — холодно, зябко, омерзительно.
Но я играю. Всё крою кислой усмешкой:
— Нехилая предъява.
— Ох, Чонгук, — бывший друг поправляет манжеты рубашки, головой качает и смотрит на меня сверху вниз так… снисходительно, с такой, черт возьми, благосклонностью! — Проебался ты здо́рово.
И уходит.
Просто возвращается к своей невесте.
Раз — и нет.
А я так и застыл дураком, идиотом, у которого внутренние трибуны бухнут от обиды, снизу доверху волосы все разом на дыбы, даже кулаки сами собираются. Вольным конструктором, безработным палачом, и хочется по столу треснуть, чтобы звенело, чтобы все остальные замолкли наконец, закрыли свои рты, перестали стучать зубами!
Мне не нужен чёртов статус жертвы! Я никогда его не выпрашивал!
Но
это. Это какой-то баг в традиционном понимании морали.
Мне несложно понять, почему Тэхён вёл себя так, словно я повинен в наших разрушенных отношениях, но с какой стати Чимин заявляет, будто это я проебался? Я, а не его школьный друг, посчитавший, что можно лечь под другого парня и измарать все чувства, которые, как я думал, между нами были!
Солидарность дружбы?
Какой, оказывается, глупой и неадекватной может быть преданность другу, если выражать ее искажением фактов в его пользу.
Это впечатляет. Настолько, что сама идея дружбы вдруг тоже становится омерзительна.
Следующие десять минут — в тумане из тучи бессмысленных звуков и десятка смешанных запахов, а остальные — уже не здесь. Слух и мысли насильно в той злополучной комнате общежития на гребаном третьем этаже.
Это Чимин. Его вина.
Он потянул назад — в субботний июньский вечер столетней давности, с которого началась моя личная эпидемия. Внутри скулю и царапаюсь, отбиваюсь, хватаясь за стены, косяки, дверные рамы, лишь бы не туда, не так, не снова,
никогда.
Никогда-никогда.
Спасает мама.
Она не в курсе, как много делает, наконец плюхаясь напротив в яркой васильковой блузке, с новой прической в виде пизанской башни и жутко резкими духами.
О последнем сообщаю сразу же, а в ответ отмахиваются, безапелляционно заявляют: сначала лосось и только после парфюмерные рецензии.
Я говорю и слушаю.
Я жую и заглатываю.
Я пытаюсь.
Но я не здесь.
«Ты проебался».
Так нечестно.
Нечестно.
Нечестно!
Я ведь знаю, что это его лично выбранная позиция. Не навязанная дружбой.
Потому что Чимин был там. Тоже искал. Мы столкнулись у лестницы, он видел, откуда я выходил, видел, где я до этого был, всё видел.
Пытаюсь выбросить из головы, пытаюсь отшвырнуть, задушить, задавить, и кажется, что успешно, кажется почти натурально, пока бывший сокурсник с невестой поднимаются из-за стола, пока одеваются, пока идут к выходу.
А когда дверь ресторана за ними закрывается, казаться перестаёт.
Иллюзия успеха тонет в мамином бокале, плещется, когда резко поднимаюсь, задевая чертову тарелку и опрокидывая на пол нетронутые европейские приборы.
На улице конец ноября, я не взял куртку. Ничего не взял, кроме срывающих горло внутренних трибун.
— Объясни мне, какого хрена вы ведёте себя так, словно это я во всем виноват?
Чимин оборачивается, не успевая снять сигнализацию с припаркованной машины.
Встречает взгляд:
— Никто тебя ни в чем не обвиняет, — слишком неестественно, с кратким, но заметным отводом глаз.
Моя красная тряпка.
— Я не дурак, Чимин, я чувствую твоё отношение. И его чувствовал. Тебе не кажется, что это нечестно?
У бывшего друга темно-синее пальто до колен. Он прячет руки в кобальтовых карманах, зачем-то смотрит в сторону, потом под ноги — мне, себе, миру, и до меня не сразу доходит: он борется с желанием дать волю.
Чему — прочесть не получается.
— Слушай, Чонгук, — переглядывается с женой, дергает руками — прыгает подол пальто, — ты смотался тогда в свой Ванкувер, а я здесь бегал ночами в поисках друга и откапывал его в подворотнях. Так что да, у меня нет никакого желания сюсюкаться с тобой. Я не хочу снова поднимать эту тему.
А потом глаза в глаза. Слишком резко, слишком похоже на толчок в грудь.
Что он только что сказал?
— О чем ты говоришь?
Чимин опять отводит взгляд.
И опять вздыхает. Молчит, пугает. Собирается бледным паром, низкими температурами, дурным предзнаменованием.
В чем дело?
Я не могу прочесть выражение лица, но, кажется, напротив снова сомневаются. Блуждают глазами, собирая облака пара, дергают ткань в карманах.
Решаются.
Меня убить.
— Он тогда подсел на наркоту, Чонгук, — губы говорят что-то не по теме, зачем они это говорят? — Здо́рово подсел, мы его неделями найти не могли.
Кого?
По-моему, у меня голова сама качается, возражает.
Где-то ошибся и не так понял:
— О ком ты говоришь?
Чимин втягивает воздух громко, со свистом.
Царапает взглядом, тонким лезвием сжатых губ.
— Речь… о Тэхёне?
— Нет, — мне язвят, меня режут, — о парне за соседним столиком.
Нет.
Да нет. Это бред какой-то. Наркотики, я понял. При чём здесь Тэхён?
— Это шутка такая?
В ответ мне презрительно скалятся. Бьют в живот глазами, тянут воздух ртом, не
щадят безмолвной грубости.
О ком мы говорим?
— Но зачем ему… я не понимаю.
— Это твое второе имя. — Осекают. Тычут.
Я теряюсь.
Где-то внутри самого себя.
Заблудился в привычной клетке с драконами, хотя знал наизусть все углы.
— Какие наркотики! — очень громко, очень возмущенно, очень пытаюсь прочесть по чужому лицу, распознать жестокую шутку. — С ним всё было нормально, он… — нет, такого просто не может быть. — С чего ему по…
— Ты его бросил, Чонгук. — Съедают мои буквы, мои потуги. — Умотал в Канаду и вырубил телефон. — Грызут. — Ты думал, он будет радостно хлопать в ладоши?
— Он мне изменил, Чимин, замечательно проводил время, трахаясь с каким-то парнем! — послушай же меня, проснись, эй, ты не прав, ты всё выдумал! — Что ты несёшь! Он не мог из-за этого… подсесть на наркотики. Это бред какой-то… этого не может быть…
— Господи, Чонгук, ты просто смотался, ни в чем не разобравшись. Так нравится роль жертвы?
На последних словах двадцать драконов плюются оранжевой разрушающей кислотой.
Во мне разгорается чёртов огонь:
— Я посмотрю на тебя, когда ты найдёшь свою будущую жену под другим мужиком! Расскажешь о своих ощущениях!
Кажется, Чимин не злится.
Нет, хуже. Он разочарован. Разочарование сыпется с бровей вместо прежнего сарказма.
Мне говорят:
— Иди нахер, Чонгук.
Снимают сигнализацию, открывают водительскую дверь.
В любой другой день и час я бы развернулся и ушел первым, чтобы не выглядеть жалким идиотом, оставленным на дороге. Но сегодня я разрываюсь от спазмов, набежавших страхов и хромых попыток сопротивляться и возражать.
Внутри меня сплошные уговоры: разговор — фикция, издевка, дразнилка.
Так ведь?
А губы перечат:
— Чимин, стой. — Он послушно замирает, хлопает пассажирская дверь: невеста спряталась под металлической крышей. — Всё, что ты сказал… Это правда?
Ко мне оборачиваются лишь наполовину. Все ответы дают глазами. Строго, коротко, безжалостно.
Нелепая странность, странная нелепость.
— Как он
сейчас?
Что за никчемный вопрос.
— Он прошёл курс лечения, уже год без рецидивов.
Кости — собаке.
Хлопает дверь, рычит на меня двигатель.
Я хочу кричать ему вслед, кричать на всех, пытаясь что-то доказать.
Что именно?
Я не виноват, ни в чем, у меня же была причина, я ведь…
Не было. Была!
Что?
Не получается закончить мысль. Совсем. Она ускользает, обрывается вместе с паром, дохнет без воды, меня лихорадит. Почему вдруг так холодно, ноябрь же, снега даже нет, откуда это всё? Пальцы как из морозилки, ноги — будто босой, окоченевший.
Слова. Слова. Слова.
Крутятся в моей голове, но они не мои.
Чьи они?
Наркотики!
Почему? Зачем они ему. Что произошло?
Слова. Слова. Слова.
Крутятся всё так же и по-прежнему не мои.
Чьи?
Ли Богум. Его голос! Говорит о чувстве вины, о том, что Тэхён себя корит.
Но разве можно из-за этого… Да нет же, нет. Тэхён и наркотики? Бред какой.
«В подворотнях».
Темные узкие переулки возле мусорных баков?
Чушь.
Чьи-то мерзкие пальцы тянутся к…?
Липа, ересь… цапает изнутри раскрашенная серо-чёрным мысль.
Меня рвёт на кроссовки.
Крупная подошва, синие вставки.
Чёрные найки, заношенные до дыр.
