Во Вселенной виноватых нет

Меня пытает воображение. Высокое качество, высокое разрешение. Засыпаю, просыпаюсь, не замечаю, как темнеет, как гаснут окна в домах напротив. Темнота — это «подворотни». Узкие переулки возле мусорных баков. Я их вижу с того момента, как просвистели шины чиминовой машины. Перед глазами грязный асфальт, мутный взгляд в никуда. Он дышит и смотрит мимо. Меня и мира. Мимо светящейся натуры, верящей, что по кроссовкам можно определить соулмейта. Вижу людей, которые подходят к нему, тянут за ноги и гогочут, брызгая проспиртованной слюной. Вижу руки, грязные руки. Они бьют его по щекам, сжимают подбородок. Мерзкие пальцы тянутся к джинсам. Синим джинсам, которые он сильно затягивал ремнём, а я терпеть не мог за то, как долго их приходилось снимать. Они пытаются расстегнуть ремень, стянуть мои нелюбимые джинсы, противные рты пыхтят, отвратительные руки сотрясают тело. Такое податливое, тряпичное, беззащитное. Он не сопротивляется. Он не понимает. Не чувствует. Наверное, видит ночное небо в узком проёме между зданиями и думает, что оно его поглощает. Чужие руки переворачивают на живот, словно куклу, расстёгивают свои ремни. Меня нет рядом, чтобы выжечь их до черной мажущей пальцы муки. Меня пытает воображение. Высокое качество, высокое разрешение. Постоянно тошнит, я мечусь по кровати, скулю и колочу подушки. Снова засыпаю, снова просыпаюсь, не замечая, как сам собой гаснет ноутбук, на котором была открыта запретная папка. Я ее истерзал, высосал до краев, и теперь компьютер сдался, выцвел, потух. Руки сами тянутся к телефону, находят среди смятого одеяла, ослепляют глаза. Пальцы скачут, заходят в галерею, прокручивая альбомы, добираются. Впервые за три с половиной года прикасаюсь к экрану поверх папки «скрытые фотографии». Изображения ползут к зрачкам, снуют через два узких отверстия в роговице, разбредаются повсюду, изводя до дрожи. Жадно глотаю оптические иллюзии, одну за другой, а внутри — всё тот же бессмертный волчок, носится по проезженным трассам внутренней арены, не дает больше спать. Не знаю, сколько часов я разглядываю. Не знаю, по какому кругу. Замечаю время — на экране застывает одна конкретная фотография. Её сделал Чимин, пока мы не видели. Тэхён лежит головой на моих коленях во время перерыва между парами, я держу его учебник в руках и экзаменую, называя слова по-корейски, чтобы он перевёл их на английский. На мне как всегда спортивные штаны и толстовка, Тэхён — в рубашке цвета абрикосов и светло-голубых джинсах. На лице комичное выражение принудительной сосредоточенности, а губы смешно поджаты: хозяин сам на себя обижен за то, что не может вспомнить перевод. А я помню. Всё, что произошло после застывшего кадра. Всё, что случилось за несколько часов до него. У Тэхёна никогда не было секса с мужчинами. Первый раз, когда мы попробовали, он потребовал, чтобы я прекратил. Сказал, что больно, признался, что чертовски не любит боль. Даже самую безобидную. Не так, как все, а ревностно, нестерпимо, с самым низким из существующих болевых порогов. Боль его раздражает. Пугает. Отталкивают татуировки, пирсинг, хоккей, боевые искусства, всё, где есть ее легкая тень, едва уловимый призрак, крохотный обязательный элемент. Я предложил поменяться местами, подстроиться, делать, как он захочет, как для него будет лучше. Но он отказался. Стал думать, что непременно разрушит наши отношения. Их начало было громким, шумным, не лишенным вспыльчивой ругани. Я спорил, доказывал, объяснял: да, мне хотелось его целиком, со всем, что в нем есть, так, словно во мне волчья натура и нужно поставить метку на выбранном человеке, но никогда и в мыслях не было на этом зацикливаться. Повторял и повторял, что слишком влюбился, и ни в одном из сценариев отсутствие секса не отбивало мое желание называть Тэхёна своим, заявляя об этом Вселенной. Пришлось говорить по десять раз, насколько мне непринципиально, что когда придет, тогда придет, и я не против ждать, не заводить разговоров и вообще по этому поводу не заморачиваться. Мы ругались, но он всегда успокаивался. Всегда. А я — точно так же всегда — находил тучу других способов заставлять его дышать чаще обычного. За день до того, как родился снимок, нашим отношениям исполнилось два месяца. Мы приехали ко мне домой и повторили алгоритм действий, ставший привычным посреди учебной недели. Он сидел несколько часов за домашней работой, потом я заставил посмотреть со мной кино, как всегда заснул на середине, а проснулся на титрах, разбуженный прикосновениями нежных пальцев. Мы легли в постель в начале двенадцатого, и я его целовал. Как всегда. Много, долго, до обилия слюны и ваты в собственных ногах. Потом спустился ниже губами и языком, исключая боль, кутая только блаженным мычанием. Прежде чем выплеснуться, он меня прервал. Сказал, что хочет. Что я могу попробовать ещё раз. День с той фотографии — это продолжение ночи. Красивой, сладкой, мокрой. Изменившей мое восприятие интимной близости. Когда Тэхён стонал, у меня сносило крышу. Буквально и навсегда. Мне тогда подумалось, что я слышал в жизни немало стонов, но никогда среди них не было настолько острых, препарирующих, переворачивающих всё с ног на голову по закону обратного волшебства. Фактически я был внутри него, а казалось совершенно серьезно, что это он лезет в самую суть меня, глубоко-глубоко, как на луне, впиваясь в кратеры флагом со своей подписью и изображением. Вспоминать секс с ним хуже всего. Это слишком яркие иллюстрации того, насколько моим он был. Как много я значил, если один-единственный имел дозволение видеть его доверчивое откровенное тело и сочинять на ходу тьму безобразных, но искренних метафор.

— Ты сейчас как добровольно раскрытая раковина с обнаженной душой. В центре морской пены. — Чонгук, заткнись. — Не нравится? — Нравится. Поэтому и заткнись. — Почему, если нравится? — Потому что у меня уже вода остыла из-за тебя. — Еще пять минут. — У тебя уже сотня снимков, иди пока их просмотри. — Две минуты. — Нет. — Одна. — Чонгук. — Пятьдесят секунд.

Какое большое обладание для человека, у которого теперь во владении не осталось ничего. Ни одной клетки или кванта. Только прозрачные воспоминания в сладком фруктовом запахе пены для ванны. Лопаются пузыри, мараются новыми образами. Кошмарные тени лезут из подвалов воображения противными пальцами похотливых пьяниц, пытаются стянуть одежду, наваливаются, чтобы вдалбливать. Крушить, осквернять, пачкать. У меня больше нет сил… даже блевать. Желудок болит, давится сажей, меня разрывает на части. Корю себя за всё. За то, что уехал, за то, что оставил, за то, что позволил выпасть из меня и упасть в тёмные переулки. Я обвиняю себя. Я вслух сам с собой: нужно было терпеть. Остаться и терпеть. Может, ему и не пришло бы в голову вредить себе, если бы я нашёл силы поговорить и услышать, как он потерял ко мне чувства, как извиняется, что не сказал раньше. Даже если бы он не извинился. Я бы выдержал. Да? Заставил себя. Сделал всё, если бы знал, что может сотворить с ним чувство вины, что оно потащит в темноту ползать, пока близкие не выдернут слишком ярким светом коридорных ламп и больничных халатов. Я должен был защищать его, даже когда он предпочёл всё оборвать. Должен был, потому что выбрал. Река не меняет направления, даже если на ней не осталось кораблей. Так? Мы расстались, но я бы всегда оставался поблизости, ходил по пятам и дышал драконьим пламенем, превращая в пепел все наркотики в городе. На всякий случай. Простая профилактика. И никаких Тэхён и реабилитационный центр. Узких переулков, грязного асфальта, мутного взгляда в никуда. Почему я их вижу? А вдруг их не было? Пожалуйста. Чимин сказал «откапывал в подворотнях»? Ведь так он сказал? Я запомнил, я ясно это запомнил. Врезалось, расцарапало, вбилось. Пусть преувеличиваю. Пусть раздуваю. Пусть только Тэхён и чай. Тэхён и видеоигры. И слова, и пибимпап, и бессонница, и фильмы-катастрофы, и дети, и Imagine Dragons, и караоке. Никаких пыток! Пусть! А всё заново, всё зациклилось. Высокое качество, высокое разрешение. Засыпаю, просыпаюсь, не замечаю. Я совсем не там, где мне следует быть. Осеняет? Пробивается через долгие угрызения? Мне нужно бежать. Из дома. В холодный салон машины. Да? Мне нужно ехать. Куда? Он теперь… живет с Богумом? Боже, какое неприятное чувство. Мне нужно позвонить. Да? Чёртовому фигляру в костюмах от армани. И тратится четверть часа — нахожу его номер в журнале вызовов. Набираю три раза, висну на линии до победного: оператор проявляет инициативу и прекращает парад длинных гудков самостоятельно. Номер Тэхёна удален почти четыре года назад. Должен остаться Чиминов. Всё тот же? Не сменил? Мерзкие монозвуки раздражают, секунда за секундой, пока наконец не прерываются до хрипоты сонным голосом. Знакомым голосом. — Чимин! — я врываюсь в глухую тишину своего салона. — Можешь дать мне адрес Тэхёна? — Чонгук? — ох, я забыл, что нужно представляться. — Какого хрена? — тон уже не такой скомканный и нейтральный. — Ты видел, сколько сейчас времени?! Нет, а сколько? — Мне нужен адрес. — Почти три часа ночи, придурок, чег… — где-то там отголоски, шорох, тени звуков, до которых мне нет никакого дела, — всё в порядке, Эн, спи, я сейчас вернусь… — Он уже не живет в доме дяди? — Не живет, — шуршат тапочки по полу, мне слышно внутри металлического футляра, — но я не дам тебе адрес. Зубы стискиваю на рефлексах: — Кем ты себя возомнил? — Другом, Чонгук, хорошим другом, который совсем не хочет втягивать Тэхёна туда, откуда его оказалось чертовски сложно вытащить. — Мне просто нужно с ним поговорить, просто… — ладонь жестикулирует, я забыл, что никто не смотрит, никто не видит, никто не знает, как это тяжело, — нормально закончить, понимаешь? Я не хотел, чтобы всё так вышло. Связь заполняется громким шорохом смятых газет: так шумно дышит мой бывший друг. — Всё… не так просто, — заминается, подыскивает слова. — Я не знаю, как он отреагирует, если ты опять покажешься. Он держится уже тринадцать месяцев, не порть ему жизнь. Не лезь. Так много хочется на это сказать. — Я с ним уже виделся. — Но сдерживаюсь. — Несколько дней назад на… — Знаю. Удивляться нет смысла. Это же, мать их, лучшие друзья. — Он был в порядке, значит, будет в порядке, если я поговорю с ним ещё раз. — Он никогда не в порядке, когда дело касается тебя. — Твою мать, Чимин! — да что ж такое, что он заладил, почему он такой безжалостный, убивающий, препарирующий! — Я не в порядке, понятно? Ни хрена не в порядке все эти годы, и мне не следовало… я понимаю, что не следовало оставлять его так… без шанса всё объяснить, но ты должен понять: у меня сердце разбилось, понимаешь? — Понимаешь? Во мне кипят все восемьдесят процентов воды, из которых я состою. — Как в гребаных книжках, Чимин, я хотел сдохнуть, тупо сдохнуть, я… творил полную хуйню, знаешь, я даже… — это бессмысленно, это не по делу, это: — Неважно, это всё уже неважно. Я думал, ему плевать, и он веселится, и получает удовольствие от жизни, откуда мне было знать, что его всё это грызёт, что всё… что всё… так…? — Как вообще можно такое предвидеть? Что я сделал неправильно? Ушел, сбежал, спасался? Когда стал тираном, когда стал виновным? — Я не могу найти себе места, я схожу тут с ума, мне просто нужно поговорить с ним, объясниться, понимаешь? Сказать, что прошу прощения, сказать, что прощаю. Чтобы ему стало легче — всё на свете, всё без разбора. — У тебя кто-нибудь был после него? — Что? Я услышал с первого раза, но не понимаю, зачем спрашивают. — Отношения были после Тэхёна? — При чём тут это? — Были или нет? — Нет. Кого я могу впустить, если место занято? Кому могу довериться, если нет во мне больше спектакля с таким названием? — У тебя еще есть чувства к нему? Глаза закрываются сами. Сама опускается голова. Кожаная обивка руля холодная, действует как компресс. — Это не имеет значения. — Для меня имеет. На самом деле, этот вопрос — жертва лабораторных экспериментов. Под действием времени и сильных химических реакций он мутировал в риторический. Ответ не требуется ввиду крайней очевидности. Такой же яркой и неоспоримой, как сообщение о том, что я брюнет азиатской внешности. — Да или нет? Тишина виснет тяжелая, неприятная, от такой ноги мерзнут. — Да. Совсем нетрудно, выходит, признаться вслух. Даже если после повышают голос: — Почему ты раньше не решился с ним поговорить? Чего ты тянул? Ответить могу со смирённым отчаянием, которое единственное мне и остаётся: — Очень надеюсь, что тебе не придётся пережить измену и ты никогда не поймёшь, почему я не говорил с ним после этого. — Как хочется огреть тебя чем-нибудь! — Чимин цыкает. А мне не понять почему. — Я надеялся, что ты хотя бы не так сильно втрескался, чтобы жить с этим дерьмом в башке всё это время. — Что такое «втрескаться»? Хорошо спать и не помнить точное число родинок на спине? — Он живет в Отсане, в третьем блоке, квартира четыре-восемь-четыре. Только подожди до утра. Хорошо. Да. Лишь одна проблема: — Я не могу. Если вернусь домой, меня стошнит. От вины и собственного воображения. Высокое качество, высокое разрешение.