Его пёс продолжает лаять.
Старается приблизиться к моей обуви, тушуется, отскакивает чуть назад, пытаясь обозначить границы охраняемой территории.
Так и хочется сказать: расслабься, парень, принюхайся — у нас один хозяин.
И он, наш общий владелец, смотрит больше, чем удивленно, меньше, чем испуганно. Что-то сражается в бодрых чертах, лишенных даже тени сонливости:
— Что ты здесь делаешь?
Я здесь дышу.
Всё.
Остальное напрочь забыл.
Мне кажется, я обдумывал разговор поэтапно, даже репетировал под фоновый ритм двигателя и импровизированные прожектора фонарных столбов где-то на автомагистрали.
Всё исчезло, едва открылась дверь.
Наверное, еще когда пискнул замок.
Был сценарий — электронными данными на роговице — а теперь нет. Взломали посредственный мозг, удалили, пустили вирус, и теперь он, крадущийся и липкий, стекает по затылку, маскируясь под холодный пот.
А Тэхён не ждет, переступает порог, берет неугомонного пса на руки.
Вместе с ним из квартиры ползет теплый домашний воздух, грея лодыжки, постепенно выше, мягкими пятками до колен, не спеша имитацией слайдера по железным ступеням молнии, пока не забирается внутрь, к гамакам легких. И качается там, помещается: что-то сладкое — персиковое, призрак почти увядшего парфюма, нечто резкое, как стиральный порошок, и семейное — ноты куриного бульона.
Я вдыхаю. Раскачиваю внутренние гамаки.
Лишь бы не свалиться.
— Уймись, Эм, — слишком ласково для команды, — это же Чонгук, ты с ним уже встречался, — общий хозяин прижимает щенка к груди, — он спас тебя от голодных волков пару дней назад.
Хочу улыбнуться, но понимаю, что не к месту.
Подавляю порыв.
На меня смотрят очень странно, не могу сказать, чего в глазах напротив больше: замешательства или… волнения?
Словно он остерегается чужих.
Как любой человек, идущий ночью через плохой район с множеством темных и узких переулков.
Не замечаю толком, как затихает пёс, и мимо фокуса неспокойно вертящийся хвост. Замер и понимаю, что тоже теперь
чужой.
Давно чужой.
А ощущается как срочная новость внизу экрана на главных каналах.
— Мне нужно поговорить. — Голос — дрянь, но хуже только тон. Вышло так… по-богумовски, что во мне что-то сразу же киснет от пародий и резко вспыхнувшей памятки: этот фигляр, наверняка, тоже здесь. — Я понимаю, что середина ночи, и это неудобно, но мне нужно поговорить именно сейчас. Если нельзя зайти в дом, давай спустимся и поговорим в машине.
Он хмурится.
Меня всё еще видят опасным силуэтом в другом конце темной улицы.
Видят, но говорят:
— Заходи.
Лихорадочно принимаю за приказ и зачем-то покорно киваю.
Делаю, как велено.
Гардероб в прихожей перетекает в комод, сплошь зеркала, в которых вижу себя впервые за — даже не знаю — часов восемнадцать?
Серые спортивные брюки плотно обнимают лодыжки, синяя адидасовская куртка, под ней черно-белая кофта ужасно мятая, изжеванная, яркое следствие многочасовых метаний по кровати.
Волосы выглядят отвратительно, пышное бесформенное перекати-поле застыло на левой стороне головы, готовое куда-нибудь скатиться. Очевидно, следовало принять душ или хотя бы причесаться. Но что теперь об этом говорить? Теперь лишь машинально и предательски сравнивать себя с Богумом.
— Как ты узнал мой адрес? — Тэхён захлопывает дверь, опускает щенка на пол.
— Чимин дал.
Тот уже не такой враждебный. Клацает ноготками по паркету, обнюхивает мои ботинки.
— Чимин?
Тэхён на меня не смотрит.
Я всё равно киваю.
И мы молчим.
Только шумный собачий ребенок ворчит и чихает, тычась носом в шнурки.
— Ты… с ним виделся?
В сторону, на пса, на руки, дверную раму — он смотрит куда угодно, кроме меня.
— Да. — Хорошо вышло? — Вчера.
— Что он тебе сказал?
Пёс, руки, дверная рама.
Как ответить на этот вопрос?
— Сними куртку, — по итогу не дают, душат мой вздох, перебивают первые слоги, — проходи на кухню, я сделаю кофе.
Когда прихожая тускнеет, вмещая меня одного, понимаю, что не могу собраться.
Руки влажные, холодные, неприятно липкие, вытираю о ткань ветровки, разуваясь, дураком сканирую обувь, сражаясь с желанием открыть нижние шкафы и проверить, сколько там пар, есть ли лакированные туфли, начищенные до блеска.
Гордость или здравомыслие побеждает.
Сразу за прихожей гостиная — просторная, почти как студия — полная противоположность моей. Там, где я хожу тенью и сплю во мраке, всё черно-коричневое, кожаный диван почти во всю стену и встроенный плазменный телевизор, ставший лучшим другом мне и моим двадцати драконам.
А здесь всё до мурашек напоминает Тэхёна.
Полы деревянные, светлые, им в продолжение плотные рыжие шторы, зелено-кремовые диваны и куча мелочей повсюду, таких, как россыпь картин на стенах — в ярких, пёстрых брызгах стиля онтоарт. Даже телевизора нет: он его никогда не любил. Включал лишь ради одной-единственной дорамы.
Кислое чувство в районе солнечного сплетения разбухает до самого горла, застревает комом, когда миную закрытую дверь, интуитивно понимая, что за ней спальня. Упрямый кретинизм велит открыть, посмотреть, как выглядит кровать, на которой он спит, целуется, учащенно дышит, на которой…
На которой больше нет меня.
Но есть Богум.
Возможно, прямо сейчас.
Оголенный торс, смятое одеяло по пояс, дорогие часы на тумбочке.
Каждый шаг вперед — трещит натянутая в легких ткань. Мерзко и тошно. Хочется сбежать и разогнаться, меняя полосы, как насадки для бритвы. Пока не отупеют.
А вот здесь у них завтрак, обед, ужин.
Сколько раз бежево-белые стены смотрели, готовые свидетельствовать, как внутри них двое мужчин целовались и обсуждали, как прошёл каждый чёртов день?
Меньше или больше, чем дурак вроде меня сделал насечек на внутренних стенках?
Мой палач и надзиратель стоит спиной.
Опирается на столешницу руками, застыл и не двигается.
Ничего не могу поделать: вожу взглядом по телу, чувствую с порога, сколько в нем усталости.
Видимо, по-прежнему бессонница.
Видимо, если и засыпает, то встает по ночам, сидит в темноте на кухне, смотрит видео в интернете в минусовой яркости, чтобы клонило в сон.
Мой палач и надзиратель не слышит, как захожу: теряюсь за бурей воды в стеклянном чайнике, пользуюсь привилегией, задерживаю взгляд подольше, жадно срисовываю сгорбленные плечи, отросшие рваные пряди на затылке, контуры тонкой талии за безразмерной тканью.
А потом он двигается, переступает с ноги на ногу, и я — как любопытный наглец у замочной скважины — дергаю плечами, резко отвожу взгляд.
Там у окна стол, на нем закрытый ноутбук, кипа бумаг и три одинаково светлые кружки. Подхожу ближе: в каждой недопитый чай покрылся исковерканной трещинами пленкой.
Чувствую: на меня смотрят.
Понимаю, что долго, когда ловлю взгляд поверх чужого плеча и всего лишаюсь: хозяин дома отворачивается сразу же, тянется достать кружки из настенного шкафа.
Сажусь за стол со стороны, непохожей на рабочий кабинет, снова угадываю тени бульона, лапши и острых специй.
Наверное, таков был их ужин.
Мои прожженные дыры в солнечном сплетении латает чайник. Звучный отклик — доклад, и Тэхён делает кофе. Хочу смотреть, хочу ловить подвижные запястья, хочу этот затылок и эти плечи, хочу замечать, хочу спрашивать, хочу раздавить дорогие часы, хочу занять чёртову тумбочку.
Пока не кончилось время. Пока мягко топчутся быстрые лапы, шествуя на кухню вслед за мной.
Палач ставит передо мной кружку.
Надзиратель садится напротив.
— Что тебе сказал Чимин? — находись на кухне больше двух человек, было бы сложно сказать, к кому именно обращаются, перекладывая стопку бумаг, чтобы расчистить место.
— Что у тебя, — начал я резво, даже обрадовался, что задали вопрос. Иными словами, не обдумал ответ нисколько, всё этим, пожалуй, и испортил: — Что у тебя были проблемы.
Напротив листы оставляют в покое. Собирают пальцы в замок, мнут локтями хрустящие бумаги:
— Ты здесь, чтобы меня пожалеть?
— Нет, — голова сама мотается, как у игрушек в машине, — нет, я пришел, чтобы, — так, Чонгук, давай расскажи. Вперед, просвети и себя заодно, — я не знаю… что именно с тобой тогда произошло, но хочу, чтобы ты знал, что мне жаль, что так вышло, и ч…
— То есть всё равно жалеешь, — глаза резко от кружки вверх, в мои, с разбега, так, что внутри окончательно рвутся заявленные прочными гамаки. — Я не хочу это слушать, не хочу это вспоминать. Если ты пришёл копаться в прошлом, пей кофе и уходи.
В защиту только правда:
— Я пришёл убедиться, что в порядке настоящее, а не копаться в прошлом.
— То есть тебя волнует мое настоящее?
Все, что могу — глупо кивнуть.
— У меня всё прекрасно. — Острый взгляд — как нашатырь: выдергивает из подсознания и дышится через раз. — Не колюсь, не нюхаю, не глотаю колеса. Чист уже тринадцать месяцев.
Ранее говорилось, будто у меня недурно выходит находить общий язык с людьми.
Это неправда, конечно.
А будь истиной, Тэхёну я бы все равно проигрывал.
Абсурдно и коряво.
С ним у меня тон не мой, голова шальная, концентрации никакой.
Это не оправдание, просто объяснить нечем глупость и грубость, так умело сплетенные, так самодовольно падающие на стол, вскарабкавшись по пищеводу:
— Но желание осталось?
Хозяин громко сопит.
Первое, что вижу — как дергается подбородок.
Потом ладонь к теплой керамике, кажется, чувствую, как пальцы сжимают прочную кружку:
— Я сказал. У меня. Всё нормально.
Теперь глаза — близкий огонь. Слишком рядом и слишком горячо моим собственным в этом узком пространстве. Тянет увеличить расстояние, тянет быстрее всё изменить, перевести тему, спасти разговор.
— Прости, я баран, я совсем не это имел в виду. — Правда, чистая правда, клянусь, пускай он увидит, пускай поймет. — Я понятия не имею, что с тобой произошло, Тэхён, что могло заставить тебя… делать то, что ты делал, но… — Господи, да я же совсем ни в чем не уверен! Почему я всё забыл, почему не записал на ладонях? Почему ни черта не подумал, что могу обидеть, выбрать не то слово, с чего мне вообще пришло в голову, что этот разговор необходим? В конце концов, мне ведь до конца неизвестна причина, по которой Тэхён утопил себя в наркотиках. Я могу полагаться только на слова Богума и Чимина и пытаться не звучать самодовольно, нагло,
милостиво, всё ведь не так, совсем, просто я болван, идиот и безответственный эгоцентрик. — Если это хоть как-то связано с тем, что произошло в ту ночь, и касается нас обоих, я здесь, чтобы извиниться. Прости, что уехал и не позволил тебе объясниться. Мне было хреново, но я должен был подумать о том, что будет хреново и тебе. Хочу, чтобы ты знал, что я больше ни в чем тебя не виню, и если вдруг тебя всё ещё не отпускает случившееся, забудь. Что было… то было.
Секунды жестокие.
Среди них далекие звуки редких двигателей за окном и близкий кофейный запах.
Среди них чужой рот кривится в ненастоящей, пластиковой улыбке.
Я никогда прежде не видел на его лице ничего подобного.
— Не винишь
меня? — Опасная, предостерегающая дрожь сыпется по спине. Я стараюсь скрыть, стараюсь не отводить глаз, держаться. Стараюсь. А в ответ — чистая враждебность. Незнакомая, пугающая, чужая. Да, ругались, да, громко, но ни разу не было ни этого тона, ни этого взгляда. Из глаз на мир никогда не взирало столько яростной злобы. — Ты и не имеешь права винить
меня. Во всем виноват только ты. С самого начала.
Что… он сказал?
Руки поднимаются сами, хотят, наверное, разойтись в стороны в недоумении, но в ту же секунду отчаянно падают обратно на колени: только и получается, что качать головой. Не могу не. Просто не выходит сдержаться! Меня сюда несло не желание услышать, как он признает, что поступил хреново, и извиняется. Совсем нет! Но откуда взяться уравновешенности, когда со мной говорят так, словно это я трахал другого человека на глазах своего партнера.
Возмущение — это аттракцион резкого вверх-вниз прямо по центру груди. Естественно, меня от него здорово ведёт в другом направлении:
— Боже, Тэхён, мы же… мы же всегда понимали друг друга. Когда ты стал таким?
— Когда ты бросил меня одного.
Он этим плюётся.
Щурится и сверлит взглядом. Как будто мы соревнуемся, кто дольше удержит ладонь над горящей свечой.
Что происходит в его голове?
Раньше я знал.
До одного злополучного дня:
— А чего ты ожидал, когда ложился под другого парня?
Кривая улыбка сползает резко. Как ножницы — ленту.
Я не могу предсказать ничего из того, что происходит дальше.
Ярости становится слишком много.
Так, что не удерживается в играющих желваках и белеющих пальцах: мой человек на эмоциях ударяет кружкой по столу.
Всё содержимое пачкает его ладонь, мутным коричневым пятном растекается по поверхности, заливает серый металл ноутбука.
— Чёрт! — палач вскакивает, хватает лэптоп сухой рукой, переворачивает, чтобы стекла жидкость.
А потом что-то в нем меняется еще больше, как у иллюзионистов — раз — и другой костюм. В новом Тэхён почти бросает компьютер на подоконник, отступает куда-то подальше — к столешницам, раковине, кухонным полкам. Подальше от меня.
Нервно вытирает мокрую руку о брюки, даже на них не смотрит. И дышит тяжело, хрипло, я всё вижу: и как его трясёт, и как грубо трет лоб рука и проникают в волосы влажные пальцы.
Он мужчина. Широкоплечий, высокий, неслабый.
Но сейчас каждая часть его кажется хрупкой, беззащитной, тревожной.
Лихорадочной.
Таким я никогда прежде его не знал.
Что произошло? Почему? Откуда?
Зачем?
Его таким сделали наркотики?
Соответствующий образ жизни?
Что именно так исковеркало его яркую, ослепительную, неподражаемую личность?!
Как так получилось? Где я был? Почему не отгородил, почему не исправил, почему, черт возьми, всё стало
таким…?
Я смотрю, я терплю, меня так к нему тянет, что приходится сжимать кулаки, а в голове каждое надуманное воспоминание, темные коридоры, неоновые клубные вывески, сыпучие порошки, пятимиллиметровые мародёры.
Меня разрывает словами.
Глотаю, они лезут обратно, давлю — вылупляются снова.
Как я люблю тебя. Боже.
Я люблю тебя, слышишь?
Хочешь всю мою жизненную силу? Хочешь? Бери! Если она восстановит тебя, если вернёт способность светиться, как ты это любил, забирай всю.
Бери всё, что тебе нужно.
Хочешь, убей меня.
Хочешь, я сам.
Меня разрывает словами.
Глотаю, они лезут обратно, давлю — вылупляются снова.
Такие радикальные, такие простые.
Никому не нужные.
— Тэхён… — всё-таки зову, тянусь буквами, растягиваю звуки.
Он оборачивается ко мне резко.
Я замолкаю, натыкаясь на этот дикий, ни на что не похожий взгляд.
Что-то виснет между нами вместе с квартирной тишиной.
Что-то неприятное, тягучее, отталкивающее.
Мой палач и надзиратель движется, встает почти вплотную. Так, что приходится выпрямиться и задрать голову.
— О чем ты подумал, когда увидел, как он меня трахает?
Страшно.
От того, как грубо.
Чёрство.
Безжизненно.
Мне хочется шипеть, кричать, вопить. Перевернуть стол и жутко разозлиться на палача, жертву и мир, в котором оба они родились.
— Я пришёл поговорить не об этом.
Тэхён подносит ладонь и сжимает пальцами мой подбородок.
Сильно.
Упрямо:
— А я хочу именно об этом.
У него глаза блестят, плавно скользят по лицу, будто видят впервые, изучают меня как будто, сканируют. А я сижу лицом к большому лесному пожару: накаляюсь внутри и снаружи. Плавлюсь и понимаю, что ничего уже не исправить. Не вернуть вспять, не избежать.
— Ну же, Чонгук, — бездушный голос нападает режущей остротой, надзиратель пренебрежительно грубо отстраняет руку. — О чем ты тогда подумал? Мм? Решил, что встречался со шлюхой? Или это женское слово? — Мне давят на колени. Толкают своё между, пока не натыкаются на неустранимое препятствие. — Как называется человек, который всем даёт, если у него член в штанах?
Всё, что могу, всё, что получается, — впиваться в мерцающие глаза своими, пытаться найти то, что видел всегда. Чистоту и любопытство. Доброту и честность. Самоиронию и мудрость, смешливость и энтузиазм.
А там ничего.
Там горячий яд, холодная отчужденность.
Когда… всё погибло?
Откуда пришли опустошенные чёрные точки с мертвыми петлями язвительной бесчувственности?
Он всегда был такой неловкий.
Трогательно смущающийся, долго привыкающий к пошлости.
Но сегодня.
Сегодня меня прошибает колючий пот.
Сегодня его рука лезет под пояс моих брюк, лишая дара речи.
Голос говорит:
— Давай я покажу тебе, как многому научился, чтобы соответствовать твоим домыслам.
Обескураженный, разбитый и напуганный, осознаю окончательно, только когда чувствую холодные пальцы под своим нижним бельём. Действует как ведро льда с макушки до пят.
Я хватаю запястье и тяну прочь.
— Брось, тебе понравится. Всем нравилось.
Меня тошнит.
Я вскакиваю с места.
Отбрасывает в сторону, к стене, в обход человека, изменившегося до неузнаваемости.
— Зачем ты так себя ведешь?
Как
так?
Что я имею в виду?
Всё. Его поведение искажает
всё. Слова Богума, отношение Чимина, мои мысли, выводы, которые я сделал.
Спрашиваю, а сам не понимаю, готов ли знать.
— Хочешь сам? — страшно. Мне очень страшно от вида этих петель и бездушного равнодушия вместо глаз. — Только скажи, Чонгук, для тебя всё что угодно. Можешь трахнуть прямо на столе.
Безразличие и готовность.
Я признаю очевидное: на меня смотрит отзеркаленная личность того, кого я когда-то знал. Другая версия альтернативной реальности.
Искаженная, совсем иная.
Что это должно означать, кроме скорби по той натуре, что когда-то была жива?
Мне надлежит оплакивать? Считать, будто этот палач ничего общего не имеет с тем,
моим палачом?
А что делать, если больно и страшно? Если легкие проколоты?
Что делать?!
Если кулаки сжимаются, разжимаются, если в пот и обратно, если ничего не хочется больше?
Что делать?!
А если… если этого палача с тем сравнивать не получается? Если вот этого, вот такого так хочется выругать, встряхнуть, посадить под замок, потом вытереть стол, собрать бумаги, приготовить что-нибудь горячее и позвать его есть? Что делать?! Как быть? С тем, что этого альтернативного и чужого хочу обнять и ждать, ждать, ждать, когда спрячутся шипы хоть немного, потом спать уложить и глядеть на него всю ночь, ругая себя за отсутствие гордости.
Что делать? Если сегодня он чёрствый, бесчувственный и неприятный, а я смотрю и понимаю, что душу мог бы отдать, если бы это помогло оживить хотя бы его глаза?
— Ты ведь не такой, черт возьми! — главное, чтобы не спросил, откуда я это знаю. — Что ты пытаешься доказать?
— Я такой, каким ты меня увидел. — Он разворачивается, водит ладонью по животу поверх поношенной футболки. — Мальчик по вызову, который
ложится под других.
Я не виноват.
Просто дурной и обидчивый.
— Ты слишком разошёлся! — потому и теряю самообладание. — Я никогда не считал тебя шлюхой, я видел в тебе труса, который не нашёл смелости сказать, что ничего больше не чувствует, прежде чем спать с другими!
И всё.
— Иди к чёрту!
Прямо на моих глазах в нем что-то закипает. Он отступает назад, словно я вдруг сделался прокаженным. Лицо меняется. Окрашивается живой реакцией:
— Проваливай из моего дома, — настоящей и откровенной злобой, — и никогда не говори со мной, если мы где-нибудь встретимся! В следующий раз оставь меня на дороге со сломанной машиной, — дрожит, он… опять дрожит, — просто брось, как ты уже сделал это однажды! Я не хочу тебя видеть!
Выплюнул и сжимает себя руками. Пытается скрыть, но даже они трясутся, выдают, разоблачают.
Это что? Срыв, паника? Что мне сделать? Как спасти?
Или… наверное,
я уже больше не могу…?
— Ты один дома?
Мой вопрос — как инъекция — отчего-то сбивает бурю до сильного ветра, почему-то вызывает удивление, мелькает в тех же теперь разукрашенных эмоциями глазах.
Палач откидывает голову назад.
Надзиратель пугающе скалится:
— Так ты предлагал поговорить в машине на случай, если у меня тут очередной клиент?
— Прекрати нести чушь! — я дурак, я несдержан, я недальновидно злюсь в ответ. — Тебя всего трясёт, Тэхён, я не хочу оставлять тебя одного в таком состоянии. А спрашиваю, имея в виду конкретного человека! Чёртового Богума, который хрен знает где, судя по тому, что он не вышел сюда, как только ты начал кричать!
С его лица сходит оскал.
Теперь там замешательство:
— Ты знаком с Богумом?
И голос ниже, тише, как заменили. Эмоции мельтешат, как на беговой дорожке, скатываются, запрыгивают обратно, хотят куда-то добраться.
— Мы виделись в тот день на парковке.
— Он не называл своего имени. — Как и раньше, внимательный. — Откуда ты его знаешь?
— Мы с ним общались через неделю после того случая, — плевать на то, что Богум просил ничего не говорить. Его интересы — последнее, что меня волнует.
— И о чем говорили?
— Какая разница?
— Ты пришёл поговорить! — обнимать себя закончил, отвлекается на необходимость сжать кулаки. Прикрикнуть. — Вот и говори! О чем вы с ним разговаривали!
— Он спрашивал, почему мы расстались.
— И ты сказал, что я тебе изменил?
— А что ещё я должен был сказать?
Тэхён снова скалится.
— Тебе, небось, нравится эта роль, признайся. — Словно маски на лице: жмешь на кнопки — они меняются, как при создании персонажа в игровых симуляторах. — Чувствуешь себя обиженной жертвой и не упускаешь возможности всем об этом рассказать. Классно, наверное?
Я стискиваю зубы.
Сводит скулы.
— Он, сука, первый, с кем я вообще об этом заговорил! — «
обиженная жертва!» — Но я бы молчал, если б он не стал спрашивать, было у нас что-то, пока я тебя вёз, так что я уже не видел смысла отвечать на вопрос «почему мы расстались» чем-то вроде «не сошлись характерами». —
Роль!
Классно?! — Твой парень и без моих стараний добыл номер, потому что его распирало от ревности! Велел держаться подальше и даже предлагал мне деньги. Я думал, «мажоры, лишённые воображения», вгоняют тебя в тоску, Тэхён, но ты выбрал себе как раз того, кто полностью подходит под это описание!
Кулаки исчезают, плечи опускаются.
Снова на меня не смотрит. Делает шаги прочь от стола, шаркает, смахивает челку с лица, прислоняется спиной к столешнице.
Странный, вдруг растерянный взгляд ползет по полу, моим ногам, затем в сторону, выше и выше, мне за спину. Там черно-белая двухмодульная картина с изображением лодки. Серый и одинокий вельбот, застывший на водной глади в безветренную погоду.
Болезненно напоминая моего человека.
— Прости, — срывается на выдохе, от глубокой се́ти вины, которую снова чувствую, в которую снова попал. — Наверное, я должен был промолчать.
— Богуму известно, что я не идеален. — И качает головой, монотонно, уставившись на утерянную в океане шлюпку. — Он просто пытался узнать, что сделало меня таким, каким он меня встретил.
Я всё равно встретил тебя раньше него.
Раньше!
— Когда вы с ним познакомились? — не хочу ничего об этом знать. Ревностно не хочу. Но, кажется, палача успокаивает фиглярское имя, и мне приходится себя заставлять. Приходится подстраиваться.
— Полтора года назад. Он нашёл меня на... — слова обрезаются, Тэхён отворачивается. — Нашел, когда я был в хреновом состоянии, и отвёз к себе.
Чёртовы мысли прочь.
— В каком именно состоянии?
Душу́ в кулаках, отстреливаю образы, как в тире, пока не начинает болеть голова.
— Я не хочу об этом говорить.
— А я хочу поговорить именно об этом.
Я имею чёртово право знать.
Имею.
А он качает головой.
Он говорит:
— Нет, Чонгук, — и смотрит так… обвинительно! — Мои проблемы тебя больше не касаются. Ты сделал свой выбор.
Выбор? Выбор!
— Я ничего не делал. — Мне его не дали, ничего не дали, только лишили! — Всё сделал ты. Один твой выбор — и меня разорвало на части. И теперь ты отказываешься говорить, что с тобой случилось. А я хочу знать, твою мать. — Это грубо. Я грубый. Я злой. Почему всё так, черт возьми, почему нельзя любить вечно? Почему есть эти две гадюки — «разлюбить» и «изменять» — выползающие утиным рядом! — Мне нужно понять, Тэхён. Понять! Всё это сводит меня с ума все эти гребаные годы, и если тебе тоже было хреново, я хочу знать почему. Что пошло не так? Что случилось с тобой, пока я думал, что спас тебя от необходимости объясняться и дал полный карт-бланш? Что, блять, произошло?
— Я не хочу говорить с тобой об этом.
— Это ни хрена не честно, Тэх…
— Это более, чем честно! — И снова глаза в глаза, резко, бойко, остро. Волосы спадают, путаются, трясутся плечи. — Ты должен был быть со мной тогда, а не сейчас! Спрашивать тогда, а не сейчас!
Серьезно?!
— Если мы заговорили о долге, у тебя он тоже был! — от крика горло першит. А в груди — нечто похожее — от жгучей нестерпимой обиды. — Ты не должен был трахаться с другими! Ты должен был любить меня и быть только со мной!
— Я был! — Тэхён перебивает, пресекает криком. Громче моего. Сильнее моего. — А тебя не было рядом! Когда он подошёл, тебя не было рядом, чтобы остановить мою дебильную наивность! И всё, что случилось потом, твоя вина! Только твоя! — Я замираю, сбиваюсь. — Тебя не было рядом — вот, что со мной случилось! — Впиваюсь глазами во влагу, в то, как она падает с чужих ресниц, замирает на середине пути. — И когда ты, наконец, явился, ты просто… просто ушёл и оставил меня с ним…
Он… плачет.
Говорит — и соленые ленты ползают, лезут повсюду, увлажняют даже кожу над губами.
Мне так хочется обо что-то ударить. Чтобы больно физически, чтобы не так. Чтобы без этих несуществующих спазмов в горле!
А мерцания всё больше, тяга во мне сильнее, сдержанности меньше. Четыре года почти — а я всё также не могу смотреть, как он плачет, не могу молчать, не могу дышать, да я в жизни этой ничего не умею делать лучше, чем любить его. И даже как фармацевт я серебряный. А человек — и того бронзовый.
— Тэхён…
— Замолчи! Не говори ни слова! — ничего не понимаю, делаю, что велено. Всё что угодно. — Раз уж ты так хочешь знать, закрой свой рот!
Он вытирает лицо ладонью. Той самой, на которую недавно пролил кофе.
И замолкает.
Секунды уходят, оставляют раскрасневшееся лицо, одышку и взгляд, решительный и очень тяжёлый. В нем нет связи даже с картиной, на которую он так похож.
Самое худшее — в нем нет связи со мной.
Мокрые красивые глаза измотаны, безропотно смиренны. Как если отдают необходимое не впервой. Уже привыкли. Уже не борются.
Я не хочу забирать!
Если опустошение такое заметное, когда он еще даже не начал, какая страшная глубина существует там… на самом деле…?
— Я сидел и ждал тебя, когда подошёл Джинхо.
Воздух, который готовился стать просьбой остановиться, спотыкается в горле.
Кубарем вниз, обратно.
Господи.
Только не он.
Только не это гребаное имя…
