Мин Джинхо, как и Тэхён, учился на факультете международных отношений.
Был на курс старше, на каждом шагу кричал, что бисексуал, и все, кому хочется развлечься без обязательств, могут в любое время постучаться в его комнату.
Ещё он был барыгой. Об этом этот клоун не кричал, но все и каждый знали, что в его комнату можно постучаться не только, когда хочется заняться сексом.
Все помнят, в какой стране живут. Помнят сейчас, помнили и тогда. Осложняли озабоченному студенту жизнь и сокращали возможности: подцепить парней ему всегда было куда сложнее, чем девчонок.
Когда мы с Тэхёном начали встречаться, то ничего не стали скрывать. Совместное взвешенное решение. Иметь свободу и ни за что себя не стыдиться.
Для нас — ценность, для Джинхо — вывеска.
Он подошёл и предложил групповой секс.
Я хотел разбить ему нос, но мой человек дипломатично объяснил, что мы не заинтересованы.
Озабоченный придурок не понял и через месяц подошёл снова.
Сказал, что не хочет втроём, хочет одного Тэхёна. Потому что ему нравится его задница.
Дипломатия не спасла бы ситуацию ни при каких сторонних усилиях — и мы знатно подрались. Хотел сломать ему рёбра, но удалось только наоставлять гематом.
Любой другой, возможно, усвоил бы урок.
Но не этот бестактный извращенец.
Он клеил Тэхёна и бросал кучу пошлых шуточек, пока меня не было рядом. А меня не было рядом уйму времени, учитывая, что мы учились в разных корпусах и местом встреч часто служила только столовая.
Мне не рассказывали, боялись, что перегну палку.
Я ничего не знал, пока не увидел в окно одной из аудиторий, как озабоченный козел подсаживается к моему человеку на скамейку во дворе и начинает массировать бёдра.
В ответ Тэхён тогда огрел его книгой, схватил за воротник и что-то долго выговаривал.
Что-то, чем, согласно мгновенно мной принятому решению, непонятливый мудак не отделается.
Я подошел к нему сорок минут спустя в столовой, воспользовался эффектом неожиданности и представил, что вбиваю гвоздь в стол его лицом. Представил и воплотил.
У молотка сломался нос.
Молоток снова пытался защищаться, колотил без разбора, плевался и краснел, стыдясь суждений собравшихся зрителей, не хотел проигрывать, падать лицом.
Хотя бы в переносном смысле.
Только он неудачно пристал, неудачного выбрал мальчика, неудачно полез. Просто не повезло. Его соперник в старших классах принимал участие в турнирах по боксу. Он драться научился раньше, чем любить. Как знал, что сразу пригодится.
Мне всегда казалось, что этот инцидент возымел действие.
Я был уверен.
На все гребаные сто.
Вот до этой чёртовой минуты.
— Он подошёл и начал заговаривать мне зубы. Говорил про то, что извиняется за всю хрень и хочет закончить учебу на хорошей ноте.
На меня больше не смотрят. Всё время куда-то мимо. Мельком. А я — напротив — не могу отвести глаз. А внутри — тревога аномальными стеблями вверх через горло. Тошнотой дурного предчувствия.
— Он дал мне стакан и предложил выпить за чертово примирение, и я взял этот стакан, потому что наивный идиот, который развесил уши. Теперь опыт у меня большой, так что я знаю, что экстази сносит мне крышу капитально. Под ним меня можно заставить прыгнуть с крыши, сказав, что внизу батут. И я буду видеть батут.
Пауза уходит сквозь пальцы. Свои я сжимаю. Чтобы не тряслись перед глубиной.
Какая она там, если приходится останавливаться, едва начался маршрут?
— Тогда я понятия не имел, что было в том стакане. Пару глотков — и мне начисто снесло голову. Тупо снесло, и весь следующий час я видел то, чего нет. Как в виртуальной реальности. Видел тебя. Как ты приехал. Как выпил со мной. Как сказал, что хочешь меня и повёл в комнату. Как целовал, раздел и как сказал, чтобы я перевернулся на живот.
Он смотрит в пол. Водит глазами, как будто там ребусы, и всматривается, разгадывает, считывает ответы оттуда сразу нам обоим. Себе и мне — испуганной экзотической зверушке. У которой лапы вспотели. И поясница. И все силы, какими кичился, улетучились. Вытекли, подохли.
— И я позволил. Потому что это ведь ты. Я молчал, когда было слишком грубо и больно. Слишком не похоже на тебя. Не сопротивлялся… Подумал, что ты поругался с отцом или просто слишком много выпил. Подумал, что скажу тебе утром, что так мне не нравится. Что так мне кажется, будто ты меня насилуешь.
Утром…
Загаданные слова такие жестокие.
Гнусные.
Мерзкие.
От них руки трясутся.
Утром меня уже не было в городе.
Я сидел в самолете, я сбежал. Я…
Что я…?
Что я теперь…
такое?
— Потом появился Чимин, — Тэхён цепляется пальцами за столешницу, выгибается, худой такой, большой, но крохотный, высокий, но маленький, родной, но чужой. — Скинул тебя и ударил. Я не мог понять, в чем дело, кричал, что его это не касается и чтобы он вышел. А он нёс какую-то чушь, орал на меня, заставлял одеваться. Из-за того, что я сопротивлялся, залепил мне пощечину. Когда я проснулся у него дома, всё ещё не понимал, почему он так себя ведет. Совсем не соображал.
Кровь в ушах такая шумная.
Невыносимая.
— Тогда он и сказал, что тебя со мной не было, что всё время это был Джинхо. Что я пошёл с ним в комнату и дал себя трахнуть. — Когда кровь пробьется сквозь и стечет горячим потоком к ключицам, будет страшно и больно. — Только я не давал. Я думал, что это ты. Я до сих пор думаю, что это был ты, хоть знаю, что это не так. Чимин сначала ничего не сказал про тебя. Про то, что ты всё видел, про то, что ушёл и всю ночь не отвечал на его звонки. Поэтому я начал звонить тебе сам. Из-за того, что номер постоянно был заблокирован, я испугался, что с тобой что-то случилось по дороге в общежитие, и попросил Чимина отвезти меня к тебе домой. Но тебя там не было.
Когда кровь пробьется — это чушь.
Всё чушь.
Я — чушь.
Крови нет. Во мне как будто больше
ничего нет.
Пустая оболочка на костях.
Скелет вымершего зверя.
— Я даже не мог позвонить твоим родителям, потому что за три года мы виделись с ними только два раза. У меня не было ни номера, ни адреса. Я сходил с ума от страха. Мы искали тебя. Приехали в бизнес-центр и пытались пройти в офис твоего отца, но нас никто к нему не пустил. Чимин позвонил своему и попросил того проверить, есть ли твоё имя среди пациентов. Потом я послал его во все ближайшие больницы, а сам остался у здания ждать, когда выйдет твой отец.
Он не смотрит, и я теперь тоже. За окном светает, и картина позади, и пёс под одним из стульев, всё живое и настоящее.
Кроме меня.
— И он вышел. Сказал, что ты поругался с ним и ещё рано утром улетел в Ванкувер.
Зачем-то глотаю воздух.
Зачем-то открываю свой бесполезный рот.
— Нет, Чонгук. — Мне запрещают сразу же. Качают головой с болезненным спокойствием. — Ничего не говори. Слушай. — Всё правильно. Слова теперь — пустой звук, моя малая копия. — Слушай, потому что ты заставил меня говорить об этом, и теперь я должен закончить.
Как дать понять, что готов молчать всю оставшуюся жизнь, если он прямо сейчас отдаст мне такой приказ?
Никакого смысла.
Я бы выполнил, вели он то же самое еще вчера.
Что я вообще могу сделать…
теперь?
Зачем?
Ничего не сотрёт с лица земли мою глупость.
Безобразную и за столько лет покрытую самопроизвольным разрушением, элементарной коррозией, ржавчиной отвратительного слова, которое я до этого момента приписывал не себе.
Поганые тринадцать букв.
П р е д а т е л ь с т в о.
— Когда я проснулся и понял, что меня, по сути, накачал наркотой, а потом изнасиловал озабоченный извращенец, я драил себя в ванной несколько часов, потому что чувствовал себя грязным ничтожеством. Всё, что мне тогда хотелось, всем, в чем я до безумия нуждался, был ты.
Сколько у ежей иголок?
Сотни?
Тысячи.
Мог я не заметить, как проглотил одного?
— Мне было нужно, чтобы ты пришёл и обнял меня. Прижал к себе так, как ты всегда это делал: чтобы мне нечем было дышать; и сказал, что для тебя я такой же, каким был до этой ночи, и ты всё также любишь меня и по-прежнему согласился бы прожить в космосе до девяноста лет, имея рядом только меня одного. Чтобы ты закрыл меня собой и сказал, что это был первый и последний раз, когда я остался в космосе один.
Несколько тысяч иголок.
— Когда Чимин рассказал мне всё, первое время мне совсем не верилось. Несколько дней я не выходил из комнаты и ждал тебя, боялся, если поеду в универ, ты приедешь и мы разминемся. Лежал в постели и считал, что мне просто нужно дождаться. Говорил себе: он придёт, отвезёт меня к себе, и приготовит свои блины с нутеллой, и накормит меня, а потом я попрошу его полежать рядом, и он завалится на мой живот и будет жаловаться, что там постоянно что-то бурчит.
Мой палач.
Мой надзиратель.
Говорит так быстро, спешит, ускоряется, а я ничего не меняю.
— Но прошёл месяц, а ты не пришёл.
Глотаю иглы и, кажется, умираю.
Может.
Теперь всё возможно.
— Тогда мне наконец стало понятно, что произошло. Дошло, что ты решил, будто я тебе изменил с парнем, который постоянно меня домогался. Повёл себя как шлюха и унизил тебя. А раз уж ты не потребовал объяснений и так легко принял то, что увидел, мнение обо мне у тебя с самого начала было поганое.
Кислое шипение внутри, кислая кривая ухмылка на чужих губах. Я не вижу, я чувствую.
Его губы.
Боюсь смотреть, но, наверное, они всё такие же яркие в этих утренних красках.
И мертвые в этом стремлении не сбиться.
Я такой слабый, я не вынесу.
Я, я, я, всегда сплошное я!
Что я за чудище такое!
Во мне одни кости.
Во мне, оказывается, ничего нет.
— А дальше всё очень просто. — Не смотрю, но зрение, какое бы оно ни было, ловит, понимает, что там вяло пожимают плечами, отчужденно, как если не его вовсе. Ничьи. Не мои. А что тут моего? Моего! Что я вообще заслуживаю? Точно не эти широкие хрупкие крылья, которые сам же и оборвал гнусно и до тошноты смехотворно. Хохочи, кричи, плачь. — По словам врачей, всё, что со мной случилось после этого, называется
экстремальной реакцией на насилие и чувство брошенности. Я выучил формулировки наизусть, чтобы немного себя успокаивать. Это помогает. — И рука неожиданно в воздух, странные жесты дирижёра — рваные взмахи пальцев на каждое слово: —
Искаженное представление о себе и импульсивное опасное поведение. Началось, когда я снова пришёл к Джинхо. Он показал клубы и познакомил с людьми, у которых всегда можно было затовариться. Я кучу всего перепробовал. Не помню, как и где, просто просыпался в разных местах, и всегда были ещё люди, и мы что-то находили и опять закидывались.
У взрослого ежа от пяти до шести тысяч иголок.
— Когда дядя понял, что происходит, он отобрал машину и перестал давать деньги, чтобы мне не на что было покупать. Так что я задолжал, но немного, по большей части, было достаточно отсосать, и мне что-нибудь давали. Иногда просто отсосать было мало. Но я не возражал. Я даже с Джинхо потом трахался. Потому что ему хотелось. И, знаешь, было совсем не больно. Когда в крови какая-нибудь дурь, боли практически нет. Ничего нет, только отдельное подсознание и какое-то навязчивое чувство, будто с каждой дозой ты себя очищаешь и рождаешься заново. По крайней мере, со мной так.
У маленьких — около трех.
— Больше всего досталось Чимину. Он постоянно искал меня по клубам и подворотням, а потом заставлял одуматься, и я ведь даже слушался, пока не начиналась ломка. Потом мне уже казалось, что он просто ничего не понимает. Откуда ему, правда?
У обыкновенного ежа они короткие. Не больше трех сантиметров.
— Когда Богум нашёл меня у своей машины, я был под кайфом и почти без одежды. Проснулся у него на диване весь в сперме и решил, что он подцепил меня в клубе и привёз к себе домой. Потом стало понятно, что меня нашли уже таким, и это один из тех случаев, когда я ни черта не могу вспомнить, с кем был и почему оказался на парковке. С Богумом мы тогда сразу распрощались, но через несколько дней встретились снова. В одном из клубов. Он схватил меня и поволок на выход. Привёз к себе домой и утром запер в подвале.
Он мотает головой?
Голос… другой теперь, я точно знаю.
И еще чувствую.
Тень тусклой улыбки? Умирает в уголках? Стынет?
Держится?
Не могу смотреть.
— Оставил воду, еду и чертово ведро вместо туалета. Я пробыл там трое суток. Без дозы. Кричал и визжал. Мне было до одури погано, я думал, что умру. Но потом стало лучше. Хотя бы начал соображать, дошло наконец, что заперт в подвале, и сразу… вдруг… навалилось осознание всего, что произошло, всего, что я натворил, так что мне просто… ну, знаешь, просто захотелось умереть.
Гладкие. Окрас чередуется.
Буроватые, светлые.
Все, как один, колючие.
— Богум отправлял дяде и Чимину сообщения с моего телефона, чтобы они думали, будто я вменяемый и отсиживаюсь у какого-то друга, а сам выпустил только на утро четвёртого дня. Отправил мыться, посадил за стол, накормил, а потом положил передо мной альбом и начал показывать фотографии. Одного конкретного человека: с рождения до совершеннолетия. А потом пошли пустые листы без вставленных снимков, но Богум продолжал их листать до самого конца, пока не захлопнул и не сказал, что это его младший брат, который год назад умер от передозировки.
На лапах по пять пальцев с острыми когтями.
— Не знаю, почему этот чертов альбом так на меня повлиял. Из-за него я как будто… не знаю, как будто что-то щелкнуло внутри, тогда я послушался дядю с тётей и лег в клинику. Оставался там до победного, пока не одобрили выписку. Сначала было хорошо, потом очень плохо. Постоянно хотелось сорваться. Но, когда вспоминал, сколько людей меня перетрахало, в каких местах я просыпался и как много натворил, сорваться было даже страшно. И Богум не давал, всегда рядом со своей опекой, лекциями и этим блядским альбомом. Сейчас мне уже побольше доверяют, разрешают оставаться одному. С условием, что кто-нибудь проверяет раз в неделю. Это меня бесит. Но они говорят, так нужно.
На верхней челюсти двадцать острых зубов. На нижней — шестнадцать.
Шестнадцать.
Прямо как день в июне, когда я сбежал, пока моего человека… пока его…
Господи боже.
Что я натворил…
— Теперь всё, Чонгук.
Выдох.
— Это всё, что со мной случилось.
Вдох.
— Всё, что пошло не так.
Я уже давно опустился на стул.
Ноги не держали.
Никчемная опора.
Никчемный я.
Голова кружится.
Опираюсь локтями о колени, держу ее в руках. Пустую, дурную, бестолковую.
Пальцами в волосах. Натягиваю бешено, жестко, чтобы чувствовать боль. Чтобы она щекотала глазные яблоки.
Я смотрю в пол. Я его не вижу.
Паркет рябит, переливается.
Внутри зубы, когти, иглы.
Внутри режет и колет.
Терзает, изводит, виртуозно обрезает глотки, вспарывает животы драконам. Они вымирают.
Трупы в собственном кровавом соку квасятся в моем желудке, пытаются вылезти наружу.
А я живой, и мне за это стыдно.
Вина разрастается, забрасывает острые крюки в грудь. Кошмарно больно.
Образы, которые появились на свет из рассказов Тэхёна, ломают мне позвоночник, в отместку лишая опоры.
Которой я не смог стать.
Всю жизнь лез на рожон, горячо заступался за незнакомцев, тявкал, кусался, как собачонка, а когда моего человека… насиловали, его насиловали, черт возьми,
насиловали…! А я развернулся и ушёл.
Ушел!
Отдал людям с омерзительными пальцами и пошлыми языками, отдал, чтобы они лезли ему в рот, наполняли слюной, пускали по кругу, предлагая каждому, у кого вставал член!
Зубы, когти, иглы…!
Сбежал, решил, что слишком обижен, слишком разбит, слишком страдалец.
Тэхён оплачивал собой наркотики, ища забвения, а я жалел себя, торговал пылесосами и прыгал по движущимся поездам.
Мысли — как зубы, когти, иглы.
Он красивый.
Любой.
Такой красивый, что они позволяли. Все эти люди, помешанные на деньгах, позволяли красивому мальчику отдавать собой.
Зубы, когти, иглы…
Я хочу задушить их всех.
Отрубить пальцы, отрезать языки, оскопить до кровавой воронки на месте каждого члена.
Ненависть такая жуткая, яркая, спелая, костяшки мажет побелкой, туманит разум:
я рисую подробности. Как именно лишаю жизни. Выстраивается алгоритм, поток действий, скапливается болезненная решимость. Такая каша внутри, и над ней горсти соли, а я готов проглотить, жизнь положить, чтобы обидчики превращались в такую же.
Какая бравада, какое бахвальство.
Я с собой спорю: всё не так. Говорю, что готов, значит, готов.
А потом.
Потом бьет по затылку острая боль — напоминание:
всё началось с меня. Каждый ублюдок, каждый клуб, каждая таблетка и каждый порошок.
Какая теперь разница, кто я — дракон или оборотень?
Из меня не вышел человек.
Самое отвратительное творение Вселенной.
Творение — это тварь.
Земной посредственный вредитель.
Самое худшее, что эта тварь сделала, — появилась в чужой жизни и искусала ее до неузнаваемости.
Тварь когтистая, зубастая, колючая.
Тварь молящая и про себя уже сто раз повторившая:
Прости меня. Прости! Прости…
Очень горячо, очень жарко.
И не прощай.
Никогда.
Слезы душат, чувствую, как трясет.
Тэхён ещё здесь, рядом, я слышу его обрывочное дыхание.
Боюсь поднять глаза.
Не знаю, что говорить.
Просить прощения?
Вслух?
Оскорбительное допущение.
Могу получить какое-то прощение?
Уже не вижу паркета. В глазах — калейдоскоп, в нем Тэхён берет в рот у мерзких незнакомцев и страдает от ломки в подвале. К горлу подкатывает, качаюсь телом, вперед-назад, скрипит стул, клацают лапы, пытаюсь остановить рвотный позыв.
Не получается.
У меня ничего не получается.
Только встать.
Опираюсь на край стола, выпрямляюсь.
Да, Тэхён здесь.
Сквозь водяную плёнку различаю силуэт.
Иду вдоль стены. По-моему, задеваю картину. Вроде бы она не падает.
Коридор.
Спальня.
Поворот в гостиную.
Ещё дверь.
Пришел.
Драконьи трупы вперемешку с кислой жидкостью, сквозь пульсации в ушах слышу, с каким мерзким плеском они приземляются в унитаз.
Сплевываю, и сплевываю, и сплевываю.
Слив шумит, обволакивает, как крупная волна, под нее падаю на пол, прижимаю к себе колени. В горле кисло, в волосах капли пота ползают, как насекомые.
А потом короткая нота:
— Чонгук…
Имя срывается с его губ и летит прямо в меня, потроша грудную клетку.
Вырывая сердце.
У него голос дрожит.
Он плачет.
Я закрываю глаза, я пытаюсь дышать.
— Мне жаль, что ты всё это услышал.
Зачем он говорит такое?
Почему бы горько не усмехнуться, почему бы не заплакать с нового старта, спрятав голову в сложенных на коленях руках.
Хлипкая опора.
Похожа на меня.
— Я сказал, что во всём виноват ты, — мелодия хриплая, низкая, самая лучшая… — Это было на эмоциях, я так не считаю. Честное слово, не считаю.
— Ты всё правильно сказал.
Мой голос умирает в парилке собственного пространства, глушится, гудит. Так неуважительно, так несуразно — быстрее поднимаю голову, выныриваю из темноты.
Меня встречает мокрый незащищенный взгляд.
— Я повел себя как импульсивный мудак, поддался обиде и сжег все мосты, не хотел больше тебя видеть, не хотел слушать и объясняться, — буква на букву, быстрее, лишь бы голос не сорвался, лишь бы не утонул в соленой жиже. — Сконцентрировался только на себе. Как я это умею. И просто ушёл. Пока эта мразь… — Тэхён отворачивается, вытирает рукой щеки, весь сжимается. — Я даже не знал, что это Джинхо. Даже не посмотрел, просто… ушёл.
Мы молчим.
Я отвожу взгляд, не в силах смотреть, как мой палач обхватывает себя за плечи и…
Палач?
Я называл
его палачом.
Какая мерзкая ирония…
Она — последняя деталь необузданного чувства опустошенности.
Это странное ощущение. Будто меня не должно быть, словно есть какая-то очевидная ошибка в том, что я всё еще почему-то есть. Даже тело кажется неудобным, чужеродным, как если выкрадено у законного владельца, и только сейчас меня наконец настигла совесть.
Я поднимаюсь, шаркаю зачем-то к раковине. Над ней зеркало, я в него не смотрю. Только не сейчас, один взгляд — и захлебнусь ненавистью.
Полоскаю рот, мочу лицо, стою, стою и стою, опираясь руками, считаю капли, стекающие с подбородка в белый керамический котлован.
Когда оборачиваюсь, Тэхёна уже нет.
Я нахожу его на кухне.
Туда я тоже плетусь, трусливый и глупый.
Мой хозяин сидит за столом, откинувшись на спинку стула, смотрит в окно. За ним молочно-розовое небо, сонливый рассвет и вялое ленивое солнце.
На столе бумажный пакет темного бордового цвета, стопки бумаг, кляксы кофейных пятен и теперь только две кружки с застывшим холодным кофе.
— Тэхён, — меня продолжает мутить, а я пытаюсь подойти ближе, пытаюсь найти слова, соединить их в предложения. Я их — эти предложения — собирал по буквам. — Прежде чем я оставлю тебя в покое, хочу, чтобы ты знал, что я сожалею обо всем, что сделал. О своих глупости, гордости и эгоизме, о том, что оставил тебя… с ним, что оставил тебя со всеми остальными. — Стыдно репетировать у раковины. Стыдно, но я репетировал. Только из страха навредить. Как сказать, чтобы не показаться самодовольным болваном, рассчитывающим на прощение? Как не обидеть, как не разбить это хрупкое создание… — Я должен был быть твоей опорой, а оказался никем. Прости меня. Прости за то, что жалел себя все эти годы. Одного, блять, себя… За то, что не защитил тебя, когда должен был. За то, что ты прошел через всё это из-за меня. Я не жду, что…
— Это тебе.
Меня перебивают очень резко, сбивая напрочь.
Я замираю.
Стараюсь не задохнуться, пока чужие руки тянутся к бордовому пакету.
— Я покупал их каждый год в начале сентября. — Двигают ближе ко мне. — Может, у тебя такие есть, но ты всё равно возьми.
За окнами первые шины и двигатели.
За окнами холодно и зябко.
Пакет в утреннем свете почти кровавый.
А когда до меня доходит, что в нем, это перестает быть спонтанной метафорой.
Я делаю пару шагов назад, расширяю пространство. Нужно, чтобы между мной и этим бумажным монстром оказался весь мир.
— Просто знай, что мне ужасно жаль, — срывается необдуманно, сжато, кажется, как будто всё это лишнее, запретное, что он не хочет слушать мои разглагольствования, но они снова надрываются, и я говорю, говорю, говорю, пока больно и тошно. Пока еще жив: — Чертовски жаль, Тэхён. Что… что это всё случилось, что тебе не повезло… со мной. Если когда-нибудь сможешь простить меня, я… Нет, это не то, что я хотел сказать… — господи, что я за человек, почему только и могу, что бормотать, отступать к двери, опять сбегать? — Не нужно прощать, просто будь счастлив, ладно? У тебя есть люди, на которых можно положиться, действительно надежные люди, и я хочу, чтобы они всегда были рядом с тобой. Не сомневайся в других из-за меня, не… не губи себя, ты ведь… единственный в своем роде, «эксклюзив», так ты всегда говорил? — В глазах опять колются иголки, опять калейдоскоп, опять размытые границы. — Так и есть, Тэхён, так и есть… И тогда, и сейчас. Ты всё еще такой же, слышишь? Не забывай об этом. Никогда.
Хозяин сжимает пакет, тот трещит под его пальцами, образуются вмятины.
— Ты должен забрать это, — тяжелое дыхание, застывший профиль.
— Я… не могу.
— Я покупал их для тебя, — упрямо, звонко, на струнах, которые готовы оборваться. — Забери.
— Тэхён…
— Забери! — крик исступленный, яркий, но потом голова опускается, как и плечи, как и голос. Ниже и ниже: — Пожалуйста. Просто бери и уходи.
Я не заслужил подарков.
Я не заслуживаю ничего.
Но как отказать? Невозможно еще раз сказать «нет». Только не теперь, когда его напряженная сдержанность оборвалась, раскрылась незащищенностью, такой откровенной, такой кочующей, растерянной, оправданной. Как мне теперь не взять, если его «
пожалуйста» — как последняя воля заключенного, совершившего нечто непоправимое, нечто вроде того, что совершил я, как быть, если он избегает взгляда, толкает мне пакет, умоляет унести с собой?
Я не могу ослушаться.
Я подхожу, делаю, что велено — и Тэхён опускает руки на колени. Застывает скульптурой, обосабливается, снова отворачиваясь к окну.
Ладони тянет к нему до аномальной пульсации.
К беспорядочным русым прядям, чтобы осторожно распутать. К раскрасневшемуся лицу с влажными ресницами, родинкой на носу, видимыми скулами и мокрыми губами. Умоляет прикоснуться к шее, наполовину спрятанной под воротом тусклой синей футболки, очень похожей на мою, провести рукой, вызвать, как раньше, мурашки. Просятся к широким плечам, рукам с длинными и вечно холодными пальцами. Сжать, сплести, согреть. Рвутся ко всему остальному, спрятанному под одеждой, всему, что излучает единственное в своем роде тепло, поднимающее мою температуру.
Хочу обнимать и гореть. Избавлять и целить. Хочу чувствовать в своих руках, во всем теле, снова наполнять живой душой, заставлять смеяться, успокаивать, кормить, баюкать, заботиться, защищать, восхищаться. Быть рядом.
Хочу до жуткого смятения в животе. В груди. У самого горла.
Хочу и не могу.
Не заслуживаю.
Не имею права.
Но эти родинки, эти ключицы, эти длинные пальцы, это тело… оно ведь ему не принадлежит? Он же живет в нем двадцать семь лет, но на самом деле выглядит совсем не так?
Мы выглядим совсем не так?
Какое неудачное время для кривой философии, но что я могу поделать, если она отныне — моя единственная слепая надежда? Никто же не знает, откуда родом наша суть, а если она всё-таки откуда-то родом, мне можно просто дождаться, когда я умру и получу все ответы. А потом, уверен, будет возможность стать лучше и найти
его снова. Я ведь буду помнить об ошибках этой жизни? Должен.
Постараюсь.
Я всё исправлю.
Буду заслуживать.
Буду иметь право.
В холодном салоне машины страшно знобит, но я не включаю печку и не трогаюсь с места.
Думаю, и думаю, и измываюсь.
Беру бордовый пакет и вынимаю четыре толстовки с логотипом моего любимого бренда.
Все разные, ни одна не совпадает с теми, что уже у меня есть. Когда-то вошло в привычку выбирать их с Тэхёном, но, как только он исчез из моей жизни, я прекратил заходить в этот магазин.
И вот теперь у меня в руках и теплым покрывалом на коленях четыре обалденные толстовки, которые я не надевал в примерочной, чтобы выйти и услышать его фирменное «
охрененно».
Четыре толстовки. По одной на каждый из прошедших за эти годы дней рождения.
Я обнимаю их руками и сижу в машине, пока не разбредаются молочно-розовые облака, не просыпаются люди и не начинают будить этот город звуками кофемашин, двигателей и подошв.
Я обещаю, что стану лучше.
Прости, что не в этот раз.
И всё повторяю безмолвно одно и то же.
Я обещаю, что стану лучше.
Прости, что не в этот раз.
Пока горячая соль разъедает щеки.
Я обещаю, что стану лучше.
Прости, что не в этот раз.
Пока хрипит горло и становится болезненно жарко.
