Судя по всему, ты обо всём узнал
Он совсем не изменился. Всё еще слишком покровительственный и неугомонно содействующий. Я это выучил в нашу первую встречу. Летом перед началом учебы на первом курсе мы в компании нескольких ребят кутили на квартире одного из моих знакомых. Личного знакомства не состоялось, мы не пересекались за все часы, что пробыли в большой квартире, только, в конце концов, вектор крутануло настолько резко, что парня небольшого роста в кепке козырьком назад забыть я уже не смог. Трудно не запомнить того, кто поднимает тебя из крапивы и тащит на себе до такси. И вот теперь, почти семь лет спустя, смотрю на вибрирующий телефон, понимая, что за три с половиной года Пак Чимин умудрился сохранить в себе чрезмерную озабоченность другими судьбами, но, к счастью, так и не скатился к статусу дотошного пустозвона. Остался просто дотошным. Упрямцем, от которого всю следующую неделю приходит по одному сообщению в день.Ты как?
Чонгук, возьми трубку Хочешь поговорить? Завтра в час я снова буду обедать в том кафе Я говорил с Тэхёном, он ни в чем тебя не винит, просто был расстроен, сам понимаешь Не кори себя, если вдруг это то, чем ты занимаешься все эти дни, не отвечая на мои сообщения И долго мы будем играть эту роль? Вжился, да? Ну, как знаешь
Единственное средство, чтобы не сдохнуть от боли и сожалений — большая банка пилюль с надписью «Operatus¹». Всегда лечила, всегда выручала. На этот раз бесполезна. Как будто срок годности истёк, и все вещества с их свойствами умерли от жажды. Сегодня не пятница, но я закрываюсь раньше и еду домой, намереваясь напиться. Паркуюсь кое-как, кое-как поднимаюсь на свой этаж. Стопорюсь. Да, «дотошный» — лучшее слово для человека на подоконнике сразу возле лестницы. Сидит, ногой качает, крутит в руках бумажный стакан. — Сегодня отец вышвырнул меня из операционной, — затылком к стене, а взгляд на меня сверху вниз. — Чувствую себя дерьмом. Униженным, сука, и оскорбленным дерьмом. Опираюсь плечом о перегородку, отчетливее вижу чужое лицо. Печаль, усталость, обремененность. Молчим, смотрим, тянем. Бывший друг заводит руку за спину: — У меня бутылка вискаря, и ты будешь большим козлом, если не выпьешь ее со мной. Следующие три часа мы сидим на кухне. Сначала Чимин говорит про свою невесту. Как она ходила из угла в угол в комнате ожидания, пока ее матери делали операцию. Как он вышел и сообщил, что всё прошло хорошо, и она расчувствовалась и бросилась его обнимать. Как он виделся с ней каждый день вплоть до выписки матери, а потом поймал на выходе и пригласил на свидание. Потом он рассказывает про работу. Как чертовски она ему не нравится и как сильно приходится лезть из кожи вон, чтобы добросовестно ее выполнять. После уже об отце. Как тот его изводит, выставляя посмешищем перед остальными, как требует слишком много, а после осуждающе смотрит, когда сын не справляется. Через час мы оказываемся в уличном кафе в километре от дома и выпиваем слишком много соджу. Оно вступает в реакцию с виски и развязывает мне язык: успешно принимаю титул рассказчика, протянутый мне в очередной рюмке. Говорю, говорю и говорю. Как выбрал тогда Ванкувер из-за того, что три месяца назад туда переехал парень, с которым мы ходили на бокс. Как первую неделю жил в отеле безвылазно, как заблокировал все номера и сократил до минимума общение с родителями. Как связался с тем другом, как он предложил пожить в его арендованной квартире, познакомил с новыми друзьями, помог влиться в группу спортсменов-экстремалов и надолго прицепить к самому себе это звание. Я всё рассказываю. О стритлагинге и роуп-джампинге, беге по железным дорогам и движущимся поездам. О чёртовом мотокроссе, который так и не освоил. О переломах и вывихах, о том, как много рисковал, не щадил себя и постоянно подвергал опасности. Чимин внимательно слушает до самого победного конца. Потом тяжело вздыхает и смотрит своим снисходительно печальным взглядом. Я отворачиваюсь. Раздраженно пережёвываю недожаренный кусок свинины и рассматриваю людей, покидающих супермаркет на противоположной стороне шоссе. — Как ты, блин, общался там со всеми? — старому другу быстро надоедает молчать. — У тебя же английский еще хуже моего был. Сначала никак. Только и мог, что бесконечно думать о нём. Любое английское слово — и в памяти сцены-предатели и все до одного американские сериалы в оригинальной озвучке, которые он смотрел без наушников. — Первое время целиком зависел от Минхи, — объясняю, что так зовут того самого друга, который помог мне с жильём. — Потом стало проще, хрен знает, как это работает. Мозг просто переключается, раз — и ты уже по-другому слышишь и вникаешь. Зато когда освоился, — залпом выпиваю стопку, чувствую, как пачкается подбородок тонкой прозрачной лентой, — считал своим долгом исправить каждого тупицу, который считал, что я китаец. Чимин усмехается, обновляет: — Они серьёзно считают всех азиатов китайцами? — Серьёзно. — Как вообще твои с этим мирились? Меня бы отец задушил. Причём без рук. Одним блядским взглядом. — Я просто уехал. Даже не сказал насколько. Они мне звонили, а я игнорировал. — Кисло так в груди от всей этой болтовни. Стыдно и гадко. — Потом, конечно, пришлось поговорить. Но меня бесило, что они спрашивают, что случилось и почему, а я не могу рассказать. Бесило, что мама постоянно рыдает где-то там на фоне. Я вообще был невыносим. Просто… — голова сама опускается. Всё само: и выдохи тяжелые, и глаза стрелками в потертый стол. — Просто идиот, который думал, что ему очень хреново. Хреновее, чем всем остальным. Отец не выдержал где-то через три месяца примерно. Перестал пополнять баланс на карте и велел возвращаться. — Но ты не вернулся. — Не был готов. Вообще. И забил. — А если бы не забил, если бы вернулся? Я бы его… спас? Уберег? Защитил? — Устроился к одному знакомому продавать электронику и даже неплохие деньги делал. Минхи говорил, что дело во внешности. Типа, в европейском обществе очень любят симпатичных азиатов. — И как — реально любят? — Азиат не азиат: нужно уметь впаривать. Ну, а если еще и мордой вышел, продашь и пейджер. — Тэхён бы там годовую выручку за день делал. — Чимин трясет бутылку, поднимает руку, кричит, чтобы нам принесли ещё. — С его-то внешностью и английским. — Тэхён не торгаш. — Правда льется сама собой. Серым паром с губ. — Слишком честный. Старый друг опирается о стол локтями, ловит взгляд своим однозначным: — Рад, что ты в этом убедился. — Не нужно начинать этот разговор, — огрызаюсь по инерции, — я мудак, знаю, но теперь уже ничего не изменить. Я опоздал на тысяча двести шестьдесят шесть дней. Лицо напротив такое странное-странное: — Тысяча сколько…? Отворачиваюсь. Пытаюсь сфокусировать внимание на автоматических дверях супермаркета, пытаюсь с ощутимым усилием, пытаюсь почти насильственно. Вместо успешной дисциплины глаза-предатели всё равно выдают, покалывают, и ощущение такое, будто кто-то сыпет в них горсти ежовых иголок. — Ты считаешь дни? Какой никчемный вопрос. От него нога начинает трястись, нервно и шумно, а к горлу — ком тошноты и эмоций, горячие и бурлящие, ползут по щекам, охлаждаясь декабрьским воздухом, превращаются в ледяной град. Фары, световые квадраты высоких зданий, подсветка уличных вывесок. Все источники света смазываются в фокусе зрения, становятся изобилием разноцветных пятен. Кажется лихорадочно, будто я — та праздничная подвешенная игрушка для битья, и чья-то здоровая бита, словно давно ждущая своего часа кара, лупит по мне снова и снова, и сыпется конфетти из распотрошенного нутра, и улица от него яркая, веселая, разукрашенная. Кажется, что красиво, а присмотришься — слякоть, серость, грязь. И никому не нужные, прилипшие к асфальту, обрезанные цветные бумажки. Чимин всё видит. И другие выпивохи вроде нас. Владелец замечает тоже. Его силуэт мелькает где-то сбоку, удаляется сразу, едва дно стеклянной бутылки предупредительно стучит о наш стол. — Чонгук, послушай, — Чимин начинает с подготовительного вздоха, — я понимаю, что тебе паршиво и ты считаешь себя виноватым, но тебе нужно понять, что в жизни, к несчастью, подобное случается. Случается недопонимание, предубеждённость, случается такая глупая глупость, от глупости которой хочется себя задушить. Понимаешь? Я мотаю головой, сжимая губы от приступа эмоционального перенапряжения, а изображения всё скачут размытой мишурой, мешают видеть, мешают говорить: — Глупость — это другое, Чимин. Глупо было заставлять его отказаться от желания заканчивать магистратуру в Америке. Глупо было бояться разлуки и ревновать, потому что она всё равно… мы всё равно расстались. Вот это глупость, Чимин. А то, что сделал я, это непростительная жестокая ошибка. — Чонгук, в жиз… — Ты же знаешь, что Тэхён не любил говорить о своих родителях. — Резкий поворот вспыхивает головной болью. Пытаюсь сморгнуть слезы, пытаюсь разглядеть чужие глаза. — И что из-за них он всегда чувствовал себя брошенным. Как будто… недостойным чего-то и ущемленным. Я их когда первый раз увидел, сразу понял, что эти люди забыли, как любить собственного сына. Или никогда не умели, понятия не имею, но я тогда прямо там подумал… — усмешка рвется из меня кислой слюной, мокрым никчемным звуком, — как гребаный рыцарь подумал, что у меня получится затмить их собой. Решил, что смогу дать Тэхёну то, чего ему недодали. Понимаешь? Всё, что у него отняли, хотел… хотел любить его так, чтобы он напрочь забыл, что когда-то ему не хватало любви. Ты это понимаешь? — Жадно спрашиваю, жадно смотрю, безвольно копирую чужой убеждающий кивок. — Я хотел, чтобы он… был счастлив. Просто был счастлив. И никогда не чувствовал себя недостойным и покинутым. Чтобы каждый раз, когда ему захочется заняться самоедством, ему мешали мысли обо мне. Чтобы он думал: «у меня есть Чонгук, он у меня есть, и он всегда будет, потому что так он говорит, и я ему верю». — Сложно сказать, почему губы растягиваются в улыбке. Почему даже кожу тянет и щеки болят. Когда именно я стал чувствовать себя жалкой, отвратительной трагикомедией и пропустил начало уличного представления гнилой насмешки над самим собой. — А я его тоже бросил, Чимин. Бросил. Ты это понимаешь? Ты понимаешь, что теперь… что отныне я хуже, чем его родители. Внутри лопается что-то очень важное. Ошметки собираются в слово «ничтожество», горят красным на всех моих стенах. А потом что-то гремит снаружи. — Твою мать, Чонгук! — Это Чимин бьет ладонью по столу. Звенят рюмки, трясется спирт за болотной стеклянной упаковкой. — Щас я много буду говорить, я чувствую. Погоди. — Он оперативно разливает соджу, лихо опустошает свою рюмку и наваливается на стол локтями. — Да, ты проебался. Здо́рово проебался, и я даже не буду смягчать, потому что это полный пиздец. — Мокрые губы поджимаются, глаза смотрят строго в мои, и я за них, за эти зеркала чужой сути, цепляюсь, хватаюсь, держусь. Лишь бы не падать ниже, лишь бы не скатиться по чумазым стенкам внутреннего я. — Но есть большое «но»! И звучит оно так: «что, блять, теперь поделать, м?». Давай серьёзно разберёмся, нееее, смотри на меня, Чонгук, давай разберёмся, что вообще случилось. Случился озабоченный ублюдок Джинхо, который поступил как последняя тварь и испортил кучу чужих жизней. Так? Испортил в прямом смысле, потому что я тебя выслушал, бро, и понял, что ты чудом тут сидишь живой и невредимый, а мог бы сломать шею, прыгая, блять, с поездов. Знаешь, как это называется? Ау-то-аг-ре-с-си-я. Про Тэхёна молчу, потому что он на ноги встал только год назад, спасибо Богуму. — Какая же я скотина, боже. Сердце после этого «спасибо Богуму» колет, а живот сводит, как после пинка. — Всё пошло через жопу из-за Джинхо, и то, что случилось потом, — это чертова игра точек зрения, треклятое недоразумение, в котором нет твоей вины настолько, насколько тебе кажется. Я ведь понимаю, что ты чувствовал, Чонгук, я же видел, как ты уходил. У меня тогда сразу мелькнула мысль типа «он выглядит так, словно Тэхён трахается там с кем-то», но я сразу отбросил, конечно, потому что знаю его всю жизнь, и он никогда бы… — Чимин тормозит сам себя, рукой отмахивается, словно мысль в нем — надоедливая муха. — Ты понял, о чем я. Я же видел, какие у вас отношения, Чонгук. Я охреневал, да все в кампусе охреневали, потому что вы, блять, там первые два парня, которые как ни в чем не бывало себя афишировали и могли, блин, спокойно целоваться прям в столовой. Они так ошалели, что вы им понравились. Это было нечто, Чон, понимаешь? Вы оба сделали мои студенческие годы, придурки, вы и ваша гребаная любовь. — Речь быстрая, четкая, нетрезвость лишь в хаотичных подергиваниях руками, обилии нецензурной лексики. Она льётся тоннами, как всегда, как прежде, стоит только знатно выпить. В этом он тоже со студенческих лет не изменился. А я? Что такое я? Переносная сумка для мертвых экзотических зверей. — Я после этого какой-то… знаешь, неугомонный, что ли. Меня распирает от несправедливости, прям охренеть как. Бесит, что половина населения считает, что есть только парни, любящие других парней, и девчонки, обожающие только других девчонок. То есть всех. Типа если ты по мальчикам, то ты по мальчикам в плане совсем. Любить не умеешь, а хочешь только трахаться. Со всеми, понимаешь? А раз сексуальные меньшинства, то выбор явно небольшой, да? А раз так, значит, надо на всех бросаться. Ты понимаешь, о чем я? — Киваю? Должен. Понимаю же, да? Понимаю и чувствую, как адски стягивают кожу подсыхающие соленые тропы моего самобичевания. — И мне вполне понятно, отчего Джинхо оказался такой озабоченной скотиной: он привык думать, что двум геям в Корее будет ой как приятно потрахаться с кем-то ещё, — кто-то где-то сбоку реагирует на вульгарное слово, оборачивается. А Чимин чхать хотел, Чимин говорит дальше: — А вы берёте и отказываете. Но самое ужасное, знаешь, в чем? Переспать с Тэхёном Джинхо заставила не вся эта хуйня в башке, на которую я так зол, а элементарная отключка сознания. В тот вечер он тоже был под кайфом. Серьёзно так был, потому что когда я его скинул и начал бить, он как бы уже не соображал, и глаза вот такие, — мне показывают какие. Растопыренными пальцами, распахнутыми зеркалами хмельной души, — я на него посмотрел и понял, что он обдолбан в хлам. Мне так хочется обвинить во всем наркотики, Чонгук, очень хочется, но потом я вспоминаю, что из нас всех ты единственный был с трезвой головой, даже не пил ещё ничего, когда приехал. А всё равно лажанул. Взял и лажанул. Понимаешь, о чем я? — Лучше, чем кто-либо. Больше, чем хотелось бы. — Я не знаю, кого тут можно обвинить. — Чимин оттопыривает указательный палец правой ладони: — Джинхо, который не мог поверить, что вы, парни, просто созданы друг для друга и никто вам больше не нужен. Наркотики, — им достается большой, — которые отключили здравый смысл этому козлу, и он сделал то, что сделал. — Средний касается самого дорогого: — Тэхён с наивностью долбаной Белоснежки. Или ты, Чонгук. — Счет закончен. В меня тычет острый плавник четырех пальцев. — Придурок, который решил за секунду, что его парень ему изменяет, и совсем не посчитал нужным в этом усомниться. Знаешь, сколько раз я об этом думал? До хрена! Рассуждал и рассуждал! Кого мне винить в проблемах своего лучшего друга? Я всех могу понять. Даже Джинхо, черт бы его побрал, с его узким социальным кругозором. Тэхёна могу понять, потому что он доверчивый, то есть стремящийся к доброте, как за это осудить? Не могу винить и наркотики, потому что они как бы не сами в нас прыгают, ну, а во-вторых, если бы мир был совершенен, они бы не появились. Словом, это такой же продукт Вселенной, как ты и я. Так вот я, — прежняя форма рассыпается, Чимин тычет себе в грудь большим пальцем, — вполне могу понять тебя. Даже больше других могу, Чонгук, потому что знаю, что человек так устроен, что всегда сначала в омут: больно, обидно, страшно. Я не испытывал, но могу представить. Какой тут разбираться или права качать, ты ведь подумал, что он тебя предаёт, то есть не любит и врёт. Я когда представляю, что вижу Эни в таком же положении, у меня скулы сводит, и, наверное, бля, Чонгук, говорю честно, не знай я всей вашей ситуации, возможно, тоже просто слинял бы. Хрен знает. Наверное, да. В смысле в сериалах они скандалы заводят и всё такое, но какие тут, блин, вообще слова, когда всё рушится. Так что я понимаю, Чонгук. И знаешь что? — Подвижная рука хватает бутылку, обновляет крохотные сосуды. — Давай выпьем, давай-давай, на. — Послушно опустошаю на пару, жду, когда глашатай закусит, когда продолжит, и чувствую, что нуждаюсь в каждом из его слов. Нуждаюсь в этом разговоре. Нуждаюсь слишком сильно. — Самое главное, Чонгук, что Тэхён всё это тоже понимает. Когда он смог впервые обо всем поговорить, я спросил, винит ли он себя, тебя или Джинхо, спросил, что он думает. И он сказал очень классную штуку. Сказал, что во Вселенной виноватых нет. Я цитирую, «если ты присмотришься, приблизишься и разберёшь, станут видны причины, возможно, очень хреновые причины, но они будут уважительными и полностью изменят угол зрения». Главное: присмотреться, понимаешь? — А сейчас я киваю? Должен. Мне понятно? Мне хочется понимать всё, что он говорит. — Так что даже если Тэхён сказал… не знаю, что именно он тебе сказал, но даже если тебе кажется, будто он тебя винит и никогда не простит, ты ошибаешься. Я был с ним все эти годы и знаю, что у него нет к тебе ненависти. Он простил тебя, он даже Джинхо простил, когда узнал потом, что это за человек. По стенкам пустой рюмки стекают остатки жидкости. Я слежу за разводами, повторяю путь сверху вниз. Тэхён слишком добрый. Всегда был. Навсегда остался. Он умеет прощать. Знаю. Но не думаю, что я этого достоин. — Он такой… — В основании легких — трамплин — чувство вины: отправляет звуки рождаться буквами. С запозданием хочется промолчать, но я, покорный и растерянный, абсолютно перед ними бессилен. — Он был такой безрадостный, Чимин, я просто… просто хотел сознание потерять, чтобы этого не видеть. Сначала он вёл себя вызывающе, обзывал себя и пытался… — эти я успеваю заглотить обратно. С воспоминаниями и изображениями сложнее. Они включаются настойчивой презентаций. Слайд-шоу из пустых глаз и ледяной ладони под поясом моих брюк. Видеопленка с попыткой одного человека убить другого всего одной рукой. — Пока он рассказывал, мне казалось, что из него выжали все соки, как будто он больше не умеет радоваться, вообще, и это навсегда, ты понимаешь? Для меня это так… не могу привыкнуть, не могу осознать, я ведь почти четыре года думал, что он ведёт совсем другой образ жизни, я не мог представить, что может произойти что-то такое. И меня не было рядом… Не было рядом, Чимин, потому что я сбежал. Не было рядом, чтобы защищать, чтобы ломать шеи всем ублюдкам, которым приходила в голову идея им воспользоваться! Хлопок стеклянный. — Эй, эй, Чонгук, остынь! Так разбиваются подарочные рождественские шары. Так лопается под давлением рюмка. — Остынь. Всё в прошлом. — Мелкой острой мозаикой в кольце моих пальцев. — Постарайся отпустить это со временем, хотя бы ради него: он старается, и ты должен. Просто нужно время. Большой палец в крови. Я пропитываю грязной салфеткой, коротко мотаю головой: — Мне не помогает время, я уже проверял. Мне только хуже. А теперь и подавно. Теперь я злюсь на самого себя. За соседним столом кто-то громко ругается, падает смартфон на пол, хозяин кряхтит, поднимая. А я не двигаюсь. Застыл в осколках статичной фигуркой среди уймы цветов и пятен. Преломился. — Он очень боялся, что ты всё узнаешь. — Голос Чимина тише шумных соседей, но каждое слово ловлю, зарывая на черный день дворовой собакой. — Особенно про клубы и связи. Просил ничего не говорить, если вдруг мы с тобой где-то пересечемся. — И ты хочешь, чтобы я поверил, будто он не считает меня виноватым? — Не считает. Он не хотел, чтобы ты узнал, потому что ему стыдно. Глаза сами ищут чужие: — Стыдно? — А ты не понял? — Что именно? — Ты его другим знал. Ему стыдно, что он так изменился. Говорят мне очень медленно. И правильно, что как ребёнку. Такое чувство внутри, будто сказки рассказывают. Стыдно? Ему стыдно? То есть не ублюдку Джинхо, не мерзавцам с улиц, не похотливым извращенцам, не мне, эгоисту, а Тэхёну? — Передо мной…? — Перед тобой больше всего. Иными словами, не сказка всё-таки. Дурная быль. — Это же абсурд, ему нечего стыдиться. — Прости, что напоминаю, но ты, — Чимин вдыхает, зачем-то бегло осматривая стол, — … плохо знаешь психологию жертв сексуального насилия. Им всегда стыдно, Чонгук. Всегда. Пропитанная алой гуашью салфетка кажется мне недостаточно кровавой. Сжимаю в ладони, глазами слежу, как последовательно бледнеет кожа. Всё что угодно, лишь бы подавить картинки и изображения, тормознуть услужливое воображение. — Он не изменился. — А еще я трезвею. В одно чёртово мгновение. — Для меня он такой же. Бывший друг там, напротив, откидывается на спинку стула, под ним скрипят время и дешевый материал. — Ты сказал ему об этом? — О чём? — Что по-прежнему любишь его. Я хмурюсь на инстинктах. Сколько он выпил? Знает, о чём спрашивает? — Ты считаешь допустимым заваливаться к нему и говорить, что я чувствую, наплевав при этом на всё, что произошло? Всё, что он пережил из-за меня? Я позволил Джинхо его насиловать, а потом смотался, как трус, пока он во мне нуждался. Оставил одного, когда обещал никогда этого не делать. Сел в гребаный самолёт, просто… просто вышвырнув из жизни. Как, блять, ненужный элемент. — Больно от ударов кулака по груди. Но я вжимаю до глухого отклика в диафрагме. Поделом. — Ты хочешь знать, не решился ли я добавить ко всему этому ещё и свой эгоизм и не сказал ли Тэхену, что люблю его и хочу быть рядом? Теперь? Теперь, когда вот так встретил по чистой случайности? Когда у него есть мужчина? Когда… — Это мне стыдно! Вот сейчас за то, как внутри пунктуальная, ответственная ревность встает по звонку, черпает лопатой уголь, кидает, заводит, пар накапливает, деловая такая, чёрт возьми, как будто я её нанимал, как будто у неё право есть тут… во мне быть. — Серьёзно, Чимин? Прийти и признаться в любви? Да это хуже, чем эгоизм. Я мудак, но не бессовестный. Старый друг наполняет свою стопку, двигает на мою сторону. — Мне хватит. Боюсь, только кажется, что я отрезвел. Иначе были бы целы моральные ограждения, так ведь? Тогда бы не чувствовал желания драться, не чесались бы грудь, кулаки, не представлялся бы вдруг Ли Богум в своем безупречном костюме. Будь я трезвее, помнил бы, что подло и нельзя. Нельзя хотеть ударить того, кто спас моего человека, кто сделал всё, чего не удалось мне. Вытащил из ада, вдохнул жизнь. Я бы помнил, что нужно быть благодарным. Не быть эгоистичным мудаком. Помнил бы? Помнил? — Богум — его начальник. У него строительная компания «Мериада», может, слышал. Тэхён типа его секретаря. Помощник руководителя или как-то так. — Тиран-собеседник опрокидывает рюмку вместо меня, тянется пальцами к последнему листу салата, оставленному для закуски. — Богум предложил попробовать, чтобы войти в русло, и Тэхён уже полгода там. Ему нравится. Он чем-то занят, и языковая практика есть, для него это важно, ты же знаешь. — Киваю болванчиком. Снова рою ямы, прячу драгоценную информацию. — Богум довольно властный. Бескомпромиссный, как бы. Но в меру. Лично мне с ним тяжело, он слишком претенциозный, любит, чтобы всё было, как он видит. — Чимин не замолкает. И всё жует злосчастный салат, морщится так, словно подсунули слишком острое кимчи. — Я сначала думал, он к Тэхёну относится как к наркоману, которому нужно, знаешь, покровительствовать и спасать, и, мне кажется, где-то в самом начале всё так и было. А потом всем стало понятно, что у него и другие намерения есть. И для Тэхёна Богум прям авторитет, хён хёновский такой: он прислушивается к нему, уважает, старается не подводить, оправдывать доверие. Я так, сука, обрадовался, когда он появился, подумал: это то, что нужно. Богум — альфач, китайская, блять, стена, которая необходима моему другу, короче, прыгал от счастья, но пото… — Чимин, хватит, я понял. Лучше, чем мог бы. Понял так, что слушать больше нет сил. — Погоди, я не договорил. — Я благодарен Богуму за всё, что он сделал. Я всегда буду. — И это, черт возьми, правда! Правда… — Но Тэхён теперь с ним, и… знаю, что не имею права ревновать, но ничего не могу поделать, я такой эгоистичный мудак, Чимин, не понимаю, за что он любил меня вообще… — Что увидел в таком заурядном человечке…? — Говорю же: я ни хрена не меняюсь. И время меня не лечит. Старый друг закончил жевать, вздыхает теперь устало, говорит: — Беда в том, что Тэхёна оно тоже не лечит. Внутри маленькие шары радости лопаются, растекаются. Я быстрее цепляюсь за уже зарытую информацию, не понимаю: — Ты же говорил, что ему лучше, что он работает и… — Да я о другом. — И смотрит хмельным взглядом. Долго смотрит, руки сложил на груди и сопит. — Они с Богумом не вместе. — В смысле? Глупый вопрос. — Не вместе, Чонгук, значит, не вместе. Не встречаются, значит. — Почему…? Глупая реакция. Даже Чимин глядит и усмехается: — Вот и я спрашиваю: Тэхён, почему? А он мне говорит: я не могу, я не готов. — Внутри что-то такое раз — кульбит, два — пируэт, прямо в животе, прямо во мне фигурами чужой речи. — И Богум уже полгода ждёт, когда же он будет готов. Молчание — ожидание расшифровки. Молчание — сыпучие пески пустыни моего эгоизма. Такой просторной, бескрайней. Ложно величественной. Он его… не трогает? Не целует? Не лежит с ним в одной постели? Тихо. Стоп. Тшш. Нет часов на тумбочке? Одеяла по пояс? Запаха на подушках? Не ведет пальцами вверх по пояснице, собирая липкий бисер? Душу́, перекрываю кислород, глушу! А они — фразы-образы — не унимаются, лезут, кричат! Не обнимает до скандального «задушишь»? Не потеет ночью под весом его тела? Не мылит голову, сидя позади в ванной, касаясь бедрами? Не…. Хватит! Много «не», тонна, соблазнительная, яркая груда эгоистичных углей в черепной коробке. Но ни один не отменяет самого важного. Любви. Я ведь тоже… уже не целую, не трогаю, не веду пальцами, не лежу в одной постели, тоже — много «не», тонна и живая ходячая груда. А люблю. На остывших углях годами горю, никак не потухну. Но бессовестная душа ищет, чему порадоваться. Никакого стыда. Только обида откуда-то резвая — вперед, на стол к пустым тарелкам: — Он мне велел держаться подальше и никогда с Тэхёном не связываться. — Когда это? И рассказываю же! Жалуюсь, возмущаюсь, крылья распушил как будто, глупый дурак! — Честно говоря, меня это совершенно не удивляет. — Чимин разваливается поудобнее, прячет руки в карманах куртки, перебирает ногами под столом. — Тэхён говорит, что он всегда такой. Огораживает и ведёт себя так, будто они вместе. Увидел в тебе угрозу и решил выебнуться. Я же говорю: дохуя претенциозный альфач. Как тут не сорваться? Вот когда контроля никакого из-за количества выпитого? Кулаки сами сжимаются, и глаза в сторону, куда-то, к вывескам и асфальту в уже затоптанном конфетти. Как удобно во всем обвинять алкоголь! Я не свирепый и злой дракон, я просто много выпил. Выпил и устал от пафосной метафоричности. И тошно, и больно. Дракон! Тошно от огня возмущения, больно, когда ударяю ногой о стол. Не успел подумать, просто хотелось переключить куда-нибудь своё раздражение. Бью коленкой, пинаю носком кроссовка одновременно, стол гремит, опрокидывается бутылка соджу, пачкает не мою стеганую куртку. — Блять! — Чимин успевает поднять до того, как выливается всё содержимое. — Чонгук, задолбал уже! Научись себя контролировать, ты ни хрена не меняешься! — И оттягивает ткань, шипит на громадное пятно. — Знаешь, сколько она стоит? Не знаю. Я молчу. Нога скулит, в груди неприятно тянет, а среди всего холодного и спиртного — лихорадка безнадежной мысли: как вернуться обратно? В день, когда Чимин сказал, что Тэхён ко мне неравнодушен. — Я хотел пригласить тебя на свадьбу, — жестокий молот реальности безжалостно бьет по ушам, — но теперь, может, на хер тебя, Чонгук? Слетишь ещё с катушек и начнешь что-нибудь громить. — Спасибо, пас. Само слетает. Автоматическими настройками. — А вот не пас, свинья, ни хрена не пас! — напротив забывают про куртку, меняют убеждения, тычут в меня пальцем. — Ты идёшь. Тринадцатого января в пять вечера твоя задница должна быть в «Орсо», ты меня понял? Можешь захватить с собой кого-нибудь. — Кого-нибудь? — нет сил, а то бы я кисло усмехнулся. — Кошку, например. Есть кошка? — Есть пьяный в жопу коротышка с нездоровыми идеями. Это не автоматическими настройками, это моей склонностью грубить и наглеть. Особенно когда сам разбит проспиртованной рюмкой. — Но со здоровым желудком! — Бросай свою работу. — Зачем говорю, не знаю. Мог бы и смолчать. Разве теперь мое дело? Но слетело уже. — Это, типа, что? — У старого друга брови смешно вверх, а вид еще хмелее. — Помощь зала? — Это мольба зала. — И маленькая попытка принять участие не в своей жизни. — Желудки и кишки — не твоя сфера, не твой раздел. Тебе лучше в башке ковыряться. — С нейрохирургией я слегка припоздал. — Я не про хирургию. Я про психоанализ. Ты наблюдательный, эмпат, людей видишь и чувствуешь. Неплохо трещишь, тебе пойдёт. Пальцы барабанят по ребру столешницы, думает пьяная голова: — Типа психотерапевт? — Может, и психотерапевт. — И плечи вверх-вниз — искренне не знаю: — Чем вообще отличаются все эти слова? Психолог. Психотерапевт. Психиатр. Психо… Это всё? Три варианта? — Психоаналитик ещё. — Вот и выбирай, что там тебе подойдёт. Только прекрати копаться в желудках, раз терпеть это не можешь. — За соседним столом опять шум, приходится повысить голос. — Если так нравится куда-то лезть, предлагаю людям в душу. Чимина звуки не волнуют. Он завис. Смотрит сквозь меня. Думает. Взвешивает. Если я что-то посеял, день прошел не напрасно. — Надо опять учиться. — Плоды пауз под барабаны пальцев. — Учиться ты ненавидел меньше, чем работать. — Бля, Чонгук, теперь я буду об этом думать. — Это лучше, чем не думать вообще. — Сука. — Он цыкает, опирается обеими ладоням о край стола. — Щас выдам слащавую херню, предупреждаю. — И ближе подается, вороватых взглядов по сторонам не хватает. — Ты мудак, но я по тебе скучал. Настроение паршивое, состояние отвратительное, но улыбка сама рождается, сама тянется упрямо, я поддаюсь с занудством: — Тебе нельзя пить. — Пить нельзя гепатологам², а мне можно сделать скидку. Тут гастроэнтеролог резво встает, глядит за пределы шатра и вдыхает шумно-шумно, вот прям, что называется, полной грудью, как будто море там впереди, а не слякоть и чумазое конфетти технического прогресса. Расплатившись, выхожу вслед за ним, успеваю схватить за локоть, чтобы не врезался в прохожих, занятый заказом такси. — На свадьбу придешь? — он прячет шею в невысоком вороте куртки с заметным пятном от соджу. — Не пытайся меня социализировать. — Я будущий психотерапевт, имею право! Голос яркий, на повышенных тонах. Мы стоим у дороги, в стороне от людей, собравшихся на остановке. Здесь рокочут двигатели и шипят шины, здесь нужно соревноваться в громкости. — Смотрите, как заговорил. — Ты придёшь, я знаю. — И блестящий, уже сонливый взгляд вперед, к тому супермаркету на другой стороне шоссе. — Психотерапевт, Чимин, не экстрасенс. Не перепутай кафедру потом. — Да брось, Чонгук. — На меня не смотрят. Просто разоблачают: — Ты же не упустишь повода его увидеть. Я не отвечаю, конечно. И не оборачиваюсь тоже. Нашел тех, кому паршивее меня. Смотрю, не отрываясь, вперед, на автоматические двери супермаркета. Изнуренные бедолаги впускают и выпускают, не успевают подпереть друг друга плечом, не могут побыть рядом. Тянутся, разлучаются, пропускают через себя других. Сотни людей. Двадцать четыре часа в сутки никакого покоя. Как два магнита с одноименными полюсами, которым суждено отталкиваться. — Тринадцатого января в «Орсо». — Мне кричат, прежде чем окончательно пропасть в тесноте заднего сиденья. — Пять вечера! Можно без кошки. Только надень смокинг, не вздумай притащиться в спортивках! Таксист трогается с места, едва хлопает дверь: я не успеваю ни ответить, ни покачать головой. Просто смотрю вслед, потом на часы, после — как люди неспешно погружаются в пришедший автобус. Решаю пойти домой пешком. Почти двенадцать ночи, людей еще полно, повсюду звуки и запахи, заметно подмораживает, жалею, что не надел обувь потеплее. Жалею совсем недолго. Потом мысли узурпирует одна и та же власть, один и тот же император, уносит к пескам и машинам времени. Когда меня настигала простуда, Тэхён поил чаем с малиновым вареньем и заворачивал в плед, чтобы я хорошо пропотел. Мои болезни всегда длились мучительно долго и проходили жутко тяжело, так что я скулил и выл, как ребёнок, а он смеялся, гладил по плечам, делал массаж головы до тех пор, пока не засну. Если я отказывался есть, император пытался меня целовать, и я отворачивался, сопротивлялся, боялся заразить, но противник владел особой тактикой подавления, последовательной стратегией провокации и, конечно, неизменно побеждал. Я ему сдавался, поверженный, и всегда делал всё, что он у меня просил. Сам император болел гораздо реже. Если всё-таки простывал, то умудрялся, лёжа с температурой, решать судоку, смотреть очередной сериал на английском и печатать рефераты на месяц вперед. Что тогда, что сейчас мне, если заболею, тяжело даже лежать бревном: настолько тошнотворно хреново, а Тэхён мог бы захватить королевство, потом приготовить ужин и выучить десять иностранных слов, желательно одновременно с решением судоку того уровня сложности, где соизволили поставить одну цифру где-нибудь в левом углу. Раньше после очередного приступа дорогих воспоминаний я всегда себя корил. За слабохарактерность и отсутствие гордости. Глотал запреты: не вспоминай, не скучай, не открывай скрытый альбом, не помни номер наизусть, не ищи в чужих лицах, не хнычь, не представляй его, когда мастурбируешь, не воображай вашу встречу, не доверяй образам во сне, не говори, что ты несвободен, уважай себя и имей гордость. Думал, мне ее страшно не хватает. Только сейчас понял, что она имелась в избытке. Теперь пью кружками антидот. Чтобы выкурить из себя попрятавшиеся за четыре года элементы. Вливаю рюмками самобичевание с порицанием. Кувшинами — вину и стыд. Иду, а ощущение такое, будто они стекли к ногам, заледенели вместе с ними и теперь прокалывают иглами даже мои подошвы. Иду и зачем-то представляю, как встаю на колени. Прямо тут. Опускаюсь и говорю.Я перед тобой бесконечно виноват. Всё думал, с того июньского дня почти четыре года назад. А вот сейчас шагаю, колется мир под ногами, помогает понять наконец. Виноватым я стал гораздо раньше. Думаю, с самого начала. Когда влюбился. Если бы не появился, если бы не надел те чёрные кроссовки с синими вставками, могло бы всё сложиться иначе? Если бы не подружился с Чимином, не познакомился впоследствии с тобой? Я бы тебя спас? Уберег? Хочется сказать «да», но это же будет самая настоящая ложь. Я ведь влюбился бы, даже приди ты босой в костюме панды с фикусом в горшке под мышкой. Услышал бы, как ты хохочешь над самим собой, и не смог бы отвести глаз. Я бы заметил, наряжайся ты даже серым неприметным остальным мышонком. Увидел бы. Нашел. Выбрал. Подружился бы в любом случае. А значит, в любом случае влюбился бы. Возможно, ты бы сам себя спас, если бы не поступил в Сеульский. Только даже это временно: мир ведь очень тесен, в нем всё трётся плечами, как те двери в супермаркете, значит, и мы бы тоже непременно столкнулись. Я же уже говорил, правда? В тебе мой бесконечный выбор, и четвертая часть этой истины парит в самом центре Вселенной, где, как ты и сказал, а я беспрекословно верю, действительно виноватых нет.