Дни проходят мучительно, но быстро.
Дома тошно, я постоянно на работе, бывает, не закрываюсь до двенадцати, бывает, ночую у родителей, много чего практикую, лишь бы себя отвлекать.
Удается так хорошо, что пропускаю начало первого месяца.
Январь наступает банально незаметно, и мне посреди него ложно думается, будто я, волевой и упрямый, могу сказать себе «нет», даже когда Чимин предусмотрительно присылает приглашение.
С понедельника по воскресенье вплоть до двенадцатого января продолжаю самообман: леплю бесконечные «нет» стикерами внутри черепной коробки и вечером этого дня уезжаю к родителям, дальше от центра, дальше от шумных улиц, дальше настолько, насколько условно можно отдалить себя от одного конкретного ресторана.
Стрелка за двенадцать, родители давно легли, а я лежу в гостиной и переключаю каналы, обрывая чужую болтовню.
Щелкаю, щелкаю, щелкаю.
Прыгают пятнистые тени по темной комнате, сломанный калейдоскоп хромает, растекаясь по стенам, собирается в кривые формы.
Меня это раздражает и забавляет одновременно. Вот и вжимаю кнопку, вырабатывая больной ритм, кручу каналы по десятому кругу. Сыпятся обрывки речи, как заклинания на арабском, абсурдно абстрактно, абстрактно абсурдно.
Пока пальцы не замирают.
Хватило одного краткого шустрого кадра, чтобы узнать единственную дораму, ради которой Тэхён включал телевизор.
Не знаю, что именно за серия, но название — красивое для него, слащавое для меня — вспоминаю сразу. Я смотрел ее вместе с ним, вопреки десяткам разных причин, вопреки страшной нелюбви к сериалам, вопреки тому, что даже эта — его любимая — не сумела мне хоть сколько-нибудь понравиться.
Хромой калейдоскоп теряет выразительность, карусель пятнистых лошадей сбавляет скорость, я не могу переключить или выключить, ударило по голове простое заклинание цветовых кадров на экране.
Я теперь вижу того, чего нет. Того, кого нет. С соблюдением всех реальных деталей.
Тэхён лежит на диване, ноги на моем журнальном столе, объедается непонятно чем, едва начинается серия. Как всегда что-то комментирует, шуршит пакетами чипсов, а на меня шикает, говорит: «
не шуми», «
хватит вздыхать», «
ничего это не глупо», «
он ее десять лет искал», «
так бывает» и «
цыц!»
В голове его голос громкий, четкий, живой, я поддаюсь настолько, что замечаю не сразу, как полоумно уставился на свободное место на диване и очень старательно очерчиваю примерный незаменимый силуэт. Очень реалистично рисую. Так, что приходится напоминать себе, что
на самом деле рядом никого нет.
На самом деле сменяется программа и повторяются дневные новости. В настоящем и действительном кто-то вскрыл пять банкоматов, а солисты популярной группы попали в страшный скандал — разоблачение из ящика такое фанфарное, нагнетающим голосом диктора, он красноречиво вскрывает чужие тайники отвратительно вызывающим тоном.
Чужие — это мальчишек из группы и мой собственный. С корявой надписью «самообман».
Диктор говорит — стикеры отклеиваются.
Стелятся очередным конфетти, бесполезные и просроченные.
Ставлю будильник, чтобы не проспать до обеда.
Чтобы успеть к пяти.
Чтобы не опоздать.
Это лишние тревоги — всё равно совсем не сплю и поднимаюсь рано.
Привожу себя в порядок, пропускаю завтрак, еду в магазин за обувью и костюмом. Тому единственному, что у меня есть, уже сто лет, и мне не хочется ради него заезжать домой.
Мама щебечет комплименты, крутится, вертится юлой, а я стою молча, смотрю на себя в зеркало: черный приталенный костюм, лакированные туфли, зачесанные назад волосы, глупый безнадежный вид. Мысли-предатели сразу сравнивают с владельцем строительной компании, китайской стеной, претенциозным альфой.
Очевидно, не в мою пользу.
Очевидно, что мне страшно некомфортно. Хочется снять эти прямые идеальные линии, сбросить совершенные тона, зайти в душ, немедленно смыть ощущение элитной шерсти с кожи. Я не люблю костюмы, не люблю блестящие туфли, галстуки и запонки. Не люблю пуговицы на пиджаках, заправленные рубашки, стрелки на брюках, даже крохотную тень деловой официальности.
Не люблю.
Избегаю.
А сегодня не могу. Сегодня это билет во дворец, возможность увидеть императора. Я этой возможностью, оказывается, пренебречь не способен нисколько. Несмотря на недели дрессировки, несмотря на здравомыслие, ни на что вообще не смотря, кроме своей бессовестной физиономии в отражении. Знаю же, понимаю: правителю меня видеть совсем не хочется, я ему там только мелькать перед глазами, напрягать, портить вечер. Мне бы себя запереть в спальне, посадить на цепь, выколоть глаза личной тяге и прихоти, чтобы и шага ступить не могли. Мне бы совести побольше, кувшинов стыда мокрыми лентами по подбородку, на воротник, повсюду, чтобы испачкать всё новое и передумать идти, страшась косых взглядов.
Только ничего из этого нет.
Лишь моя наглость.
Она ведёт, и жмет на газ, и поворотники щелкают ее стараниями, и паркуется за меня.
За меня каблуками стучит по бледно-серому асфальту — поднимает по лестнице к парадному входу отеля. На его территории популярный в городе ресторан прямо под прозрачным куполом крыши, за ночь щедро запорошенной снежными хлопьями.
Наглость меня останавливает снаружи.
Дальше сам, говорит, стой и жди.
Бесхребетный я послушно ждет и встречает Чимина уже женатым.
Он взволнован, слишком возбуждён, при виде меня шлёпает по обоим плечам ладонями и сжимает, повторяя, что безумно рад меня видеть.
На этой свадьбе много гостей. Паркуются возле ресторана, выходят один за другим, сверкая причёсками, костюмами, переливаются платьями, губной помадой и лакированными туфлями.
Много блеска, много белоснежных зубов, много широких улыбок. Понятия не имею, как разобраться, сколько искренности в них содержится процентно. Все сто или меньше пятидесяти?
Никогда не любил мероприятия, объединённые общим поводом. Они запрашивают определённый набор эмоций, взывают к командному духу, а я давно разлюбил коллективы, в которых ни черта не ясно наверняка, естественна ли общая радость или вырабатывается дежурно для поддержания атмосферы.
Но Чимин смеётся, обнимается, жмёт руки, у него блестят глаза, а я неплохо в нём разбираюсь, чтобы сказать, что он абсолютно счастлив, а если так, мне несложно потерпеть отсутствие данных касательно всех остальных.
Мне сложно другое.
Не смотреть жадно на подъезжающий к парковке белый порш.
Кто-то старается со мной познакомиться, что-то говорит то ли слева, то ли справа; чувствую, что собираю чужие взгляды, формирую домыслы, произвожу какое-то впечатление. И никто ведь не в курсе, не догадывается, что я только кажусь статным и уверенным, а на самом деле, пока они вот так смотрят, внутри меня одна и та же власть, один и тот же узурпатор бессрочно захватывают дух.
Болезненным и сладким днем сурка. Быстрой и легкой победой.
Первым выходит Богум.
Блестящие туфли, пальто с меховым воротом, под ним синий костюм. Следом дрянная привычка скатываться в сравнительный анализ. Анализ, который всегда не в мою пользу. Там впереди кажутся выше, богаче, умнее, лучше, надежнее, достойнее. Там впереди альфа, которым я не могу быть, даже не потому что другого вида и другой сути. Просто не дотягиваю, просто не подхожу.
Кислое паршивое чувство.
Еще чуть-чуть — и началась бы внутренняя борьба. Но она забывается — не успеваю поддаться угнетению, отвлечься на самобичевание: всё второстепенно и всё пропадает, когда открывается пассажирская дверь.
Мой человек выходит на заснеженную улицу.
Мой человек…
Так уже нельзя говорить?
Да мне и смотреть нельзя, сюда приезжать — тоже. Многим я правилам следую?
Кажется, никаким.
Кажется, я задерживаю дыхание.
Задерживаю взгляд.
На всём.
Темно-серый костюм, черные оксфорды, лакричная укороченная дубленка.
Выше и выше.
На фоне заснеженной улицы и белого порша император красив, прекрасен, совершенен. Только чувство внутри само по себе, как и мысли, образы, метафоры: я смотрю и понимаю — среди всех красок вечера к нему не тянется ни одна, каждая пятится, обходит стороной фарфоровую ахроматическую скульптуру.
Она изображает живого человека.
Который не улыбается.
И не светится.
Он не такой, как в нашу первую встречу.
Не такой, каким появился на обочине полтора месяца назад.
Не такой, как когда-то.
Не такой, как недавно.
Не успеваю определить: мой взгляд воруют тонкие пальцы — застегивают пуговицы пиджака.
Края дубленки от ветра в стороны, открывается миру любимый силуэт, вызывает во мне острое желание прикоснуться. Выдыхаю, вдыхаю, потихоньку вспоминаю, как надо.
У императора волосы в укладке, бросается в глаза свободный от прядей лоб, и я, как сумасшедший, впиваюсь глазами, скольжу по бронзовой коже, слежу за движениями губ, пока они что-то негромко говорят. Не мне. И не для меня.
Столько воды утекло, а он по-прежнему приковывает к себе всё мое внимание.
Такой, каким может быть сегодня.
Выделяется среди дорог, машин, вяло падающего снега, людей, разодетых в яркие блестящие наряды и ослепительные улыбки. Бросается в глаза, словно существует в другом измерении на фоне плоских объектов и текстур. Как единственная цифра на поле для судоку, решать которое я готов всю жизнь, зная, что решение невозможно. Всё это настолько очевидно, что мне вдруг становится страшно не по себе. В груди тысяча сбивчивых реакций, в голове — образов, всего чертовски много, толкаются, сжимают сердце, в животе натягивают проволоку — пытаются оградиться.
А это без толку. Не получается у меня ничего. Выходит только оторваться на секунду, поднять взгляд выше, к небу, в гущу серых густых облаков, за пределы этих атомных станций, и вдохнуть поглубже, холодом по внутренним стенкам легких. Выдохнуть уже спокойнее, приняв всё происходящее как есть. Покорно, честно, с достоинством.
Кому контролировать эмоции необязательно, так это Чимину.
Старый друг по-прежнему слишком возбуждён, скачет от гостя к гостю, жестикулирует, пружинится, заставляет жену посмеиваться.
Мой человек тоже негромко смеётся, когда его перехватывают внизу лестницы и сгребают в объятия.
— Полегче, Чим, а то мне начинает казаться, что это я под венец пошёл, а не наоборот.
Стою на крыльце, не отводя глаз, ловлю ладонями каждое его слово, каждый отклик мимики, каждый сопроводительный жест.
Пар срывается с губ полупрозрачным мехом, когда он поздравляет лучшего друга, бегло говорит о подарке, о том, что нужно будет перетащить его в багажник, потому что тот большой и очень тяжелый; когда оборачивается к Энии, делает ей комплименты, побуждая и меня наконец обратить внимание на внешний вид девушки и мысленно согласиться.
Вокруг много голосов, Чимина окрикивают, зовут его жену, делают попытки привлечь внимание, а те отмахиваются, не оборачиваются, всё внимание — Тэхёну, словно он здесь самый важный, центр мира, нулевой километр. В их узком кругу что-то тесное, личное, нерушимое. Трогательное. Как будто сшиты нитями, и они — эти плетения — клубятся незримо прямо в центре толпы. Толпы, частью которой быть мне смертельно не хочется.
Хочется там же стоять. В основании лестницы. Рядом с Тэхёном. Прилагаться как неотъемлемая часть, касаться плечом, и чтобы все остальные смотрели, чтобы понижали голос, чтобы друг у друга спрашивали:
— С кем там Чимин разговаривает?
— Это Тэхён и Чонгук, друзья его.
— Такие симпатичные, особенно тот, с крашеными волосами.
— Закатай губу, они вместе.
— Кто?
— Тэхён и Чонгук.
— Серьезно?
— Да, Чимин говорил, уже семь лет.
— Обалдеть. Хочу с ними познакомиться.
Я тоже.
Но мне нельзя, я уже давно потерял это место.
Теперь там Богум, трется плечом, дожидается, когда переведу на него взгляд, сразу ловит своим, смотрит с хладнокровным вниманием. Горит предупреждающими знаками. Намекает. Составляет отчеты, бросает, как на стол, с глухим отзвуком мне в душу.
Эгоистичный мудак внутри меня тут же реагирует. Показательно медленно убирает руки в карманы брюк, очень образцово выпрямляет плечи. Смотрит в ответ вызывающе пристально, с легкой тенью тайных намерений, чтобы соперник думал, будто я здесь по его душу, точнее, по душу рядом с ним, пришел и непременно отобью, верну себе, оставлю противника в дураках.
Я, конечно, такими путями больше сам дурак.
В чужих глазах бессовестный наглец, напыщенный индюк и немного всё же лузер.
Он ведь не знает, что я не посмею лезть, встревать, вставать между. Может, ему неизвестно, что любой в каком-то смысле невезуч, если Ким Тэхён не смотрит на него с любовью, и по определению в высшей степени неудачник, если так на него когда-то смотрели, но он это умудрился просрать.
В этой цепочке я неудачник, а Богум — просто и заслуженно — счастливчик.
Символ моих невозможностей, символ, занимающий свое место по праву. Мне хватает совести и здравомыслия, чтобы это признать.
Всё так.
Но эта часть во мне удивительно меньше той, в которой ревность гудит и бьется, вращается между рёбер и донимает сознание интимными изображениями, в которых эту талию в темно-сером костюме будут держать не мои руки.
Вместе с тем я чувствую ни с чем несравнимое облегчение, когда осознаю, что эти руки хотя бы будут принадлежать одному любящему человеку, а не десяткам грязных ублюдков, испытывающим только похоть. Эта мысль ступает во мне медленно, но следы за ней широкие, заметные, внушающие. В них всматриваясь, я в разы спокойнее, покорнее, даже вспоминаю и чувствую яркую благодарность другому мужчине, ощущаю и хочу изменить взгляд, выражение лица, позу, что угодно.
Но всё равно не получается.
Не выходит.
Ревнивый эгоист метёт во мне спешно и скрупулезно, топчется, путает чужие следы со своими.
К счастью, надо мной есть иная власть.
Ей всё удается. Ревность усадить, мир остановить, смуту утихомирить.
Всего-то один конкретный взгляд.
Чувствую его интуитивно внутри и снаружи, медлю всего секунду, прежде чем сплести со своим.
Тэхён меня заметил.
Губы замерли на полуслове, глаза такие широкие, такие… удивленные.
Чимин его не предупредил? Не сказал, что я приду?
Я.
Наглый, вымазанный виной человечек, который не сводит взгляда, хоть знает, что нужно. Теперь еще больше стыдно оттого, что императору не дали времени свыкнуться с моим грядущим присутствием — лишили возможности. Мне следует отвести глаза, не уличать чужое смятение, но не могу, совсем не получается, боюсь причинить боль, заставить думать, будто мне смотреть на него не хочется, или неприятно, или еще чего. Глазами же не покажешь, что я — напротив — отворачиваться не желаю вовсе. Ни сейчас, ни потом, никогда.
Как заведенный про себя повторяю три слова.
«Не отводи взгляда, не отводи взгляда, не отводи…»
Глупо, нечестно, бессовестно.
Но… оно работает.
Тэхён не отворачивается.
Меня сводит с ума расстояние между нами.
Руки не слушаются, зачем-то покидают карманы, падают по швам, наверное, хотят показать, что безоружен, что зеленая зона, надежные буйки,
смотри, тут нестрашно, тут всё, как ты хочешь, плыви, беги, прыгай, ничего не бойся.
Запоздал я с этим, да?
Ты и тонул, и падал, и летел вниз.
Меня не было, я себя жалел, бил по щекам за каждую мысль о тебе.
Ходил три с лишним года с красным лицом. Все говорили: «какой милый румянец», а я кисло усмехался. Таким мучеником себя считал, ты бы знал. Стыдно перед тобой, Тэхён. За всё-всё. Сейчас вот еще и за то, что жутко хочется тебе на расстоянии одними губами сказать «я люблю тебя». И чтобы только безмолвный пар с губ в доказательство.
Мир вокруг бунтует, не хочет для меня замирать.
Пожалуйста, смотри на меня…
Чувствую, Чимин всё замечает, прослеживает за чужим взглядом, оборачивается ко мне.
Еще немного, милый, прошу, не отворачивайся.
Замечаю периферийно: виновник торжества подхватывает жену, поднимается по лестнице, что-то говорит собравшимся.
Копошатся другие, духи́ смешиваются, и каблуки, и интонации.
А после — тише, дальше, глубже. Стихает всё. Только Тэхён впереди и снег.
Привет, любимый человек. Как твои дела? Что ты сейчас чувствуешь? Как ты сегодня спал? Какой фильм смотрел последним? Слушается ли тебя новый пёс? На какой стороне постели обычно спишь? Какие приложения установлены на твоем смартфоне? Чего бы тебе хотелось съесть? Тебе так идет эта прическа. Что ты ду…
— Давай, Тэ, нужно идти.
Так неожиданно, что сбивает с толку.
Тэхён даже вздрагивает, оборачивается на чужой голос инстинктивно резко.
Рушится единственно мне доступный зрительный контакт.
Виновник делает шаг вперед, на первую ступень, жестами зовет подняться. Мой император немного мешкает, прячет руки в дубленку, а потом кратко кивает — соглашается.
Они равняются со мной очень скоро.
Когда он встаёт напротив, то говорит:
— Чонгук.
Когда он это говорит, волчок внутри меня снабжается электрическим зарядом и начинает ощутимо ускоряться.
Я говорю:
— Тэхён.
Точнее, выдыхаю.
Он спрашивает:
— Ты… идёшь?
Я киваю.
И всё.
Дальше теплый воздух помещения, запахи, голоса, перезвон.
Дальше мы снимаем верхнюю одежду и нас рассаживают в противоположные части зала.
Я, бессовестный, жадно смотрю, прежде чем разойтись, жду, когда Тэхён снова поднимает на меня взгляд.
Никудышная магия опять работает: он на меня смотрит.
Очень быстро, секунда, прежде чем уйти.
Но я успеваю заметить.
Очевидную уязвимость. Ясную как день беззащитность.
Что такое? Что случилось?
А глаза как будто… боятся. Прячут пугливость тщетно и безуспешно.
Что тебя напугало? Только скажи, родной, только покажи…
Здесь магия кончается.
Богум касается чужой спины, отвлекая, утягивает за собой, а я теряю нить, теряю взгляд, и мысль, и смысл мероприятия.
Свадьба?
Да.
Семья родилась.
А внутри меня чувство такое неприятное, кислое, мрачное.
Будто похороны.
