В противовес моим ощущениям ресторан — как новогодняя гирлянда — в теплом золотистом цвете. Стулья без больничных халатов, столы не стоят слишком плотно друг к другу, а остальное мне вытерпеть не так сложно.
Меня усаживают, я сдержанно улыбаюсь, пытаюсь отвечать, если спрашивают, осматриваться, когда нужно себя отвлечь.
Вопреки желанию изучаю зал, людей, цвета и настроения.
Нигде не нахожу мистера и миссис Пак, хорошо вижу родителей супруги, дальше них во всей красе моя забытая студенческая жизнь. Бывшие знакомые на приличном расстоянии, за столом в линейке напротив, там же, где Чимин в окружении жены, лучшего друга и мужчины, которого я окрестил счастливцем.
Мысль закрадывается простая: старый приятель намеренно посадил меня подальше от тех, кто имеет потенциальную возможность сунуть свой нос в причины, по которым я внезапно исчез несколько лет назад. За что мысленно благодарю, но, избегая необходимости смотреть в его сторону, продолжаю сидеть, слушать и быть.
То есть делать над собой усилие.
Моими соседями оказываются двое коллег Энии и парень, работающий гепатологом в той же больнице, где изводит самого себя новоиспеченный семьянин.
Тот факт, что ребята за этим столом видят друг друга впервые, нисколько им не мешает, не стесняет и не останавливает — уже через час они становятся лучшими друзьями и заслуженно получают статус самой шумной компании из всех, сформированных с момента прибытия.
Меня втягивают почти без спроса, просто переводят стрелки дежурными «а ты?» и, стоит утихнуть очередному тосту, беззастенчиво валят вопросами самого разного типа.
— Эни, — произносит Тэхён, и мне видно, что он упирается руками о стол, — я буду обращаться к тебе, потому что Чимин слышал всё, что я о нем думаю, уже сотни раз. А для тебя это будет впервые.
Прежде чем он поднялся и взял слово, я по одним его жестам, движениям плеч и рук уже мог это предсказать.
Еще до того, как Чимин начал шикать и ото всех требовать тишины, бросаясь фразами вроде «
мой бро хочет меня поздравить».
— Я знаю его двадцать лет и помню нашу первую встречу так же хорошо, как и тот факт, что у него аллергия на арахис. Трудно ведь забыть момент, когда тебе семь и ты протягиваешь новенькому сникерс, а потом его увозят на скорой. — Тэхён ко мне спиной, но я и так понимаю, что руками он облокачивается о стол, в него же упирается взглядом. Голос громкий, не звонкий, в неизменных одеждах низкого тембра, данного ему природой. Данного, чтобы мне его помнить годами и всегда среди других узнавать. — Самое важное во всей нашей дружбе — тот факт, что она после этого состоялась. Я его чуть не убил тогда, а он за двадцать лет только и делает, что меня спасает. — Чимин на это качает головой, улыбается тенью, смотрит снизу вверх так, как смотрят те, кто очень нами дорожит. — Если ты откроешь словарь и поищешь значение таких понятий как «надёжность» и «добрая воля», там будут только два слова сразу после тире. «Пак Чимин». Мы с тобой оба знаем, что твой муж — врач по существу, чтобы он ни говорил и как бы к этому ни относился. Сейчас лечит желудки, но, на самом деле, ему дан удивительный талант исцелять души, и я очень надеюсь, что совсем скоро он это поймет. — Я бы хотел, может, посмотреть, как на него глядят все остальные, что на их лицах, какие мысли в глазах, но сам своих отвести никак не могу. Нельзя, неправильно, рискованно. Упрямо уставился и слежу. Как мой человек выпрямляется, как поднимаются и опускаются его плечи, пока он вздыхает, прежде чем закончить. — Эни. Прости, что я чуть не убил твоего мужа, и спасибо, что заслуживаешь его.
Чимин вскакивает с места раньше, чем взрываются аплодисменты и раздается одобрительный свист.
Вскакивает не хуже взрослого кенгуру, душит друга в объятиях, говорит ему что-то на ухо.
Наконец беру во внимание ближнее окружение, замечаю, как тепло улыбается Эни, как смотрит на важных ей людей и не может сдержать эмоции, моргает часто, не видит, что без толку, что всё равно мерцают нежностью подведённые чернилами глаза.
Богум улыбается сдержанно, прикован взглядом к своему везению. Ждет, когда Тэхён сядет обратно, сразу после ладонь ему на плечо, сжимает, переключая на себя внимание. Вознаграждается взглядом, говорит что-то, губы шевелятся, как и корпус, как и ладонь. Под болтовню ползет от плеча к спине, замирает между лопатками, а после медленно вниз по ровной спине, гладкой ткани, моим нервам, пока не исчезает за спинкой стула.
Я резко отворачиваюсь.
Передо мной бутылка шампанского, к которому решил не прикладываться — слишком хотелось иметь возможность покинуть это место за рулём своей машины.
А теперь уже и не обязательно.
Теперь желание страшно напиться, ничего не чувствовать и заткнуть в себе голос совести.
Он в меня тычет указкой, бьет по затылку, отчитывает: ты должен радоваться и мечтать, чтобы этот Богум никогда не бросил его и всегда был рядом. Каменной стеной, надежным другом и…
И всё, черт возьми.
Зубы сами стискиваются. Чувство ревности тоже само. Правит. А я сделать ничего не могу, только молчать, и кулаки сжимать, и сопеть, как дурной теленок, думающий, что он бык.
— Хорошо сказал.
Гепатолог никого не оставляет без комментариев, очень много смеется, гримасничает, и всё это при том, что, как и я, не принял ни капли спиртного, будто странное утверждение Чимина о том, что гепатологи не пьют, серьезно имеет свои основания.
— Голос у него классный, — Чанджи подключается сразу же. Она работает с Эни в отделе кадров в банке «Империал» и готова поддержать любой разговор, — низкий такой.
— Курит, наверное, много, — это еще одна банковская работница, должность которой я так и не разобрал. Ее зовут Нуан. У нее с соседкой одинаковые завитые кудри и тьма колец на пальцах.
— И красавчик, — Чанджи ей подмигивает, соглашается, и дальше цветет, разрастаясь, пятиминутный разговор о бывших пассиях каждой из них.
Я не слушаю.
Облокачиваюсь на спинку стула, задираю голову. Смотрю, как ветер гоняет белый бисер по куполу, вяло перебирает, поднимает и сбрасывает. Звуков много, мыслей тоже. Главная предлагает встать из-за стола, не глядя по сторонам, уйти, оставить всё это тем, кто так роскошно одет и еще не разучился радоваться.
— Про этого забудьте. Ваш красавчик гей и наркоман.
Самодовольный голос трезвенника едва не ломает мне шею — так стремительно я оборачиваюсь.
— Я с Чимином не первый год работаю, — и вальяжно на спинку стула, словно классный такой, кладезь информации, сундук с секретами, — знаю, что у него за друзья.
— Он не похож на наркомана, — Нуан протестует.
— И на гея тоже, — Чанджи хмурится.
— А как, по-вашему, геи выглядят, девочки? — гепатолог усмехается.
А я вскипаю.
Чувствую даже, как кровь приливает к лицу, как пылают щеки и становится ужасно жарко.
— Женственно? — Чанджи не уверена, переглядывается с нами. — Ну, не знаю, они же манерные такие, а этот парень выглядит, как парень, нет?
— Манерные и женственные парни даже не всегда геи, — у гепатолога волосы цвета печени, то ли коричневый, то ли бордовый отлив. Они зачесаны назад, приправлены гелем, а ему мало, он обеими ладонями аккуратно так проводит по вискам, пальцами расчесывает, чтобы идеально всё, без изъянов. — У геев вообще нет общей характеристики, они все разные. Вот если мужик ездит на Харлее и пьёт пиво бочками, нет никакой гарантии, что вы не найдёте у него в постели однополого любовника. — И вещает хорошо, уверенно, словно в университете изучал не строение печени, а людей с нетрадиционной ориентацией. — И наоборот: манерный мальчишка в розовой рубашке необязательно смотрит мужское порно. Есть вероятность, что он влюблён самой чистой любовью в девушку за соседним столиком.
— Разбираешься ты в этом отменно.
Наверное, прозвучало совсем плохо. То есть гораздо лучше, чем я себя чувствую.
— Вы ничего не подумайте, я натурал, просто…
— Просто любишь выпендриваться.
— Эй! — Вот здесь, на этом междометии, у меня терпение хлоп — на один воздушный шар меньше. — Вообще-то я просто хотел посплетничать.
— Удалось?
— Чего ты завёлся, приятель? Я тебя задел чем-то? — На самом деле понятно, что передо мной самый посредственный и безобидный болтун, которого, тем не менее, очень сильно хочется огреть бутылкой шампанского по башке. Скажем, для профилактики. — Тоже, что ли, из этих? — Тут он еще и усмехается. — Мужественный любитель мужественности?
Я бы, может, не лез, молчал, так и смотрел в небо, не опиши этот человек моего двумя словами, даже близко неспособными его охарактеризовать. Это же всё равно, что просто сказать «круглая и крутится» в ответ на вопрос, что такое планета Земля. Вот и не выдерживаю, опираюсь локтем о колено и склоняюсь поближе:
— Нет, — а дальше его же словами: — Я мужественный любитель пива, влюблённый самой чистой любовью в парня за соседним столиком. — И где-то здесь наконец понимаю: пора уходить. — Найдите себе другую тему для разговора и не клейте ярлыки.
Запрещаю себе смотреть в одну конкретную сторону.
Надо попрощаться с Чимином, но я напишу ему позже. Он поймёт.
Иду и иду, стараясь не ускоряться, шагаю, пока не хлопают перед носом металлические двери.
Замкнутое пространство лифта душит и подавляет ещё больше: в нем навязчивая смесь чужих духов, которая вызывает тошноту. Среди них мне как будто мерещится тот, что принадлежит Тэхёну. Фантомный аромат его одеколона преследует меня гораздо дольше, чем хочется думать.
Забираю пальто и быстрее выхожу на улицу, вдыхая зимний воздух очевидно громко, так, что пару секунд тупой болью ноют легкие.
Уже прилично стемнело, и на фоне желтого света включённых фонарей косой линией валит снег.
Тихо и однообразно. Я ощущаю нечто странное внутри. Что-то корячится и скребется, поднимаясь к горлу и оставляя кислый неприятный вкус на языке.
Потом я понимаю, что это.
Это чувство.
Одно конкретное.
Несчастье.
Отчего-то это не удивляет и не бросает в омут безрассудных желаний вроде выпивки и забытья.
Я просто спускаюсь, пока привкус личной трагедии смешивается с призрачным запахом навечно родного, так и пленяющего обоняние.
Возле отеля снуют люди.
Но их совсем немного — я легко замечаю одного конкретного, что стоит у бетонного выступа в основании лестницы.
Чёрная распахнутая дублёнка, одна рука в кармане серых брюк, вторая застыла на весу с тонкой едва начатой сигаретой. Полупрозрачный дым кубарем с сухих губ прямиком в морозный воздух — растаять и умереть.
Мне некогда удивляться. Только и могу, что смотреть.
Белые хлопья уже успели покрыть волосы тонким слоем, продолжают оседать, застревать даже на ресницах, но император не замечает. Или ему безразлично. Он смотрит неизвестно куда, не сводит взгляда, а из движений лишь лёгкие перемещения руки к губам.
— Уже уходишь? — Мы встречаемся глазами, когда я окончательно спускаюсь, и на этот раз в его лице я не нахожу ничего из того, что видел там прежде. На меня, отражая огни фонарей и подсветку престижного здания, смотрят лишь изношенная печаль и усталость.
— Мне не понравились закуски.
— На свадьбе у гастроэнтеролога не может быть плохих закусок. — Тэхён затягивается, глядя нам под ноги.
— Ты начал курить.
Пламя стремительно поедает бумагу. Император бросает краткий взгляд на сигарету:
— Это разрешили оставить.
Как же он выглядит на самом деле, если в человеческом облике из него получился такой красивый мужчина?
— Тебе идёт.
— Остальные так не считают.
— Считают. — Возражать несложно. Я уверен: — Просто не признаются.
— Постоишь со мной немного?
Теперь мы оба смотрим вперёд. Перед нами заснеженный тротуар и машины, выстроенные у обочины.
— Чем ты занимаешься сейчас?
— Работаю в аптеке отца.
— Нравится?
Мне нравится, как запах дыма смешивается с твоим одеколоном, а во всем остальном я не уверен.
— Понятия не имею. Я ещё не понял.
Мы молчим, мне хочется коснуться плечом, но я себе запрещаю.
— Почему ты никому не рассказывал обо мне?
— В каком смысле? — действительно не понимаю.
— В прошлый раз ты сказал, что ни с кем не говорил о своих прошлых отношениях.
— Зачем кому-то об этом рассказывать?
— Чтобы стало легче.
Что мне ответить?
Что казалось, если я произнесу вслух, это буквально впишется в мировую историю? Станет официальным фактом с красной печатью в нижнем углу?
Мне не нужно, чтобы кто-то хлопал меня по плечу и разбрасывался дежурными фразами вроде «
не стоит так раскисать», «
в мире ещё полно людей, найдёшь себе верного», «
просто не судьба, парень, изначально не суждено».
Больше всего боялся услышать последнюю.
Потому что брехня.
Я знаю свою судьбу.
Движения подкожных импульсов, догмы молекулярного уровня, неделимые частицы микроскопических размеров. Могу так долго — доказательств много. Все из них постоянно со мной спорили, кричали толстолобым упрямством, бились с упреками в бесхребетности, с гордостью, с насильственными попытками развить в себе ненависть и заменить ею наглый, дерзкий, беспардонный, непобедимый антоним.
— Тебе было стыдно? — дым разбредается, оставляя лишь запах.
— Что?
— Сказать, что ты встречался с парнем. Что он тебе изменил. Было стыдно?
— Нет. — Он имеет право спрашивать всё что угодно, но этот вопрос — вот именно этот — почему-то меня задевает. — Дело было совсем в другом.
— В Канаде много однополых пар? — Странно и кратко.
А еще тепло. Вот так стоять рядом.
— Не знаю. Но они есть.
— Почему ты не смотрел на меня? — очередной неожиданный вопрос рождается слишком стремительно, словно все из них считывают с бумажки. — У меня дома. Почему не поднимал глаз?
Ты правда не понимаешь…?
— Я до сих пор не знаю, как смотреть тебе в глаза. — Не стоит говорить, что это во мне уживается с непримиримым желанием только этим и заниматься. — Я очень виноват перед тобой и не заслуживаю вежливых улыбок.
— Это не вежливые улыбки. — Он затягивается с ярким шипением по краям обугленной бумаги. — Я наговорил тебе много того, что никогда не хотел рассказывать. Просто не смог остановиться. Обвинил тебя, но не имел это в виду. Было больно осознавать, что ты так легко сбросил меня со счетов, но, в конце концов, я тебя понял. — Он отходит к урне, тушит сигарету, от него ко мне стелятся незримые ленты вызубренного парфюма. — Я ни в чем тебя не виню, Чонгук. Хочу, чтобы ты это знал. — Я не согласен. Я мотаю головой, собираясь возразить, воспротивиться, расплескаться, но он внезапно встаёт прямо передо мной и глушит любую попытку. Всем собой. Запахом, теплом, ресницами. — Тебе понравились толстовки?
— Да, очень. — Покорно и честно. — Тэхён, я д…
— Ничего не говори. — Поспешно и откровенно. В воздушных серых акселях. Красиво и опасно одновременно. — Ответь мне только на один вопрос. — Он убирает руки в карманы брюк. — Проще думать, что я тебе изменил или знать, что не изменял, но стал наркоманом, который платит за дозу своим телом?
— Тэхён.
— Всего один вопрос.
Я могу уйти, оставив его без ответа, могу сбросить, переведя тему, могу много чего, но почему-то одна мысль об этом кажется такой же предательской, как решение купить билет в Ванкувер три с половиной года назад.
— Первый вариант.
Я прямо напротив. Я замечаю всё.
Что такое? Что случилось?
Уязвимость, беззащитность, испуг.
Что мне сделать?
Просто скажи мне, просто, черт возьми, отдай приказ, прошу тебя…
Тэхён поднимается на первые ступени.
Чем больше он отдаляется, тем больнее становится физически.
Стоит вполоборота и смотрит сверху вниз, возвращая лёгкую улыбку, в которой нет ни радости, ни удовольствия.
Только печаль, ставшая частью характера.
— Ты ошибался, когда говорил, что тебе не идут костюмы.
Это напоследок, прежде чем окончательно развернуться, подняться по лестнице и скрыться в дверях.
Я чувствую, будто снова делаю что-то не так. Ошибаюсь, мучаю, лажаю.
Мне говорят, что я ни в чем не виноват, а мне кажется, будто я причиняю боль снова и снова, по новой, царапаю его сознание своим появлением, поведением, своими неправильными ответами.
Но у меня просто нет никаких других. Я не могу врать или выкручиваться. Не с ним. Не ему.
Конечно, я предпочёл бы думать, что он мне изменил.
Если бы тогда Тэхён переспал с Джинхо по собственной воле, он бы не мучился. Не стал бы наркоманом, не начал бы ложиться под других из-за дозы, не ползал бы в беспамятстве в переулках, не приходил бы в себя полуголым на парковках. Он бы не страдал.
Страдал бы только я.
Это проще, чем знать, что страдать пришлось ему.
В мире много чего проще этого.
Но всё — лишь воздушные хлипкие двигатели несуществующих машин времени. У меня есть только сейчас. И
сейчас я не знаю, что сделать, даже чтобы просто освободить его от этой болезненной печальной улыбки, ставшей непозволительно привычной.
Не знаю.
Совсем.
Я безобразно и невыносимо бесполезный.
Плетусь к машине, мне подмигивают накрахмаленные фары, хватаюсь за ручку двери и замираю.
В голову врезается кардинальное откровение.
Жуткое, но оправданное.
Если бы ты назвал мне место и велел пойти и предложить своё тело для утоления чужой похоти, самой разнообразной, вызывающей тошноту похоти, и послушно стоять на коленях перед взрослыми извращенцами, пока они не разорвут меня в клочья, я бы пошел на это.
Я бы сделал то, что велено.
Хоть и знаю, что подобное ничем не поможет. И, конечно, ничего уже не изменит.
