Скажи мне, чего ты хочешь.
Я хочу вернуть время вспять. Хочу, чтобы ты любил меня, как раньше, и чтобы я этого заслуживал. Хочу, чтобы ты перестал страдать. Хочу стереть все эти годы и заменить их на новые. Хочу другую версию. Ту, где отпускаю тебя в Нью-Йорк на два года, потому что «это полезная языковая практика», где говорю с тобой по скайпу, слушая, как ты скучаешь и любишь меня. Где возбуждаюсь и довожу себя до скорой разрядки, глядя, как ты делаешь то же самое по ту сторону экрана. Где покупаю билет до Штатов, ничего тебе не сказав, и делаю сюрприз, встретив после занятий. Где беру тебя прямо в комнате общежития или в небольшой квартирке, которую ты там снимаешь, а ты шепчешь, что скучал до упрямого желания бросить всё и вернуться. Где я не понимаю ничего из того, что говорят люди, а ты смеёшься над выражением моего лица, и там — в той версии — я не сделал ничего плохого, не подвёл тебя, не бросил одного, не отдал в сотни чужих рук и успел поймать, пока ты прыгал над чертовой пропастью во ржи. Но реальность есть реальность, да, любовь моя? В ней ты спрыгнул, а я одичалый спалённый дракон, которого не было рядом, чтобы поймать своего человека. И пусть мне до жжения в желудке снова и снова хочется всё исправить, но даже сейчас руки проходят сквозь тебя, и одними глазами ты говоришь, что я уже ничего не могу с этим сделать.
— Ты не был раньше с парнями? Я оборачиваюсь, смотря поверх заострённого плеча. Тэхён теперь сидит на моем месте, прижавшись спиной к мягкой стене. Его ноги согнуты в коленях, а рубашка так и осталась наполовину расстёгнута — мне видно, как вздымается и опускается его грудь. Смотреть на него сложно, поэтому я отворачиваюсь: — Был. — Значит, любишь кого-то? — На его попытку разобраться в моем поведении только согласно киваю. — Зачем тогда согласился пойти со мной? Мои бедные пальцы сжимают подоконник, а в голове подходящий ответ никак не соберёт себя из разбредающихся слов. — Безответная любовь? — Одурманенная голова упрямо остаётся верна натуре. На так свойственную его уму догадливость остаётся лишь ещё раз кивнуть. — Такая преданность впечатляет. За это можешь переночевать. На это я снова оборачиваюсь, смотрю, как он спускается телом пониже, укладываясь головой на подушку, и, чтобы избавиться от картинок того, что обычно случается здесь после с теми, кто раньше бывал на моем месте, решаюсь задать вопрос: — Почему ты трогал мое лицо? — Я трогал не твоё лицо. — Тэхён устремляет взгляд в потолок. — Я даже не знаю, как ты выглядишь, Суха. Суха. Не Чонгук. Не виноватый во всём Чон Чонгук. Сейчас можно побыть безгрешным парнем из клуба, который пытается разобраться в незнакомце, заметившем его с балкона. — У тебя какого цвета волосы? — Вопрос звучит неожиданно. — Чёрные. В ответ он мычит. Держит паузу. И только после задаёт следующий: — Ты нравишься самому себе? Этот вопрос не неожиданный. Этот вопрос простой: — Нет. Выкрашенные в русый волосы ерошатся на подушке, спадая на лоб — Тэхён поворачивает голову в сторону и ловит мой взгляд: — Внешне или внутренне? — А есть разница? — Вот я симпатичный?Ты самое прекрасное, что есть во Вселенной.
— Да. — Внешне я тоже себе нравлюсь. А вот внутри гнилое сердце и разрушающийся мозг, которые мне противны. Я мотаю головой на рефлексах тотального несогласия: — Ты лучше, чем думаешь. — Откуда тебе знать? — Готовлюсь ответить, но под его нечитаемым взглядом всё снова сыпется мимо, не желая склеиваться в слова. — Зря ты себе не нравишься, Суха. Ты хороший парень. — Откуда тебе знать? — В отличие от тебя у меня есть ответ. — Он неторопливо отворачивается. — Хороших людей я чувствую. Они все пахнут одинаково. — Чем же они пахнут? — Вселенной. — Откуда ты знаешь, как пахнет Вселенная? — Я бываю там каждый день. По тому, что он отвечает и как при этом выглядит, можно решить, что у него есть ответы на все вопросы, которые я могу задать. На все вопросы, которые способны задать остальные. — И как там? — Чертовски мирно. И все счётчики на нулях. — Что это значит? — Нет чувств. Эмоций. Боли. Виноватых нет. Ничего такого. Чистый лист. В мире нашлось бы полно желающих, но сейчас — пока — шанс наслаждаться его голосом есть только у меня, а я достаточно дурной и тоскующий, чтобы им не воспользоваться: — А любовь? — Что любовь? — Ее там тоже нет? Он не оборачивается. Только слегка качается тон: — С чего ты взял? — Ты сказал, во Вселенной нет чувств. — Любовь не чувство, Суха. Это частица. — Он поднимает руку, зависает ею в воздухе, рассматривая на фоне настенных ламп. — Слишком маленькая, чтобы ты ее заметил, — шевелит пальцами, переворачивает ладонь и… изучает, словно она — это нечто очень занятное, увиденное им впервые, — или очень большая для того, чтобы понять, где она кончается. Я вдумываюсь в определение, наконец разворачиваясь, и касаюсь спиной окна. Оно холодное. А тело ещё горячее. Остывающее. Бесполезное. Слова крутятся в голове, примеряясь к действительности, и нападают очень простым личным выводом: — Если она вообще кончается… — Выходит позорно рвано и негромко. Собственный опыт выдыхается коротким предложением, начавшись с моего буквенного двойника — шаткого нерешительного заложника условий и обстоятельств. Со слова «если». — Ты смотришь на меня. Точно. А сколько это уже длится? Общее молчание. Много ли прошло времени? Как долго я наблюдал за ним, подсчитывая, сколько раз он моргает и перебирает пальцами сбитое под ладонями покрывало? — Смотрю. И не могу иначе. Не умею. — Тот человек, в которого ты влюблён, это парень? — Да. — Я похож на него? — Да. На это он вдруг гулко мычит: — Тогда у нас с тобой много общего. — Почему? — Я очень хочу знать, но вопрос легко игнорируют, перекрывая: — Чем твой парень занимается? Ответ приходит из тех же ресурсов, что и псевдоимя — заимствую профессию главной героини дорамы: — Он адвокат. — В детстве я тоже мечтал стать адвокатом. Как мой отец. — Тэхён сжимает-разжимает покрывало, а я уже знаю, что последует дальше: — А потом мужчина, которого папа защитил в суде, через неделю изнасиловал и убил четырёх женщин. Так что я передумал. Как, впрочем, и отец. Он после этого ушёл с работы и спился.Я знаю. Знаю, что ты не винишь его за то, что он потерял себя, разучился любить жизнь и свою семью. Разучился любить тебя. Ты всё ему простил. Хоть и не сразу.
— Чем занимаешься ты? — Он интересуется, не держа пауз, лишая возможности отреагировать на предыдущие слова. — Провизор. Здесь Тэхён сразу же впивается в меня глазами. И смотрит долго, пристально, пытливо, как будто есть вероятность, что под шапкой волос я прячу напёрсток. — Почему? — Что почему? — Мне известно, о чем он спрашивает, но я боюсь себя выдать. — Мне интересно, почему люди хотят продавать или создавать таблетки, а не выписывать их. Есть конкретный ответ. Он четко сформулирован и давно отлажен, потому что несколько лет назад Тэхён уже спрашивал меня об этом. Несмотря на то, как сильно мне хочется повторить его сейчас, из нежелания рисковать, решаю озвучить мнение попримитивнее: — Меньше ответственности. — Я знаю человека, который так не считает. — А как он считает? Должно быть, я конченый эгоист. Как ещё назвать человека, который навязывает другому ответы подставными вопросами, лишь бы тот другой — свой — говорил, звучал и ощущался вибрациями вниз от макушки до пальцев ног, имитируя мой скелет и заменяя электронные оболочки составляющих меня атомов…? — Один рождён видеть болезнь, другой — создавать то, что ее вылечит, третий — разбираться в созданном. — Наизусть. Он… помнит мой ответ слово в слово…? — Так он говорил. Что всё зависит от плановой задумки, сформированной тобой же до рождения или сразу после него. Нервный ком стягивает острым спазмом где-то в районе желудка. Или горла. Я не понимаю, где точно. Я только и могу, что следить за тем, как он вздыхает и снова возвращает взгляд к потолку: — Тебе нравится твоя работа? — Скорее, да. — А вот ему, похоже, нет. Тэхён складывает руки на животе, замирает и после долго молчит. Я стараюсь дышать, я глотаю слюну раз за разом, не в состоянии избавиться от чувства чего-то инородного где-то над яремной впадиной. По крайней мере, так мне кажется. Ничего не выходит, попытки проваливаются, пальцы сводит. Наконец выпускаю из захвата подоконник, тру ладони о брюки и слишком резко поднимаю взгляд, когда со мной снова заговаривают: — По-моему, он не рождён работать в аптеке. Знаешь, он… — Не знаю! Скажи, пожалуйста, только не молчи, только не замолкай… — Слишком созидательный. Самовыражался, мечтал, терял чувство времени и терпеть не мог однообразие. Мог не спать ночами, обрабатывая фотографии, и осваивал музыкальные инструменты за считанные дни. — Вместе с движениями его ресниц и пальцев, наверное, впору считать и спазмы у меня внутри. — В нем больше от музыканта, или фотографа, или даже писателя. Он хорошо владеет словом. Короче говоря, он не аптекарь, это очевидно. Натура у него творческая, хоть он никогда не признавал. Этот статус казался этому дураку слишком слащавым. Конченый эгоист теперь ещё и конченый дурак. Которому приятно. До щекочущего чувства в животе приятно. И вместе с тем одновременно и непримиримо тошно. Потому что всего этого катастрофически мало. Потому что я не хочу покидать его губ, его сознания, его историй. Потому что три с половиной года я запрещал себе признаваться в том, что по-прежнему хочу быть частью его жизни, а сейчас готов кричать об обратном, подтверждая всю свою прошлую глупость, недальновидность, импульсивность и дурость! Три с половиной года подряд каждый день я отвлекался и ждал, когда любовь к Тэхёну испарится, утопится или задушится, и каждую ночь, стоило закрыть глаза, всё равно видел его. Было очевидно, что обида, уничтожив во мне доверие, породив скепсис и сделав чрезмерно рискованным, сожрала внутри почти всё. Глодала кости, плевалась желчью, пачкала любое слово или действие, носилась, изводя и выворачивая наизнанку все эмоции и чувства, отражалась в поступках и решениях, которые я принимал. Обитала повсюду, оставляя жирные безобразные отпечатки на каждой мелочи внутри и снаружи, но всегда, какой бы ни выдался день или час, в каком бы настроении и состоянии я ни был, что бы со мной ни происходило, она продолжала обходить стороной одно конкретное чувство, так за все эти месяцы и годы ни разу не подойдя к нему и на метр. Всё время в стороне, всё время на расстоянии. Меня это сводило с ума, угнетало и злило. Я казался себе слабаком, лишенным самоуважения и здравого смысла. Согласно последнему, я должен был разлюбить в тот же миг, как решил, что Тэхён изменил мне. Может быть, на следующее утро. Или через месяц. Возможно, год. Должен был вытошнить любовь сразу же, как подумал, что он лжец и притворщик, как задался вопросом, а были ли другие, кроме того другого, которым оказался гребаный озабоченный ублюдок. Должен был. Должен был? Тогда казалось, что да. Сейчас понимаю, что нет. Сейчас понимаю, что это изначально было невозможно. Чувство ли, частица или какое другое явление, одно я понял точно: во всей Вселенной едва ли найдётся что-то, хоть отчасти настолько же упрямое. Все заучили, что «надежда умирает последней», но не каждый осведомлен, что среди невечных всегда есть один бессмертный, кто-то, кому суждено оставаться, даже если впереди лишь долгий процесс захоронения надежды и того, что погибло еще раньше. Если всё, что ей уготовано, это возможность бродить по кладбищам, читать надгробия и избавляться от сорняков, она всё равно решает остаться. Она бессовестно упёртая, бессмертно закостенелая, и, ежели мой человек прав — а для меня он прав по умолчанию — и любовь это всё же частица, совсем несложно догадаться отчего она такая неукротимая. «Слишком маленькая или очень большая» нейронными корнями уходит в физику высоких энергий, а потому, наверное, ни один сплав эмоций, мотивов и поступков над ней не властен. Звучит красиво, я знаю. И, скорее всего, это чистая правда, только она живет где-то там, в открытых пространствах уравновешенной мудрости, где многое звучит высокопарно. Здесь же падать с этих вершин мучительно больно, потому что я по-прежнему в человеческом теле, и, по законам этой планеты, эмоции, мотивы и поступки вступают в силу с момента совершения и действуют, оказывая влияние, почти пожизненно. В этом и состоит причина, почему так горько слышать его речь обо мне. Потому что она оборвётся, умрет и будет похоронена на том же кладбище, где моя любовь предусмотрительно уже выкапывает очередную яму. — Почему ты говоришь о нем в прошедшем времени? — Этот вопрос — не что иное как результат избытка терзающих мыслей и попытка скрыть желание упасть рядом с Тэхёном на колени и вымаливать прощение за все мои ужасные ошибки. — Потому что он был таким раньше. Прошло много времени. Я не знаю, какой он сейчас. — Говорят, что люди не меняются. — Знаю. Но это самая глупая вещь, которую я когда-либо слышал. Мне понятно, что он имеет в виду самого себя, но в шкуре незнакомого парня из клуба сказать мне на это нечего. — Ты останешься? — Любимый низкий голос спасает от желания рискнуть, высказаться и выдать себя с потрохами. — Я могу? Тэхён находит мой взгляд: — Не стой там. Ложись со мной и расскажи что-нибудь. Наверное, мне следует отказаться. Наверное, когда конченый эгоист ограничен в словах, стоит ожидать, что он не упустит возможность побыть беспардонным в действиях. Глупо ведь врать, будто я не хочу лежать рядом, будто меня не тянет к Тэхёну всеми атомами, завернутыми в ещё не остывшие прикосновения его же пальцев. Глупо притворяться и удерживать себя прищепкой у ледяного окна, когда он смотрит вот так, когда подпускает, когда есть прямая вероятность, что это последний раз, когда мне предоставлен подобный шанс. Всё очень просто: я покоряюсь, поддаюсь, примагничиваюсь. Укладываюсь на спину рядом и тоже поднимаю глаза к потолку, заочно казавшемуся обыденным и заурядным, как еще пустая картинная рама, которую каждый заполняет личными образами. И это поучительный урок предубеждению и невнимательности, ещё одна демонстрация моей ограниченности — этот потолок специфичен, он сер, но усыпан вкраплениями мелких лампочек, разбросанных фигурой полумесяца, с острым краем начала параллельно изголовью кровати. Не обыденно, незаурядно и так похоже на него. Слышно, как Тэхён оборачивается. Я повторяю следом. Мой человек молчит, в ответ молчу и я. Он опять разглядывает мое лицо, и мне, конечно, не стыдно во всем его копировать. Но потом… становится тяжело. Мучительно сложно выносить ласковый взгляд мерцающих глаз, заполненных неестественно широкими орбитами, вкупе с этой настойчивой откровенной тишиной. — Под чем ты? — Когда ты меня нашёл, я уже отходил. — Он отвечает в обход и даже не отрывается от разглядывания. — Странно, что я всё ещё тебя не вижу. — А кого ты видишь? На это долго не следует никакой реакции. Тэхён лишь отворачивает голову в другую сторону, полностью лишая возможности изучать лицо, и мне остаётся лишь долго-долго смотреть на взлохмаченные пряди, разбросанные пушистой шапкой, не в силах вовремя остановить поток очередных воспоминаний. В них когда-то давно на глазах у всех мне позволялось незаметно склоняться над ним в университетской столовой и, резко зарывшись лицом в волосы, издавать глупые хрюкающие звуки, чтобы после так же до безобразия шумно и карикатурно спуститься чавкающим ртом к щекам, носу и, наконец, поймать улыбающиеся губы звучным чмоком, после которого Чимин всегда норовил изобразить приступ тошноты. — Спасибо, что это ты, Суха… — Сначала у меня слишком больно сжимается сердце, и только после я замечаю часто вздымающуюся грудь и сокращающиеся мышцы наполовину обнаженного живота. — Если бы на твоем месте сейчас был кто-то другой, я бы опять сорвался, я бы… — Тэхён возвращает голову прямо, но закрывает лицо рукой, пряча глаза в изгибе локтя. — Я ведь не должен был начинать это снова. Но я не виноват, не виноват, что такой слабый… — Характерная дрожь в его голосе разбредается по моему телу чередой мерзких длинных игл, сковывая все движения. — Просто со мной кое-что случилось, и я не знаю, может, это совсем нестрашно и других… другим не пришло бы в голову вести себя так, но мне… мне почему-то пришло. Знаю, это неправильно, но я всё равно ни в чем не виноват, запомни это, ладно? Когда потом будешь меня вспоминать, не вспоминай как обдолбанного парня, который хотел потрахаться, потому что я не такой, Суха, я был лучше, и я был… Он пытается вздохнуть, я пытаюсь выдохнуть. Что-то вокруг сгущается преддверием, как наэлектризованный предмет, окружённый невидимым, но осязаемым полем, а потом… у меня разрывается что-то внутри — Тэхён удушливо всхлипывает и разливается настоящими, бурными рыданиями, выпуская наружу всё, что, по-видимому, прятал за периодическим молчанием. Он говорит: — Я так… хочу распасться… и уйти побыстрее отсюда… Хрипит: — Но не могу, потому что… слабый… потому что боюсь боли… панически боюсь боли… представляешь? Если б можно было умереть безболезненно… я бы… Слова тонут во всхлипах и рваных вдохах, теряются в судорогах широких плеч и глохнут в моих ушах за конвульсивными толчками всколыхнувшегося пульса. Меня трясёт вместе с ним, я чувствую, как увлажняются глаза, вижу, как он сжимает пальцы в волосах, стараясь причинить себе боль, и в это самое мгновение — посреди всплеска внеочередных мыслей — мне слишком лихорадочно и яростно думается… нет, именно вспоминается, что я живу из-за него. В буквальном смысле. Ввязался во все эти земные декады только потому, что ему сюда захотелось. Двадцать семь лет назад где-то там он подумал, что хочет попробовать быть человеком. Иметь какое-то тело и получать ссадины, и ощущать вкус пищи и обязательно чая. Много всего чувствовать и с трудом с этим справляться. И потому я родился с ним вместе, хотя, может, у меня и не было особого стремления ощущать вкус пищи и иметь какое-то тело. Просто пошёл за ним. Сюда. В конкретную точку Вселенной, где вся эта земная дребедень уничтожила всё его любопытство и жизнелюбие. Показала, как могущественна в своей среде, раз способна разбить нас двоих, растащив на расстояние людских ошибок и иллюзий до такой степени, что, смотря мне в глаза, он не сможет меня узнать. В точности как сегодня. Потом я почему-то думаю о родителях. О том, как часто они продолжают спрашивать, что с их сыном не так, и каким простым, оказывается, всё это время был единственно честный ответ. Вопрос лишь в том, поймут ли они, если скажу, что тот «мальчик, который был в университете» — это мой мальчик в масштабах Вселенной. Мой мальчик среди всех душ, заполнивших бескрайнее космическое пространство после большого взрыва. Мальчик, по просьбе которого я рождён в принципе и которого лишился в дебрях еще такой короткой человеческой жизни. Мальчик, который больше не хочет быть человеком и говорит о смерти, пока мое тело содрогается, заранее предчувствуя, что для меня это тоже летально. Наверное, они не поймут. Но, по крайней мере, впервые, отвечая на этот вопрос, я буду по-настоящему честен. И главное — с самим собой. Ведь такая истина ни черта не романтична и ни хрена не сентиментальна. Такая истина — обнаженная высшая правда, случайно открывшаяся как зашифрованный файл от мучительных кодовых слов. И она — правда — прямо сейчас что-то делает со мной, разливаясь внутри совокупностью неконтролируемой силы, удваивая скорость потоков, становясь больше меня в размерах и разрастаясь до величин магнитных полей. Где-то на задворках сознания ещё помню, что ни Чонгуку, ни незнакомцу из клуба нельзя позволять себе подобное, но меня тянет уже безотлагательно, уже бессовестно, уже немыслимо. Я делаю то, что лучше всего умею — покоряюсь, сдаюсь, притягиваюсь. Пододвигаюсь к Тэхёну безбожно близко, разворачиваю к себе и сжимаю в объятьях слишком быстро и резко, чтобы он сумел сориентироваться. От неожиданности он содрогается, пытается вырваться, но за неимением физических сил по итогу просто замирает, оставаясь скованным и напряженным. Не подпускает полностью, всхлипывает и сопит, устанавливая границы. Я накрываю ладонью светлые густые волосы, проникаю пальцами и массирую, как когда-то давно, стоило ему попросить помочь ему заснуть. Сначала Тэхён тихо плачет, потом всё-таки утыкается носом мне в грудь, и совсем скоро становится почти аномально тихо. Будто ночь в этом городе официально наступает только в момент, когда мой человек засыпает. А он засыпает почти сразу. С тела сходит напряжённость, и любимое существо в моих руках опадает полностью капитулировавшим. Аккуратно подстроившись телом под него, окунаюсь лицом в пушистые волосы, касаюсь губами макушки и застываю с закрытыми глазами, пытаясь запомнить этот миг даже монотонным скрипом минутной стрелки в настенных часах. Я держу его слишком крепко. Кажется, так сильно, будто посредством тактильного контакта способен отдать всю энергию и стать запасным резервом с гарантированной возможностью применения в любых аварийных ситуациях, так свойственных этой планете. Смогло бы это «окупить» хоть на йоту тот факт, что я являюсь никчемным партнером, оставившим пару под обдолбанным насильником в узкой комнате общежития и посчитавшим своего человека общим? Должно быть, вряд ли. Должно быть, я не гожусь даже на роль прохудившегося резерва, и с этим можно было бы смириться, если б знать наверняка, что Тэхён прекратил себя грызть и навсегда уяснил, что нисколько не виноват в том, что с ним случилось. Очевидно, единственный, на ком лежит вина за всё произошедшее, это я. Бесполезный дракон, желающий искупить, исправить, исцелить, забрать всю боль и высосать мысли о смерти. Выжженная ящерка, придавленная необъятными массами сожалений, у которой в рукаве только слёзы, теряющиеся в русых лесах, немеющие от сильного напряжения руки, которые не опустятся, да смешная щепотка времени, ограниченная неизбежной разлукой. До неё — то есть до утра — даже можно попробовать заснуть, и со стороны, пусть и ненадолго, будет обманчиво казаться, будто два мальчика, когда-то составлявшие целое, по-прежнему намертво склеены и всё ещё принадлежат друг другу.