Предпочёл кого-то другого?
Богум не в курсе, что случилось… на самом деле? Тэхён не сказал ему? Почему? Вяло-сонный щенок обнюхивает нового гостя. Меня топит поток догадок и откровений. Ледяная вода из ведра от макушки и вниз — по затылку, позвоночнику, плечам и под свитер — липким грузом давить на рёбра.— Прости, что напоминаю, но ты плохо знаешь психологию жертв сексуального насилия. Им всегда стыдно, Чонгук. Всегда.
Он не хочет, чтобы Богум знал, что кто-то когда-то взял его насильно…? Какой дрянной вопрос. Очередной риторический, да? Значит… поэтому всё никак не подпустит ближе? Поэтому не даёт согласие? Дело не в том, что у него нет к нему чувств, дело в…— Ты знаком с Богумом?
И голос ниже, тише, и эмоции мельтешат, как на беговой дорожке…— О чем вы с ним разговаривали!
Звенит, волнуется, грубит:— И ты сказал, что я тебе изменил?
Успокаивается:— Он просто пытался узнать, что сделало меня таким, каким он меня встретил.
Может ли быть, что он… что ему… хочется, что его тянет, но он себе запрещает? Не поддаётся из-за… из чувства стыда? Какой же я кретин… Как тяжело дышать. Как трудно… стоять. А ведь я должен был понять. Догадаться. Подготовиться заранее, не тормозя, потакая себе, на фазе «смирись, что он больше не любит тебя». Что я там подумал поначалу? Что он встречается с Богумом, но в этом мире «встречается» — очень редко то же самое, что «любит», а значит можно не так изводить себя? Можно отвлекать мысли и присмирять непрошеную запретную ревность? Какой же идиот. А как, черт возьми, бессовестно я обрадовался, узнав от Чимина, что Тэхён Богуму отказывает! Да, пытался приструнить себя, старался не признаваться, но снова и снова тайно заглатывал эту дурную пленительную мысль, пригревал на груди веру в то, что кому-то другому, даже этому героическому фигляру, не удается занять мое любимое сердце! И я же серьезно себя успокаивал, я же представлял, будто был единственным, кто жил в нем и, может быть, тоже крутился волчком с головы до пят, утомляя чужие легкие. А что в действительности? В действительности из обыденного чувства эгоизма, из необходимости себя утешить, из так свойственной мне трусости я как глупый подросток повелся на мысль о том, что «не встречается» означает «не любит». Моя самодовольная голова даже не допустила, что Тэхён может не подпускать Богума к себе, потому что влюбился в него и тот начал значить так много, что его мнение обрело вес, отношение — ценность, а уважение — необходимость. На месте бесстыдного чувства облегчения, которое поселилось во мне некоторое время назад, образуется глубокая воронка. Я чувствую, как сжимается горло, как что-то лопается, стекая просроченной жижей к груди, и, пока кислота подступает рвотой, думаю очень токсично двумя короткими словами: поделом мне. Поделом! Так и должно быть, чтобы Тэхён отныне любил не тебя, дурной бессовестный эгоист, а кого-то другого. Например, человека, который вытащил его из темных переулков, опалил руки похотливых ублюдков, сжёг все наркотики в городе, вырос надёжной стеной и смог проявить достаточно упорства, чтобы спасти. Так и должно быть, чтобы он в него влюбился. Как в этих дурных дорамах, что крутят вечерами. Это очевидно. Как и то, что рано или поздно Богум пробьётся сквозь стену неоправданного стыда, и мой человек… ах, «мой человек»! Как иронично, как глупо, как тошно. Не мой человек растворится в другом, сдастся, доверится, признает. Откроется. Позволит. Пустит корни. Они будут такие же, как те, что внутри меня? Также обвивать ковалентные связи? Точь-в-точь? У них всё будет… так же? Так чего я трясусь? Мне же следует радоваться. Он перестанет мучиться, сбегать, искать, бродить и теряться! У него все будет хорошо! Да? Почему тогда внутри все сжимается до нехватки дыхания? Что со мной не так? Отчего, Чонгук, ты такой жестокий? Послушай, ну же. Не должно ничего сжиматься. Прекрати. Пожалуйста. Нет. Нет! Он мой! Остановись, тихо… Мой! По законам земным и вселенским. По моим законам он мой! Его корни прорастают только во мне, принадлежат только мне, и нет и не будет никогда для них ещё одной благоприятной почвы, кроме моей, пусть и подпорченной, не плодовитой, покрытой пеплом и слоем обугленных мертвых насекомых. Я его больше не достоин, но только в этой жизни. Исключительно сейчас. В этот раз мои ошибки гнусные и внушительных размеров, но ни одна не отменяет того факта, что наши с Тэхёном атомы воссозданы парно ещё со времен первых галактик. Мой. Как же тянет у самого горла, как пылает, готовое сорваться с языка, как сильно хочется прорычать всё это до сотрясения стен. Тихо, нельзя. Тшш. Думай. По законам планеты так я причиню Тэхёну ещё больше боли. Все мы ещё здесь — в царстве эмоций и чувств, которые меня поучают. Это тошнотворно невыносимо. Но пусть так. Пусть будет моим наказанием и уроком на все времена, которые я посвящаю ему. — Он с тобой, но не твой. — Выдерживаю взгляд, крою своим и совершенно точно не отдаю. Только отступаю в сторону до той поры, когда обнулятся счётчики. — Тебе досталось самое прекрасное существо во Вселенной, Богум. Но оно чужое. Никогда об этом не забывай. Лифт проглатывает меня залпом и выташнивает в февральскую зиму, сменяя духоту царапающим кожу морозом. Завожу машину и стою снаружи — в лапах холодного ветра, пока потоки горячего воздуха в салоне поедают ночную изморозь. Та постепенно растекается по лобовому стеклу мокрыми пятнами, а раннее утро назидательно и злобно лезет под свитер, остужая липкий пот мерзким, нашпигованным иглами языком. Телефон в кармане брюк вибрирует, оповещая о том, что не остался в квартире Тэхёна. Я не реагирую. Просто стою, прислонившись спиной к ледяному металлу автомобиля, и с готовностью сдаюсь клацанью зубов и трясущимся плечам под всё тем же тонким красным свитером. Машин вокруг почти нет, где-то вдали, рассекая автомагистраль, отчётливо и коллективно визжат десятки шин, пока в кармане беспрерывно вибрирует. Я знаю, что это Чимин. Вынимаю, сбрасываю вызов, печатаю одно короткое «с ним Богум» и блокирую номер. Пальцы немеют от холода, теряют тактильные ощущения, но резко колющая боль, парализующая кости, назидательно сохраняется. Впервые честно и осознанно ловлю себя на мысли, что не имею ни малейшего понятия, как жить дальше. Мне скоро тридцать. Я здоровый, крепкий, недурной лицом и телом. Обеспеченный. С образованием. С надежными родителями и перспективным будущим. Крышей над головой. Чертовой машиной, монотонно гудящей за моей спиной. Мне грех жаловаться. Понимаю. А я и не жалуюсь. Не ворчу. Не жалею себя. Не плачу. Не чувствую. Только ярко осознаю: у меня просто больше нет имени. Как и у моей машины. Мы с ней — безымянные точки, внушительно контрастирующие запорошенной чернотой металла и кровавым пятном тонкого свитера на фоне утреннего света февральского неба. Грех жаловаться. Я и не жалуюсь. Только всё-таки чувствую. Чувствую, что не хочу больше чувствовать. Чувствую, что, если не разучусь в ближайшее время, можно распадаться на атомы. Как удачно, что я не боюсь боли. Удачно, что во мне целые массы да контейнеры бесполезной легковесной храбрости.«Ревностный борец за справедливость, полностью лишённый дипломатии, зато не обделённый горячностью».
Это его слова. Ревностный борец может погорячиться. Перегнуть палку. Очень распалиться. Вплоть до самосожжения. Определенно может. Это мои слова.