Во Вселенной виноватых нет

Шесть суток в аптеке, включая выходные, где я работаю в паре, ничем не помогают морально, зато радуют отца выручкой, а покупателей — доступностью. Я прихожу рано, ухожу поздно и постоянно считаю. Клиентов, которые ничего не покупают. Покупателей, которые затовариваются по спискам размером с древние свитки. Часы, которые проходят. Минуты, которые утекают. Прохожих, о которых ничего не знаю. Считаю маниакально. Лишь бы не думать. Полагаю, что, не думая, разучусь чувствовать. Счет — это обманка. Афера, махинация, надувательство. Счёт — это код, где любая цифра — воспоминание. Один: раз Тэхён сказал «давай расстанемся». Сгоряча, когда мы ругались из-за его решения уехать в Нью-Йорк. Два: дня не разговаривали после этого. Три: часа подряд занимались любовью, когда он приехал и молил простить за то, что сказал своё «давай расстанемся». Четыре: количество будильников, которые он ставил, чтобы проснуться к первой паре. Пять: сантиметров в секунду — название его любимого аниме. Шесть: номер сета, который он заказывал в доставке в пятницу вечером, оставаясь у меня. Семь: пар найковских кроссовок в общей сложности я купил ему в подарок. Восемь: телефонов он сменил за четыре года учебы. Девять: часов вечера — время начала его любимой дорамы, которую мы смотрели, не пропуская. Десять: английских слов он учил ежедневно. Одиннадцать: друзей Оушена — фильм, который он пересматривал в оригинале до способности произносить реплики одновременно с персонажами. Двенадцать: дней мы были в разлуке, когда он с дядей и тётей уехал в Тэгу решать проблемы отца. Тринадцать: две первые цифры номера его лягушатника. Четырнадцать: гамбургеров он съел на спор, после чего его рвало у Чимина в ванной. Пятнадцать: четырнадцать — время его рождения, указанное в карте. Шестнадцать: число-свидетель моей роковой ошибки в июне пятнадцатого года. Семнадцать: тысяч вон стоила бутылка вина, которую мы разбили, пока целовались в отделе спиртных напитков в круглосуточном супермаркете напротив моего дома. Восемнадцать: дата в мае две тысячи двенадцатого года, когда я сказал родителям, что влюбился в человека своего пола. Девятнадцать: лет мне было, когда я его встретил. И так до бесконечности. Отвлекаться получается лишь на пару минут, после — всё заново. Заполняется разум и щемит сердце, гоняя, как мяч для настольного тенниса, одну мысль на двоих: Тэхён влюблён в другого человека. Думать об этом больно даже физически. Распирает от непонятных ощущений. Они похожи на воздушные потоки, свободно разгуливающие в зияющих дырах моего «я», и там же одновременно с капитальным самоистязанием клубится, завиваясь острыми спиралями, чувство ревности. Недоброе, свирепое, почти насильственное. Я помню, что не вправе настолько, что бессовестно даже о таком думать, но все равно до исступления хочу отнять, забрать, выкрасть, спрятать, искоренить, вытащить любовь к другому вручную — по атому, лишая ядер и расщепляя электроны. Изъять. А потом я снова себя корю. За лютую дерзость, с которой позволяю себе подобные мысли, невзирая на идею счастья моего человека. На допущение этого счастья в чужих руках. Уже не предположительно, а точно: я самое гнусное существо на планете. Одна из наиболее неудачных атомных конструкций. Да, всё так. Но понимание вкупе с совестью ничего не даёт. В течение всего дня я возвращаюсь к тем же враждебным мыслям, повторяя круг из чувств жалости→ревности→злости и вины по несколько раз. В пятницу неприлично много народу. Я произношу в уме число девяносто два, когда боковым зрением замечаю, что в дверях появляется ещё один человек. Ошибка в подсчетах: это не девяносто второй покупатель, это мистически настойчивый мозгоправ, не оставляющий возможности пропустить сеанс. Является провести самолично, достаёт из-под земли, смирно встаёт у входа и ждёт до тех пор, пока не получает просьбу придержать дверь. Когда женщина со спящим младенцем в коляске и приглушённым «спасибо» покидает аптеку, в уши бьет излишне громкое: — Есть что-нибудь от ужасно дерьмовых друзей? — Только слабительное. — Я не смотрю в глаза. Я продолжаю копаться в кассе. — Как ты меня нашёл? — Когда мы бухали, ты сказал, что работаешь у парка «Ирчхан». — Здесь полно аптек. — И я обошёл их все. Чимин переворачивает табличку «открыто» противоположной стороной. Я никак не реагирую. Открываю журнал учета прихода и расхода, принимаясь за бумажную работу. Бесцветный тон окрашивается с каждым приближающим шагом: — Никак не пойму, что он в тебе нашёл. — В однотипном формате выставляю даты. Слишком сильно сжимаю ручку. — Ты совершенно ненадёжный. Гордый. Упёртый, как баран. Неинициативный. Только до хуя обидчивый и раздражительный. Заче… Шестидневная вычислительная плотина ломается на пару с ручкой. Вторая напополам, первая — с рёвом и всплеском частей тонущего бетона, заливающего всё волнами. Не успеваю ничего проконтролировать: крошу пластик, злюсь еще больше, бью ладонью по столу. От грохота подпрыгивает мышка и трясётся монитор. Кожа начинает зудеть, но мне недостаточно. Раздражение щекочет пальцы, подстрекает разбить стеклянные двери витрин за спиной, я ограничиваюсь импульсом. Швыряю треклятый журнал прихода и расхода в маняще блестящий шкаф. Стопка листов разлетается по серой плитке, толстое стекло лишь лихорадочно дрожит, кривой рябью рассеивая блики. — Вот об этом я и говорю. — Иди в жопу, Чимин! — Это не совсем по моей части. — Бывший друг отвечает в обход насмешливой агрессии. Без издевки. Говорит так серьёзно, будто в этой новости состоит причина его прихода. Настолько весомой ему удаётся эта поганая истасканная фраза. — Значит, иди и займись тем, что по твоей части. — Я сцеживаю и чувствую: в груди давит чуточку меньше после неожиданного выброса. — Зачем ты пришёл? — Спросить и посмотреть в глаза, пока будешь отвечать. Усталость пригвождает к стеклянному шкафу спиной: — Вперёд. Касаюсь затылком поверхности, смотрю без вызова, просто жду. — Как ты мог заблокировать мой номер после того, что произошло на прошлой неделе? — Слова вспарывают наживую, попадая в самую точку. — А если бы с Тэхёном что-нибудь случилось и мне снова понадобилась твоя помощь? Тебе уже всё равно? Чувство вины за обособленность глодала мне кости все шесть дней, сбивая со счёта. У меня есть ответ, которым я как заведённый тешился: — Ты знаешь, где я живу. У Богума есть мой номер. — Ты прекрасно знаешь, что последнее, что придёт в голову Богуму, это позвонить тебе. — Он позвонит, если не будет другого выхода. — Удачно, да, Чонгук? Чимин усмехается, стреляя уничижительно презирающим взглядом. Я дергаю плечами, встаю ровно: — О чем ты? — Обо мне и Богуме. О людях, которые у Тэхёна есть. Которые привыкли быть в боевой готовности, проверять его состояние каждый день, замечать перепады настроения, следить, чтобы он не пропал, когда выходит в магазин через дорогу. Нравится список? Не нравится, я знаю. — Он пожимает плечами. Между делом, в явном жесте пренебрежения. — Вот ты быстренько и съебнул, блокируя телефон. Не в кайф, да? Искать его, изощряться, чтобы увезти домой, а потом ещё как-то справляться до тех пор, пока он не уснёт? Такой Тэхён тебе уже не нравится? — Голова над прилавком склоняется все ближе с каждым словом. Я перевожу взгляд на губы, стискиваю зубы, ловя глазами каждое слово, обвитое ядом нарастающего тона. — Нравятся чистенькие, правильные и смеющиеся, которые выбирают тебя вместо учебы за границей? Такие нравятся, да, а ущербные и проблемные парни, которые отсасывали доброй половине центра, — не твой формат, Чонгук? Я прихожу в себя, осознав произошедшее, только через десять минут. Когда Чимин сидит у меня в подсобном помещении с двумя ватными тампонами в носу, расстегнув заляпанное каплями крови пальто. Что я сделал? Разлился потоком разрушенной плотины? Запрыгнул на прилавок, приземлился на другой стороне, свалив корзины с мелким проходным товаром. Да, они разбросаны по плиткам. Да, надо будет собрать. Да, я впечатал Чимина в стену ударом кулака по скуле. Нет, я попал левее. Теперь он гнусавит: — Ты сломал мне нос. Я выплёвываю: — Ни хрена у тебя не сломано, козёл. — А по ощущениям — сломано. — Очень жаль, что только по ощущениям. — Я подпираю спиной высокий холодильник для хранения лекарств, требующих низких температур. Спине должно быть холодно. Но она горит. Внутри меня кипят от злости все восемьдесят процентов воды. По-моему, я трясу ногой или всем телом сразу, не в силах устоять на месте. — Тебе бы челюсть выбить за ту хуйню, что ты сказал. Какого черта, Чимин? «Ущербный, проблемный парень, который…» — Зубы скрипят. Все-таки резко дёргаю ступней назад, пиная холодильник. — Просто не могу поверить, что ты это сказал. Про него. — Это не мои слова. Гнусавый комментарий заставляет обернуться и поймать взгляд: — А чьи? — Дай мне портфель. — Какой, блять, портфель? — Тот, с которым я пришёл. — И где он? — Хрен я знаю, наверное, валяется где-то в зале. Действительно валяется. У прилавка в куче опрокинутых пузырьков бактериального геля и аскорбиновых конфет с сахаром. Я тащу в подсобку, пихаю хозяину, наблюдая за тем, как тот неуклюже копается в содержимом, стараясь особо не склонять голову. — И что это? — Справедливо интересуюсь, принимая в руки что-то вроде ежедневника со стандартной резиновой лентой-фиксатором. — Открой там, где закладка. Перехватывающая резинка легко снимается — темно-серый блокнот раскрывается веером исписанных чернилами страниц. Хватаюсь за лентообразную закладку снизу и слегка приподнимаю, чтобы физика привела в нужное место. Страницы вяло оседают друг на дружку. Я с лёту узнаю почерк. Глаза успевают поймать указатели дат в верхних частях бумаги и много строчек, перечёркнутых и превращённых в жирные пятна сплошных чернил. Дыхание обрывается. Прежде чем собрать фразы из выдернутых взглядом слов, закрываю блокнот с хлопком, кажущимся мне аномально громким в узком коридоре подсобки. — Это что? — Глупый вопрос. Но я его задаю. По-моему, с надсадным хрипом. — Письма. — Чимин переносит портфель с колен на небольшой стол, задевая кружки. — Часть лечения, если точнее. Врач советовал писать письма, если нельзя сказать вслух. Велел выговариваться. Не держать в себе. Зажатая в руках книжка тянет руки к земле. Я бережно веду пальцами по шершавой обложке. От немыслимой ценности предмета те немеют и холодеют одновременно. Сразу же начинает казаться, будто я мну, пачкаю, держу неправильно и порчу, убивая сакральное значение. — Ты читал его дневник? — Нахлынувшее чувство возмущения слетает с губ резкостью. — Читал. — Зачем? — Чтобы его понять. Открой и прочти послед… — Нет, черт возьми. Нельзя! — От непостижимой наглости предложения чужой гнусавый голос раздражает больше, чем допустимо. — Тэхён будет в бешенстве! Если в фильме кто-нибудь читал чужие дневники, он буквально ставил на паузу и возмущался битый час, что это полный пиздец, называл «проявлением неуважения и пренебрежением личностью», я тебе в точности цитирую, Чимин, у него заскок на эту тему, для нег… — Бля, Чонгук! — Бывший друг перебивает грубым непривычным рыком. — Очень мило, что ты печёшься о его принципах и заскоках, только ты ни хрена не знаешь, что с ним творится и как мы боимся, что он снова соскочит! Потому что всё идёт именно к этому, Чон, он отказывается разговаривать, злится и опять замыкается. Если спрашиваю, что с ним, он огрызается. Три дня назад, когда я приехал, от него уходила какая-то баба, и я допер, что она что-то привезла. — Чимин звенит, я глохну. Что-то отстреливает прямо в затылок. — Когда он ушёл в ванную, я, как мог, обшарил всю квартиру, но ни черта не нашёл, кроме этого блокнота. Я не думал его читать, даже в мыслях не было, пока он, блять, не вышел и я не понял, что он курил в ванной гребаную траву. На работу ходить он не хочет, говорит, что устал, а стоит оставить его одного, тут же куда-то собирается и вылетает из квартиры. Богум попросил его переехать к нему, но он ни в какую, и в итоге я его еле уговорил пожить с дядей и тетей, чтобы за ним кто-то смотрел. Так что не надо втирать мне про морально-нравственные аспекты социальной жизни, ладно? Я стащил чертов блокнот, потому что мне нужно было понять, что с ним происходит и как ему помочь! Сначала руки. В какой-то момент я почему-то перестаю их чувствовать. Потом ноги. Наверное, это давление. Наверное, мне надо сесть. Это неточно. Тэхён всё-таки срывается? Снова. Тэхён не хочет больше держаться. Мир пахнет бедой, на полу беспорядок. Тэхён срывается. Я качаю головой — только не это. Я думаю: пожалуйста. А получается тревожно, получается злобно: — Ну и как, понял? — Я-то понял! — Чимин злится тоже. — Потому и пришёл, твою мать! Возьми блокнот и прочти! — Просто скажи, что там и чем я могу помочь! На меня смотрят раздраженно. Вздыхают так же, сверлят взглядом и в следующее мгновение уже выхватывают блокнот из рук. — Чимин! — А ну заткнись! — Он кричит и лягает ногой воздух — не даёт мне подойти. С гневной скоростью раскрывает дневник через закладку и опускает глаза к тексту. Рассерженно перелистывает пару страниц назад и также быстро вдыхает воздух, чтобы начать читать вслух. Я зачем-то жмурюсь. Что-то больно перетягивается жгутом в области чуть ниже трахеи.