Во Вселенной виноватых нет

Резкий хлопок, с которым Чимин закрывает блокнот, приводит в чувства разрядом дефибриллятора. Я никогда не испытывал, но кажется, всё было бы именно так. Заводится сердце, безбожно жжет в висках, откликом холодеют кончики пальцев. — Ну! — На меня смотрят и щурятся. Вопрос пропитан ядовитым сарказмом. — И «что ты думаешь об этом, Чонгук»?! Думаю я только об одном — хочу быть рядом прямо сейчас. В эту самую секунду. От приобретённого за секунды стресса уже не нуждаюсь в разрешении кого бы то ни было. Даже самого Тэхёна. Наверное, это неправильно, наверное, это нечестно, должно быть, это страшно эгоистично. Но я не могу лгать. Желание вспышками разрывает сознание. Мне бы… мне бы только стиснуть его в руках, мне бы огородить ото всех обугленными острыми крыльями, заслонить баррикадой собственных костей. Если не впустит, сторожить у двери и ловить его боль из окон. Хватать пальцами, подносить ко рту, проглатывая, пока не взорвется желудок, растекаясь оранжевой лавой по всем моим воздушным замкам, превращая в пепел иллюзии, что я вынашивал три с половиной года. — Где он сейчас? — Я же сказал: у дяди. — Он же не может что-то… Богум сказал, что это просто слова, что так он выговаривается. — Блею, пока металлический ошейник разбухает от новой порции страха. — Ведь так он просто выговаривается, Чимин? — Я не знаю. Я уже ни хрена не знаю. Не должен, он же боится боли. Но нормально жить он тоже больше не хочет. Рвётся за дозой, я же вижу. Если он снова начнёт, это всё. Это, блять, всё… — у него дергаются руки, мои зачем-то бессознательно тоже, — его так сразу не вытащить и не посадить в клинику. Теперь уже нечем крыть, нечего обещать. И, если честно, я боюсь, что он не потянет второй раз. — Чимин опускает голову и фокусирует взгляд на какой-то точке среди серых плит. — Не потянет, понимаешь? В прошлый раз он довёл себя до такого хуёвого состояния, что было страшно на него смотреть. Однажды я думал, что он умирает — так хреново ему было. И ты… — Его пальцы сжимаются-разжимаются. Мои зачем-то снова повторяют. — Ты себе представить не можешь, как я благодарен Богуму за то, что он вообще появился. Взялся за него, просто-напросто вцепился. Целый год, Чонгук, целый год Тэхён держался, и я вздохнул спокойно. Не мог нарадоваться. — Он выпрямляется, одной рукой поочерёдно вынимает ватные тампоны из носа и стискивает их в кулаке, поднимая на меня глаза. — А потом появляешься ты, и всё опять летит к чертям. Это… ошарашивает, но не настолько, чтобы начать возникать. У меня всё ещё ком в горле и неприятное покалывание в гребаной брюшной полости. — Он встречает тебя в ебучей глуши и после этого его опять накрывает. — Слова грубые, жёсткие, резкие. Выплёвываются, пока от сжатого кулака отделяется палец и тычет в меня, словно нацеленное копьё. — Накрывает до такой степени, что в тот день, когда ты его привёз, мне звонил Богум, спрашивая, кто ты и что вас связывало, потому что «Тэхён сам не свой и лежит в постели уже сутки, отказываясь есть и разговаривать». Я сам пытался с ним поговорить, но, если дело касается тебя, он молчит и замыкается. Потом Богум на кой-то хрен ещё и удалил все твои фотографии из его телефона, типа, ради каких-то там терапевтических целей, но я-то понимаю, что из ревности, и после этого Тэхён разошёлся так, что даже его ударил. И в чертов клуб поперся из-за этих фотографий — твою чёртову рожу хотел увидеть. Он год назад постоянно так делал. — Чимин откидывается на спинку стула и неспокойно проводит свободной рукой по каштановым волосам. Они покрыты разглаживающим гелем. Не знаю, почему и зачем замечаю всё это. Не знаю. Ровным счётом ничего. — Я тебе дал его адрес, только потому что надеялся, что он поговорит с тобой, что вам обоим станет лучше, что ему будет лучше. Но ты, блять, ушёл, и ничего не стало лучше. Только хуже. Я и на свадьбу тебя позвал, чтобы попробовать второй раз, но он пишет, что ты смотрел на него с жалостью, заявил, что лучше бы он всё-таки тебе изменил, а не вот это вот всё, а потом ещё блокируешь мой номер и стираешься с горизонта сразу же после одной с ним тяжёлой ночи! — Чимин. — Нет. Нет. Нет. — Это не так. Всё не так. — На кой черт ты сказал ему, что лучше б он тебе изменил? — Всё было совсем не так, — нет, нет, нет. С нажимом на каждое слово, — он задал вопрос, и мне пришлось ответить. Но не в том контексте, о котором ты думаешь. Он просил выбрать, и я сказал, что проще было думать, что он мне изменил. — Почему? — Что значит, почему? — Он правда не понимает? — Потому что пока я так думал, хреново было только мне. При этом варианте страдаю я, а не наоборот. — Ты объяснил ему? — Что? — Вот это! — Нетерпение переходит в новую озлобленность. — Смысл своих слов ты объяснил? — Он ушёл, и я н… — Ты мудак, Чонгук, безмозглый мудак! — Озлобленность срывается на рык. — Он же понял это совсем по-другому! Я тебе только что прочёл, как он воспринял твои слова. Это пиздец, просто пиздец, Чон, почему ты не можешь просто… быть мужиком?! — Я не хотел, чтобы он так думал, мне казалось… черт, я… — мешкаюсь, прорываюсь, теряюсь… Очередной приступ вины впивается зубами в мой мозг, впрыскивает яд, вызывая попытки отторжения. Как же больно. Господи… Какой же я бесполезный… — Это последнее, чего мне хотелось, Чимин, я ведь не это имел в виду… На это прикрывают глаза и устало выдыхают, возмущённо приподнимая брови. — Скажи мне одну вещь, Чонгук, я здесь только за этим. — Человек достойный ловит мой взгляд и смотрит исподлобья, слегка опустив подбородок. — Насколько серьёзно твоё «я всё ещё люблю его»? — По шкале, блять? — Это не я. Это яд. Уже проник в мозговую жидкость и вызывает внутренние судороги. — Давай без этой хуйни, ты не в том положении. Просто отвечай честно: подпортилось впечатление? Такой он тебе уже не нужен? Я понятия не имею, почему он задаёт мне такие вопросы. Не знаю, какое впечатление произвожу и почему оно рождает такие выводы. Но они меня не возмущают. Наверное, потому что я привык думать, что всегда всё делаю неправильно. Но определённо обижают. Серьёзно оскорбляют, царапая и так выпотрошенное сердце, мне приходится набрать в легкие побольше воздуха, лишь бы только безболезненно выпрямиться. — Послушай меня внимательно один раз, чтобы больше не задавать эти тупые вопросы и не получать за них в морду. — На попытку говорить сдержанно, контролируя токсичные выбросы сразу в нескольких точках центральной нервной системы, уходит так много сил, что ноги становятся ватными. — Мне важно, изменник он или наркоман, что делал раньше, что делает сейчас и что будет делать дальше. Важно. Но это не значит, что меня хоть что-то из этого волнует или влияет на то, что он для меня значит. Потому что не волнует. Я просто должен знать его не хуже, чем себя. — Не хватает воздуха. Он ускользает прочь, заведомо сокращённый мне в назидание. Приходится шумно втянуть сквозь зубы. — Так вот я его знаю. Не роль или статус, не прошлые поступки или прогнозы на будущее. А его, Чимин. И люблю я тоже его. Не «чистенького, невинного и смеющегося», а в общем и по отдельности, со всем, что к нему прилагается. Смеётся он или плачет, «чистенький» или испачканный в чужой сперме на какой-то парковке, я в нём нуждаюсь постоянно. — Почему с каждым словом только больнее, черт возьми?.. — Нуждался раньше, когда был в тысячах километрах, и нуждаюсь теперь, когда он настолько близко. Это тебе ясно? — Мне ясно, что ты поэт, Чонгук. — Чимин складывает руки на груди и приподнимает, наконец, подбородок. Секунда. Вторая. Третья. Угрожающий вид слегка смягчается тщательно отобранными подачками. — Терпеть не могу поэтов. Они красиво говорят, но ничего не делают. — Что ты хочешь, чтобы я сделал? — Да что-нибудь! Для начала, хотя бы остался. — Остался где? — В ту ночь, когда он все тебе рассказал, почему ты ушёл? — Потому что он не хотел меня видеть! — Ответы слетают на поражённых эмоциях. — Так и сказал? — По нему было видно, что ему тяжело рядом со мной. Я не мог остаться, я просто… — Не просто. — Меня накрыло виной… и я не мог… не мог… — Почему он такое спрашивает? Зачем эти глупые вопросы! — Что тут непонятного? — Почему ушёл на утро после клуба? Почему не остался с ним? — А ты не понимаешь? — Не понимаю. — Пришёл Богум, Чимин, и велел мне уйти. — И ты ушёл! — Старый друг с размаху бьет блокнотом по бедру. Шлепок хлёстко режет по ушам и почему-то сдавливает волной грудь. — У тебя это здо́рово получается. Я стискиваю зубы и кулаки одновременно, надрезая ногтями собственную плоть: — Ты предлагаешь мне лезть в его нынешние отношения? По-твоему, я недостаточно разрушил его жизнь и без этого? — У него нет никаких «нынешних отношений», черт тебя подери, я тебе говорил, что они с Богумом не вместе! — Это ничего не меняет. Я вижу, что Тэхён его любит. Я хочу, но не могу… встать между ними. — Нельзя. Нельзя. Нельзя! — Это бессовестно. — Ой, бля, Чонгууук, — он, черт возьми, воет, возводя глаза к потолку, — я бы и врагу не пожелал такого мужика, как ты. Огрызаться выходит безотчетно: — Я и не заинтересован в твоих пожеланиях. — Зато я заинтересован! — Это выкрикивают, проезжаясь по перепонкам. Горящие глаза врезаются в мои. — Мне надо, чтобы ты перестал трусливо пятиться, выдумывая глупые причины, и пошёл к моему лучшему другу, сказал, что любишь его, что он тебе позарез нужен, и… что ты тут поэтично вещал? Вот это всё и сказал ему! Голова непроизвольно дергается, барахлит голос: — Почему ты не думаешь, что мои признания могут сделать только хуже? — Потому что видел, какими глазами он на тебя смотрит. У него там страх, оттого что боится твоего мнения и твоего отношения, стыдится самого себя, считает никчемным и ущербным. Ему стыдно за то, что он не такой, каким ты его помнишь, но он не хочет пытаться быть кем-то другим, потому что, — Чимин свирепо тычет указательным пальцем в обложку блокнота, зажатого в другой руке, — «прошлое — татуировки настоящего, и свести их невозможно». Мне надо, чтобы ты его переубедил. Пришёл и сказал, что он зря стыдится себя, зря всё это время боялся, что ты узнаешь. Скажи, что тебе всё равно, что с ним было; признайся в любви, можно поэтично, как ты это умеешь, и попроси вернуться к тебе, объясни, какое значение имели тво… Что… сделать?.. — Вернуться?.. Ко мне? Брови человека, который, кажется, не совсем понимает, что говорит, возмущённо приподнимаются, рассекая лоб: — Ты не хочешь? — Неважно, чего хочу я, Чимин, ты бы лучше спросил, чего хочет он. — Ты поговоришь? — Замечание полностью игнорируют. — Поговорю. — Ловлю быстрый взгляд и сбрасываю на выдохе. — Конечно, поговорю, если ты прав и это может помочь. — Не вздумай снова ляпнуть какую-нибудь херню. — Режущий прищур соединяется с остро наточенным тоном. — И обязательно попроси вернуться к тебе. Покажи, что хочешь этого, не готов или сможешь, а охуеть как хочешь, до больничной койки хочешь, ты понял? — Чего тут понимать, когда так и есть. Бровь скептически ползёт к линии волос, сопровождая пренебрежительное фырканье: — До больничной койки прям? Сначала я просто машинально киваю. — В психиатрическом диспансере. — Получается тихо. — Я все эти годы думал, что он изменил мне, и всё равно сходил по нему с ума. А как жить теперь вообще понятия не имею. — Взгляд бессознательно ползёт по пронумерованным шкафчикам напротив. — Учись всё-таки на психотерапевта, есть у меня подозрение, что через пару лет будешь меня наблюдать. Чимин звучно цыкает, а после замолкает. Нападает сомнительная липкая тишина. Вместе с ней останавливаю взгляд на выдвижном ящике с номером «шестнадцать». Какое насмешливое число. Смеяться не тянет. Тянет бояться. Меня ждёт разговор. Я жду разговора. Попытка даже вообразить его заочно потряхивает, окуная в тяжёлые предчувствия. С ними трудно бороться. Но у меня есть чем. Я хочу, чтобы Тэхён всё знал. Что я не готов, или согласен, или всё ещё что-то чувствую. Ему следует знать, что я до исступления люблю и запредельно хочу его себе. Со всем, что есть, и тем, что будет. Мысли перекатами смешиваются с дюжиной всевозможных способов сказать Тэхёну всё правильно, а потом прощупывающий голос снова разрезают тишину: — Ты ведь не слиняешь опять? И все дрянные наброски застывают, собираясь на языке двумя предупреждающими слогами: — Чимин. — Хочу, чтобы ты понимал, — тот облизывает губы и глухо отбивает ритм, шлепая блокнотом по бедру в несколько рваных заходов, — если больше не появишься, Тэхён сорвётся даже раньше, чем я прогнозирую. Говорю абсолютно серьёзно, без всяких выебонов для красоты речи: так ты его убьешь. — Чимин, — и вот опять: два разбитых слога. Я сбрасываю давление, на мгновение прикрывая глаза. Для следующих слов нужно больше, чем просто тон или ровный голос. — Прав ты или не прав, что бы ни случилось, я никуда от него не денусь. Больше никогда. Вот и всё. Вносите, распечатывайте, расклеивайте. — Когда ты заблокировал мой номер, я решил, что ты сдаёшь назад. — Даже не думал. — Я скорее умру от самовозгорания. — Просто не хотел с тобой говорить. — И чем же я провинился? На справедливый вопрос есть честный ответ: — Ты видишь меня насквозь. И Тэхёна тоже. Боялся, что ты подтвердишь мои мысли, не хотел слушать, отч… — Какие мысли? Я трус, поэтому: — Не хочу сейчас об этом. — Дело в Богуме? Вот так просто. Раз — и как рентгеном. Насквозь. Теперь нет ни смысла, ни совести отмалчиваться, но вместо ответа болваном прожигаю глазами шестнадцатый ящик, касаясь затылком прохладной поверхности холодильника. Инквизиция не прерывается. Скрипит стул, Чимин вытягивает ноги, а потом неестественно прочищает горло: — Я правильно понял, что ты готов его отдать? Сначала лишь тупо моргаю: — Что?.. — Тэхёна отдать. Богуму. Правильно же понял? Шея выворачивается до хруста. Чувствую, как расширяются крылья носа: — Я никому его не отдаю. — Нельзя так предостерегающе утробно рычать. Но по-другому уже никогда не получится. — Просто готов отступить, потому что больше его не заслуживаю. — То есть отдаёшь. Зубы клацают, сводя спазмом линию челюсти: — То есть пытаюсь смириться с тем, что он может любить не меня. Чимин ничего на это не говорит. Только задерживает пристальный взгляд дольше нужного. Держит мой, борясь с чем-то сугубо внутренним, взвешенно личным. Это видно по тому, как дрожат веки, норовя сузиться до узкой щели, за которой я ничего не увижу. Но потом что-то распадётся на тени, сползая с его лица по щекам на затылок, а сразу после раздаётся очень звучный вздох, полный усталой обреченной решимости: — Врач Тэхёна говорил, что ему нужно чувствовать себя любимым, а если будет брыкаться, всё равно стоять на своём и показывать, что он достоин любви и мы в нем нуждаемся. — Чимин перекладывает блокнот поверх портфеля, а сам опирается локтями о разогнутые колени, переплетая пальцы обеих рук. — Дядя с тётей его обожают, я его обожаю, он мне как брат, Чонгук, после Эни он второй самый дорогой мне человек. Так что поверь, он купается и купался в любви. — На меня глядят снизу вверх исподлобья. Выдыхают снова. На этот раз рвано и шумно, поникая плечами. — Только не помогало ни черта. — Мои повторяют слепо и бессознательно. — Тогда я подумал, что нужна другая любовь. Не родственная или дружеская. И в этот момент, как, блять, по волшебству, появляется Богум. Тэхёну лучше, он лечится, держится, устраивается на работу, я прыгаю от счастья, Чонгук, и думаю: господи, чувак — просто подарок судьбы, спасательный круг, за который я буду благодарен по гроб жизни. Думаю, вот оно. То, что нужно. Когда стало очевидно, что Богум его любит, я сначала подумал, что Тэхён ничего себе не позволяет, потому что ему стыдно. — Чимин снова прислоняется спиной к стулу, выпрямляя плечи, как-то слепо смещаясь глазами к боковым ящикам. Что-то во мне разворачивается слой за слоем с каждой оставленной им паузой. — Только всё это, как оказалось, блядская лирика, потому что вчера я прочёл дневник и узнал, что весь год, что мы думали, будто ему лучше, он заставлял себя буквально ежедневно. Записывал все свои усилия, склеивал себя каждое утро, а нам ничего не показывал. Меня не хотел опять напрягать, а перед Богумом стыдно, но как перед авторитетным старшим братом, о котором он всегда мечтал. Это цитата, Чонгук. — Ящики остаются сбоку. Теперь старый друг врезается глазами в мои. Чувство чего-то неизбежного скручивает живот. — Все его письма адресованы тебе. Все до одного. Там, блять, на каждой странице сплошной ты, даже страшно читать. — Слушать… тоже. У меня снова ледяные пальцы. — Самое худшее: я подозревал. Не просто же так он отказывается о тебе говорить даже со мной. Не просто так носит твои старые футболки и все блядские кроссовки, которые ты ему подарил и которые уже пора выбросить. Не просто так просматривает ваши совместные фотографии, а когда его их лишают, едет в клуб и глотает экстази, зная, что оно кому-нибудь припишет твою физиономию. — Я выдыхаю бессвязно и не слышу, как это звучит. Не слышу, как работает сердце. Оно работает? — Я же всё понимал, просто боялся признать, потому что думал, что это тупик, что ты никогда больше в его жизни не появишься, что для тебя всё в прошлом. Говорю всё это за тем, чтобы донести следующую мысль до твоей трусливой эгоистичной башки: если ты до больничной койки хочешь вернуть его, будь добр, прекрати бегать и придумывать отговорки вроде Богума, чувства вины и совести, потому что Тэхёну всё это не поможет. Ему нужен ты. Мысли скачут, вращаются и подсвечиваются слишком ярко. Сначала дико больно и невыносимо жжется. А потом меня накрывает опасным чувством счастья. Неудержимой вспышкой, которую нельзя проконтролировать и пресечь на корню. Она искрит темно-синим цветом, тусклым, как та самая футболка, в которой Тэхён увидел меня на пороге своего дома два с половиной месяца назад. Моя футболка. Действительно моя. Он носит мою футболку. Он… ох, черт. Черт. Вспышка гаснет, тлеет, смешивается с обилием пепла в груди, затемняется. Потому что сомнения такие въедливые, грызутся, путают ложными допущениями, насмешливыми ошибками, всем неказистым, пожирающим просветы. А я пытаюсь удержать, пытаюсь не растеряться. Вспышка продолжает искриться оголенным проводом в опасной близости от воды. Шипит, дёргается в конвульсиях, плюётся искрами, освещая мои кровавые внутренности. — Удивлён или что? — Я в помещении не один. Человек, дарящий надежду, пытается трактовать мое молчание, скользя глазами по лицу. — Я не… думал… — Боже, оттого, как пересохло горло, больно говорить, — не думаю, что после того, что я сделал, он может… — Ну, а он не думает, что можно любить его после всего, что сделал он. — Чимин цокает, на краткий миг позволяя себе закатить глаза. — Вы — два идиота, зеркально отражающие друг друга, а я где-то посередине держу это блядское зеркало. Да. Да… Что? Зеркало? Какое… Неважно. Без разницы. Ерунда. Важно другое. Важно не задушить в себе этот импульс, мне нужно за него держаться, я должен вдохнуть, я должен выдохнуть: — Я ему задолжал пожизненно, Чимин. Я же… — Любые долги оплачиваются. — Меня обрывают упрямо и твёрдо. — Просто нужна правильная валюта. В твоём случае это не чувство вины и самобичевание, Чон, ему этого и в себе хватает под завязку. — Остальное выпадает в мир после тяжкого выдоха. Я вижу и понимаю: надежда ютится не только во мне одном. — Ты, главное, дай ему понять, что чувствуешь. Я не знаю, как он будет себя вести, но не жди, что он тебя поманит и скажет, что делать. Ему стыдно, и он боится. Сделай всё сам, Чон, включи альфу, не убегай, если он будет прогонять, говори, даже если он не захочет слушать. Просто… покажи, что ты у его ног, и пусть он выбирает, что ему нужно. Сможешь так оплатить? Это не плата. Это дар. Только наказание есть наказание. Всегда. Я это чувствую ещё до того, как мы с Чимином разъезжаемся в противоположные стороны: он — к жене, я — в дом дяди Тэхёна. Задолго до того, как торможу возле охранного поста. Прежде, чем пропускают. Раньше, чем подъезжаю к нужному дому и меня встречает госпожа Ким, узнавая и разрешая войти. Особенно ярко за секунду до того, как она зовёт племянника спуститься, и, понимая, что тот этого не сделает, предлагает мне подняться в его комнату самому. Там настежь открыто окно. Я выглядываю и всё понимаю по тому, как крыша гаража простирается прямо под узким подоконником, создавая возможности запасного выхода. Тревожные спазмы сводят желудок. Не думая о приличиях, грубо открываю все двери второго этажа, убеждаясь, что Тэхёна нет ни в одной из комнат. Миссис Ким — очень маленькая женщина сорока пяти лет с искусственно выпрямленными волосами, подстриженными по линейке. Не знаю, зачем моё бесполезное сознание снова отмечает именно это, когда вбегаю на кухню и спрашиваю, как давно она в последний раз видела племянника. Без разрешения обшариваю взглядом все помещения первого этажа, ни с чем возвращаясь в гостиную, пока, не скрывая волнения, хозяйка дома уже звонит мужу. Я в свою очередь набираю Чимину, после — Богуму, и где-то здесь опускаюсь на диван, потому что ноги больше не держат. Паника нарастает скачущим давлением, отражается в трясущихся руках, похолодевших пальцах и мерзком щекочущем потоотделении, оставляющем грязные разводы на силиконовом чехле.