«Если нужно, я возьму всю боль на себя».
Надеюсь, она понимает, когда я безмолвно отвечаю.«Не нужно, мама, я должен терпеть это сам».
Безапелляционная забота, просматриваемая в каждой черте ее лица и движениях хрупкого женского тела, заполняет меня энергией, и я готов поклясться, что чувствую разницу между болезненным жаром и этим ласковым теплом, проникающим дальше кожных тканей. Но уже через секунду я вспоминаю о том, что Тэхён никогда такого не испытывал. Потому что у него другая мать, не виноватая в том, что не научилась смотреть вот так же — словно весь мир для неё гаснет, пока сын плачет. Мысли о моем человеке снова заполняют глаза уже в беззвучном плаче, когда мама тянет руку к моей ладони и, бережно касаясь горячих пальцев, говорит, что я могу всё им рассказать, что они рядом, что они всегда были и всегда будут. И впервые за четыре года я рассказываю. О «мальчике, который был в университете». О мужчине, который больше не хочет быть человеком. Рассказываю, что это мой мальчик и мой мужчина. Мой любимый человек на планете и любимый нечеловек во всей Вселенной. Чудо, которое я по глупости оставил одного на просторах космических орбит, и теперь не могу отыскать. Рассказываю всё, пока мама продолжает сжимать мою горячую ладонь, а отец — сидеть в изголовье. Когда замолкаю, то осознаю, что клетка, прогибавшая прутьями мои рёбра до этого, никуда не испарилась. Но чувствую, что теперь она меняет форму: каменные углы омываются, лишаясь остроты, а подавляющая ширина прутьев сужается настолько, что я мог бы протиснуться сквозь них хотя бы наполовину. Только я сную обратно, прослушав собственный рассказ от начала до конца. Он меня пристыжает и заставляет отпрянуть от отверстий и шагнуть в самый центр, где больше нет драконов, а есть только я и кривые насечки на стенах. Я переворачиваюсь на бок и утыкаюсь носом в отцовскую коленку; ощущаю вновь обретённый жар, усиливающий потливость, слабею постепенно и разом, прежде чем провалиться в сон. Просыпаюсь, когда за окном становится слишком темно. Тянусь к тумбочке и не могу нащупать телефон. Тело липкое и слабое, но я вскакиваю, включаю лампу и шарю по постели, осматриваю пол, ищу, пока тревога мешается с кровью в ушных раковинах. Поднимаюсь и иду в коридор, касаясь стен, потому что голова раскалывается, просто бьет по вискам, побуждая склоняться куда-то вниз в жалком жесте пресмыкающегося. Двигаюсь в сторону родительской спальни, кричу и спрашиваю, где мой телефон. Может, не кричу, а скулю. Может, меня вообще не слышно, потому что горло раздирает с каждым звуком и сглатыванием вязкой слюны. Не успеваю дойти до нужной двери, как вижу маму. Она быстро поднимается по лестнице с первого этажа и выглядит крайне взволнованной. Я замечаю в ее руках мой смартфон и снова перевожу на неё взгляд. Слишком жадно ищу в этом лице какое-то отрицание того страха, что сжимает мне сердце. Почему-то мне кажется, что она знает что-то, чего не знаю я. Я мотаю головой, прижимаясь к стене, и испуг завладевает всем телом разом, трясёт всю систему жизнеобеспечения, потому что я боюсь до смерти. Никогда не знал, что это. А теперь знаю. Кажется, я сойду с ума, а организм выйдет из строя, если сейчас она скажет мне, что вместо болезненно заученного «пока ничего», Чимин прислал что-то ещё более тошнотворное и окончательно безнадёжное. — Чонгук… Она тянет ко мне руки, хватает за плечи. Я не пойму, как звучит ее голос. Ничего не соображаю. — Почему у тебя мой телефон? — Отец брал его. — отвечает мама, бегает глазами по моему лицу и прикасается ладонью ко лбу. — Чего ты разнервничался, родной, успокойся, тебе нужно лечь в постель, ты весь гори… У меня не получается успокоиться — я выхватываю телефон и проверяю чаты. Никаких сообщений от парней, кроме вчерашних. Поднимаю взгляд наверх экрана.00:29
— Мне… мне никто ничего не писал? — Не писал, Чонгук, всё хорошо. Пошли в ко… — Зачем папа брал телефон? — Я тебе объясню, если ты послушаешь мать и ляжешь в постель. — раздаётся голос отца, и за маминым плечом я вижу, как он поднимается по лестнице. Я всматриваюсь в его лицо и понятия не имею, что написано на моем, но, видимо, там отражается всё, потому что папа добавляет: — Ничего не случилось, успокойся. Никаких новостей. Отец не врёт. Если бы река текла не на Север, он бы так и сказал. И сердце частично разжимается, переставая оглушать своими барабанами; мне хочется упасть на пол и выдохнуть. Но мама велит идти уже грозно и бескомпромиссно, так что я слушаюсь и оказываюсь в своей комнате. — Сядь пока в кресло. — она добавляет так же настойчиво, включает основной свет и осматривает постель. — Надо сменить белье. Я послушно опускаюсь на кресло возле письменного стола и откидываюсь так, чтобы оно прогнулось и позволило принять не совсем сидячее положение. Ловлю взгляд отца. Он стоит рядом, держа руки в карманах брюк. Рабочих брюк. Так и не переоделся после работы, даже галстук ещё при нем. Небрежно болтается на шее растянутой черной петлёй. — Мне пришлось взять твой смартфон, чтобы найти номер этого парня. Я не знал, с собой ли у него телефон, а ты заснул, прежде чем я смог спросить. Я просмотрел твою переписку и увидел его сообщение, так что предполагаю, что телефон всё ещё с ним. Я позвонил своему знакомому. Бывшему одногруппнику, если точно, у него своё охранное агентство. Его люди работают быстрее полиции, и у них куда больше возможностей. Я дал ему номер, и он просил ждать. Если телефон при парне, за ночь он его найдёт. Я выпрямляюсь, скрипя кожаным креслом, пытаясь не путать надежду с облегчением. — А если не при нем? — Найдёт, Чонгук, времени потратит больше, но найдёт. Я его давно знаю, к нему и не за таким обращались. — Он сказал, за ночь? — Утром позвонит. — Во сколько? — Позвонит тогда, когда будет, что сказать. — отец хмурит брови. — Твоя задача — выздороветь. Не заставляй меня повторять дважды. Я замолкаю, переводя взгляд на настенные часы, и засекаю, сколько примерно часов мне нужно ждать. — В постель! — вторгается мама, вставая передо мной с грязным постельным бельём, аккуратной стопкой сложённым у неё под мышкой. Я буквально сползаю с кресла и падаю на свежезастеленную кровать, продолжая сжимать смартфон в руках. Мама поит таблетками, закутывает в покрывало, замечая мой озноб, и, перед тем, как уйти, говорит, что всё будет хорошо. Отец пропускает ее и щёлкает переключателем, погружая комнату в ночную темноту, залитую тусклой желтизной прикроватного светильника. — Пап. — Он оборачивается, зажав ручку. — Спасибо. На лице ветхий завет его поколения: верность традициям, важность репутации, устоявшиеся ценности. Что «приемлемо», а что «неподобающе». Что «порок», а что «благодетель». Оттого лицо у него всегда строгое. Оно говорит:«Я не возьму на себя твою боль».
Но не глаза. В этом неполноценном мраке они отражают единственный источник света и, как всегда, гораздо мягче замороженных мышц лица. В отцовских глазах персональный завет: с теми же словами — «верность», «важность» и «ценность» — но уже не в контексте традиций, репутаций и устоев. А в контексте семьи. В контексте меня. Пристальный взгляд разговаривает, и я всё ещё в состоянии его понять:«Ты понесёшь ее сам. Но я пойду рядом».
— Пока не за что. Спи. — губы произносят, дверь закрывается. Я лежу, не отрывая от неё взгляда, пока в руках не вибрирует телефон. На экране сообщение от Богума.«В "Кастро" нет».
Опускаю руку к груди, поднимаю глаза к потолку. Банальному пустому небосводу моей комнаты без полумесяцев и ламп, напоминающих звёздный путь. Горло слегка холодит от рассасывающейся таблетки, что собственноручно опустила мне в рот мама, но я чувствую, что горю изнутри и снаружи, горю так, что нет сил провести в ожидании звонка бессонную ночь. Свой же огонь плавит органы и мышцы, ломит кости и кожу в пылающей лихорадке. Но веки тяжелеют, и исчезает потолок в чёрной тьме, окрашенной желтым даже сквозь закрытые глаза.«В "Кастро" нет».
Где ты. Пожалуйста, позови меня, я услышу. Из любой точки Вселенной. Я найду тебя, мой мальчик. Дай только пару часов моему телу. Оно не справляется.